Полынь

      Маглор помнит: когда-то по весне степи окрест их крепости в Химринге сплошь зарастали буйными дикими травами, жадными до солнца. Он подолгу бродил по пояс в их дурманных волнах, пел-насвистывал, срывал разномастные стебли и вязал в венки, — кремовые верески, матово-белые осоки, зонтики в жёлтой опушке, пурпурные чашечки медуницы, — но щедрее всего неизменно расцветала полынь. Её тонкий горький запах был привязчив, тянулся следом за ладонями, приютившими розоватые семянки. От полынных зарослей веяло спокойной, пробирающей тоской. Маглор стоял в них по пояс и вдыхал, вдыхал жадно, до щекочущих слёз.       Здесь, на пустошах, не то, что полыни, — вообще ничего нет, одни голые камни на берегу ледяного моря. Маглор бродит по ним, оскальзываясь, он храбрится, поёт и свистит, но пустым рукам так не хватает душистого венка.       Маглор вспоминает Химринг.       Он давно не зажигает в доме факелов, — какой прок от огня, если в сердцах их всегда темно, — и ходит мягко, неслышно, зная, как отвык Маэдрос от громких звуков. Маглор не тревожит брата, лишь участливой тенью подкрадывается к приоткрытой двери его спальни и смотрит, покуда жидкий свет туманного утра позволяет смотреть.       Маэдрос сидит у зеркала и беззвучно говорит с отражением в мутной треснувшей глади. Заносит над головой неумелую левую руку с гребнем и погружает деревянные зубья в свалявшиеся пряди.       Маглор замирает.       Волосы у старшего густые, неподатливые, глубокого рыжего цвета, с охряными переливами. Неспроста в Амане говаривали, будто Маэдрос поцелован горном: вот оно, доказательство, совершенно лисьи пряди, — вьются, рассыпаются, так и просятся в белые пальцы, — и тут же предательски выскальзывают. Он тянет к затылку вторую руку, ёжится от холодного прикосновения. Кажется, невозможно привыкнуть к этой новой, ладно сработанной, негнущейся золочёной кисти, к тугому креплению на обрубленном запястье, — мягкая медь только путается под искусственной ладонью, вместо косы вяжется в узлы. Маэдрос в очередной раз в отчаянии роняет обе руки на колени, и винты протеза со скрипом выдирают тягучие клочья.       — Позволь мне, Майтимо, — не выдерживает Маглор.       — Будто у меня есть выбор, — бледно откликается брат.       Прикосновение к этим волосам — особое, полузабытое ощущение, и младший высоко собирает их, несильно тянет на себя, любуясь, ободряюще оглаживает плечо Маэдроса, широкое бугристое плечо умелого мечника, фехтовальщика, кузнеца.       «В прошлом», — услужливо подсказывают изнутри.       Коса плетётся легко и гладко, Маглор забирает клинышками, поворачивая на свет, и вдруг замечает, какая она стала тонкая, тусклая, сечёная по концам свободного хвоста, и уже не вспыхивает прежним огненным заревом. Ничего, думает Маглор, ничего, Майтимо, я сам отполощу твою косу в живой воде, отолью молоком и мёдом, высушу на семи ветрах до крутых кудрей и заплету тебя, как в Амане, гербовыми шёлковыми лентами.       Алыми, как горящий в тебе огонь, и чёрными, как твоя мятущаяся душа.       — Макалаурэ, — шепчет Маэдрос, и его глаза блёкнут от тяжёлых слёз, — ты так давно не пел мне.       — Ты не просил, — отвечает Маглор, завязывая на прозрачной рыжине шнурок. — Хочешь, я схожу за арфой, и...       — Хочу, соловей, — перебивает старший, но не даёт ему двинуться с места: заводит цепкие руки за спину и крепко, яростно обнимает за пояс, — хочу.       Маглор стоит, смаргивает тёплую соль, осторожно обхватывает шею Маэдроса, испещрённую рубцами, и утыкается носом ему в темя.       — Я сейчас, Майтимо. Сейчас вернусь, — говорит он, не шевелясь, и, как давным-давно в травяных зарослях, вдыхает полной грудью.       Как же порой иронична бывает память в деталях: крепость Химринг пала больше сотни лет назад, а волосы у её лорда до сих пор пахнут полынью.