Норвежское солнышко

— Почему-то все считают, что ты соскучился по мне больше, чем по Свендсену, раз живёшь со мной в номере. Тогда почему появляешься только сейчас? Это могло бы походить на сцену из романтического фильма. Или на рекламу шоколада. Иногда рекламы шоколада заставляют женщин плакать сильнее, чем романтические фильмы. Как героиня и потенциальная будущая жена стоит в длинном платье у окна, озаряемая лунным светом и освещением со съёмочной площадки, конечно же, спиной к вошедшему потенциальному главному герою, так Йоханнес сидит на сдвинутых кроватях, укрытых белыми одеялами, спиной к двери и на свой страх и риск решает, что зашёл Тарьей. К счастью, он не ошибся. Тарьей же, будто проникся романтическим настроением брата, усердно старается не смеяться, пока пересекает сдвинутые кровати. К счастью, у него получается. Но сердце Йоханнеса не бьётся быстрее, он не краснеет, не сдерживает дрожь в руках. Его пальцы не выходят из-под контроля, не отбивают неизвестный или, напротив, известный всем ритм на колене. Он привык к чему-то подобному, привык к размеренному дыханию возле шеи или едва заметному сопению в макушку, когда сам засыпает под боком или на груди Тарьея. — Считай, что я готовился к встрече с твоими рыжими волосами, — Тарьей так чертовски по-братски ерошит чужие волосы и смеётся, но, опомнившись, вновь старается быть серьёзным, убирает улыбку с лица и немного хмурит брови, однако всё равно не добивается желаемого результата, представляя, как выглядит со стороны. Со стороны это может или даже должно выглядеть странно. Но им это нужно. Хотя бы потому, что было... Просто прикольно. Прикольно вот так вот изображать из себя каких-нибудь актёров, будто не имеешь ни одной медали, будто и не братья вовсе, разыгрывать что-то непонятное даже для самих себя, бессмысленное и бессюжетное, и обнимать. Обнимать аккуратно, со спины, иногда неожиданно, тёплыми руками задирать кофту Йоханнеса, вслепую шарить руками под футболкой, вызывая родной смех и чувство бесконечной теплоты в груди, и сцеплять руки на животе; смеяться, уткнувшись в рыжие волосы, целовать в шею потрескавшимися от холода губами, чувствовать, как оттаивает и плавится под твоими прикосновениями младший, осторожно откидывает голову назад; тереться носом об верхние позвонки и только крепче прижиматься, потому что Тарьей в одной футболке, но руки его всё равно тёплые. Йоханнес поворачивает голову, а получает только быстрый поцелуй в щеку и совсем уж смазаный в уголок губ, такой привычный, когда брат обнимает его после финиша. Он хочет развернуться, но не чувствует, что сможет искренне и от души рассмеяться прямо сейчас, после разыгранной сцены обиды. Тарьей шепчет ему что-то совсем уж тихо, сам то и дело прерывается на непривычно спокойный и контролируемый смех, слишком несвойственный и будто украденный, не устаёт легко целовать в заднюю часть шеи, в виски и немного в уши — тот не слишком жалует, — а руки опускает к резинке спортивных штанов. — Не сейчас же, ну, — останавливает Йоханнес, перехватывая руку. — Считай, что я не отошёл от падения. — Тебе и не нужно будет ничего делать, — свободная рука словно сама по себе развязывает незамысловатый узел, ловко перебрасывая пальцами шнурки. — Просто именно что отдохни. — Тарьей. — Йоханнес, — такой же серьёзный ответ. — Но особо не привыкай, что ли. Под отчасти обозлённые протесты Тарьей всё же оттягивает резинку штанов, скользит рукой сразу в трусы. Он слышит раздражённое «Тарьей, чёрт возьми», «Остановись» и «Подожди хотя бы до вечера», будто бы пробивающееся сквозь смех, но ждать не желает. Слишком резко проводит рукой по члену, из-за чего Йоханнес шипит и ругается сквозь зубы, но всё равно делает ещё несколько неаккуратных движений. «Мне тоже неудобно», — хочет сказать Тарьей, но молчит и только вынутой из штанов рукой за подбородок разворачивает к себе, целует в губы слишком жадно и почти вылизывает, проходит языком и по губам, цепляясь зубами за нижнюю, и по чужому языку, скользкому от слюны; словно понимает, что раз не хочет младший, то и у него ничего не получится, но всё равно пытается взять своё. Стук. Весёлое «Эй, парни!» вместе с открывающейся дверью. И «Не так уж и важно» с закрывающейся. Эмиль готов сам закрыть дверь на ключ, если бы он у него был. Бё мгновенно переглядываются. Всего секунда — и оба валятся на кровати; Тарьей наконец вытягивает ноги и смеётся слишком уж громко, а Йоханнес прячет лицо в ладонях, содрогаясь от смеха брата. Он не может так просто смотреть в глаза после неудачно выбранных моментов, поэтому краснеет уже сейчас, чтобы не давать лишних поводов позже. «Отличная идея, Свендсен» тонет в общем смехе, так и не дойдя до адресата, который, должно быть, уже далеко. Не прекращая смеяться, Йоханнес перекатывается и нависает над Тарьеем. Его лицо всё же красное, в уголках глаз выступили слёзы, и он почти стеклянными глазами смотрит в глаза напротив, понимая, как глупо себя чувствует. Солнце пробивается через слабо зашторенное окно, однако освещает рыжую макушку, рыжие брови и даже ресницы у него рыжие. И опять всё выходит странно. За Эмиля они не волнуются, потому что знают — он помнил, что нужно стучать. Стучать нужно, когда заходишь в комнату Йоханнеса, даже если точно знаешь, что он там один; стучать нужно, когда заходишь в комнату Тарьея, даже если точно знаешь, что Йоханнес, с которым он поселился, сейчас тренируется; стучать нужно, даже когда заходишь в собственную комнату, которую делишь с Тарьеем, особенно если Йоханнес только мелькнул в коридоре, но тут же куда-то исчез. Йоханнес сначала целует брата в ухо, вновь улыбается, ведь он и не очень любит, но тот всегда рад, обводит языком ушную раковину и посасывает мочку («Как после такого может говорить, что не хочется?»), переходит на щёку, едва заметно касается прикрытых век с подрагивающими короткими ресницами, и наконец доходит до губ. Он словно пользуется чужой слабостью, но при этом точно помнит о ней, словно знает, что Тарьей не сможет ничего с ним сделать, словно уверен, что все согласятся играть по его глупым правилам. На это Тарьей согласен всегда. Своими на удивление мягкими губами Йоханнес пытается показать, как скучал по совместным кроватям и по таким странностям. Старший не может не улыбаться, хотя и целоваться, когда губы постоянно растянуты в улыбке, неудобно. Но у них получается. Решив рискнуть, Тарьей перекладывает руки на ягодицы, уже не пытается стянуть штаны, просто легко сжимает и сдержанно смеётся от реакции Йоханнеса — тот утыкается в шею и твердит: «Я знаю, чего ты хочешь», — на руку, скользящую вверх по спине, задирающую футболку и считающую позвонки. Может, и вправду знает, не так уж и сложно догадаться. Но совсем не смущается от намёков, его мысли не копошатся роем в голове, заглушая всё происходящее; Йоханнесу не страшно, он точно знает, чего хочет, даже знает, как одним ртом помочь брату кончить, как выписывать языком узоры на шее, как целовать ноги, закинутые на плечи. Знает — и не боится. Он бесконечно любит вид раскрасневшегося брата под собою, мокрого и немного уставшего, который губами перебирает его имя и то и дело пытается наклонить к себе, чтобы поцеловать. Оставаясь только в белой футболке, Йоханнес снимает с себя кофту. Можно как в кино: в порыве страсти разорвать всю одежду, заставить трещать по швам ткань и отлетать пуговицы, сломать молнию из-за того, что та не поддается, разбросать по всем углам комнаты, вот только позже придётся собирать. Ничего не остается, как наспех скинуть на соседнюю подушку, радуясь, что кофта не помнётся. Тарьей только рад — он любит руки брата, на плечах покрытые веснушками, любит пробегать по ним пальцами, словно только так он способен почувствовать их, как любит быстро и иногда скомкано пальцами очерчивать бока и бёдра. Ещё не настолько жарко, но возиться в неудобной кофте, извиваться под чужими руками и иметь возможность дотронуться оголённой кожей только рук — это всё равно, что создавать лишние проблемы. Под одобрительный возглас и новую порцию громкого смеха («Да чёрт возьми, кто же из нас старше?!»), младший опускается ниже, упирается пальцами ног в деревянный край кровати и задирает футболку Тарьея, который всё не перестаёт надеяться: — Хэй, Тингнес, может, всё-таки отсо... — договорить ему не даёт удар в бок. Ничего не получается, только грозный взгляд, направленный снизу вверх, и совсем не ощущаемые поцелуи на животе, которые почти и не нужны Тарьею. — Поумерь свою непосредственность, — тихо кивает младший и совершенно специально трётся носом о чужой член. А после вновь подтягивается. На место возвращаются и руки Тарьея. Когда же рука, лежащая на ягодицах, немного поднимается и едва касается двумя пальцами глубже, чем следовало бы, её вновь останавливает Йоханнес: — Я же говорил, что устал, — шепчет он и вправду отчасти измученным голосом, перехватывая следующее неуместное движение. Балансировать на одной руке становится неудобно, но они так и замирают в своей позе. — Это всё меньше походит на правду, — ухмыляется и крайне слабо пытается вырвать руку, однако его по-прежнему держат. — Но я серьёзно, даже не стои ́т. — Эй, это у тебя из нас двоих должны мысли об одном и том же быть, ты же только дорвался! — Тарьей перестаёт улыбаться, но не делает вид, что обижен — глупо на такое обижаться, это и так ему известно. Никак не отреагировав, младший отпускает чужую руку и наспех откидывает кофту куда-то в ноги, а сам ложится рядом. Солнце за окном уже почти село, а свет в комнате так и не горит. Тарьей знает, что всё, на что можно рассчитывать — поцелуи, которых всё же будет недостаточно. Но он снова тянется, целует медленно и неторопливо, рукой так чертовски по-братски ерошит чужие волосы и как-то уж совсем не по-братски снова начинает возбуждаться. Отрывается и в упор смотрит на Йоханнеса, вновь и вновь разглядывает его, после чего опять целует. Тот весь в веснушках. С прикрытыми голубыми глазами.