Резус отрицательный

      Запруженные улицы. Бег. Тень.       Листопады помнят это время. Тогда только-только миновал сентябрь, наполненный одной сплошной волокитой моих раздумий. Те порой прерывались вкраплениями сумасшедших встреч, в которых ты мешал мне созерцать заплатки на белом шаре закатного солнца или непосильным давлением сминал мои плечи, пытаясь усадить перед собой на колени или кусал кожицу отчуждённых губ – своих, конечно, – до синих болезненных нарывов… Не могу представить и половины твоих мыслей обо мне после того дня, когда внезапно для нас обоих эти самые ссадины расцвели и закровоточили уже у меня во рту. Кажется, именно в тот момент я в предпоследний раз увидел слёзы беспристрастного монстра. В последний: вот-вот перед тем, как утонуть в невинности и, вместе с тем, в неутолимой грешности регенерирующего тела бесповоротно, – так, как обычно тонут убитые дельфины или касатки.       Тем же вечером расстались со своими оболочками остатки рассудка и вековой памяти; распрощались и мы с тобой, ни о чём не договариваясь, ничего друг другу не обещая. Сказать «прощай» и смотреть вслед растворяющемуся в темноте силуэту, с грузом пустых надежд, – добровольно я позволил осесть горечи в бронхах. Шепнуть «удачи» и оглянуться назад, чтобы успокоить призрак взбунтовавшейся матери, – навсегда запер неразрешённый крик в клетку хлипких рёбер, как и все остальные воспоминания о твоих волосах и мимолётной улыбке. Так я понял, что каждое чувство, даже эфемерное, вызванное твоим присутствием, – сродни мучительной смерти. Это так, Повязка, и тебе вовсе не нужно слов, чтобы понять, – я на грани, балансирую между Чистилищем и бесконечными кругами Ада. А ведь мне есть, за что страдать в каждом из девяти, почти как и тебе. И вместе, держась за поручни поруганной чести, подниматься к Эмпирею и гореть там, глядеть сквозь языки пламени на тающие воском наши печальные лица – моя глубинная мечта.       Ты можешь так издеваться неделями: заставлять молчать от утаённой нежности к усопшим, нервировать, казалось бы, ненарочным касанием в тесном коридоре. Во снах эти коридоры поначалу словно тронные залы, необъятны, и ты идёшь вдоль бархатных стен как король, как Демиург. Но вот уже наши локти соприкасаются, скрещиваясь острыми шпагами, – и пространство вдруг сужается, а под низким потолком натяжение нитей ослабляется настолько, что те, падая, путаются в твоих почему-то серебряных волосах. Таким хрупким механизмом, как моё сердце, управлять легче, если смотреть глаза в глаза. Не знаю, что в тебе изменилось, но наутро я пробуждаюсь не только с привкусом чистого металла – серого,– но и с забившим нос запахом вчерашних роз – красных. Что-то теперь есть у и тебя от этих роз: шипы ли, или, может, карминные лепестки? Думаю, что это не так уж важно. Главное, что хотя бы в таких «коридорах» мы вместе, и я не могу думать ни о чем другом: воспоминания о моей роковой ошибке перекрывают мысли.       Нельзя было тебя отпускать ни при каких обстоятельствах, тем более, так тщетно промолчав о предчувствии беды, которое я пережил, прижимая тебя, плачущего, к своей груди несчётное количество дней назад. Соль горьких слёз давно впитала шероховатая кожа меж ключиц, но до сих пор тот самый участок шеи, что заключён в цепочке креста, неимоверно жгло не хуже зелёнки на свежую рану. И здесь мне так жаль тебя... Ведь ты, если не видел, то точно догадывался о своей беспомощности, толкавшей на грех. А я – я навсегда запомнил тот твой страшный взгляд, опустившийся на уродливую птицу, под которой прогнулась заскорузлая ветка за окном. Мне думалось, будто вот сейчас, в этот же миг твоё запястье выскользнет из форточки, и пальцы удушающей хваткой сдавят крохотные, звонкие своей тишиной органы, но та, брякнув полыми костями-спичками, взмыла в воздух. На подоконнике оставила птица свои тонюсенькие следы и последний в этом году цветок османтуса с пятью белыми лепестками. Ещё бы секунда – и что… что бы произошло?       Снег на моей голове, снег в рождественском шаре, купленном в сувенирной лавке, снег на выступах крыши храма, где кто-то одинокий пытается понять человечество. И в каждой моей галлюцинации ты, Глазная Повязка, одинаковый совершенно: – Помолись со мной, – просишь, не оборачивая ко мне своего лица. Какое оно сейчас? Мне лишь бы дольше, чем на пару мгновений, задержать взгляд на твоих ресницах, с недавних пор я узнаю тебя лишь по ним. – Хорошо.       Налитые тяжёлым свинцом колени рухнули на пол напротив твоих, едва-едва не соприкасаясь. Минуты идут. Ты так же подавлен и уже не отдаёшь себе отчёта: челка взбалмошно дыбится, глаза, как всегда, открываются со звуком бьющегося стекла, холодея. Вовремя. Моя рука дрожит в сантиметре от прижатых друг к другу твоих узких ладоней. Предпоследняя самоуверенная ложь: я никогда не прощу тебя за эту боль, которую ты причинил мне, резко приложив лопатками к мозаичному рисунку звёзд на полу. Последняя: нет ни сил, ни желания терпеть ледяные мазки пальцев, с хирургической точностью очерчивающих сквозь слои кожи и мышц дугу диафрагмы. Интересно, что же ты видишь в своих собственных снах? Может, те же объятия в душных коридорах? Или всё же Ангелов, смотрящих ненастоящими каменными глазами с потолков храмов?       Пока ты возишься с брюками, моё дыхание медленно, но верно выравнивается, вместе с гордостью и обнажённой спиной. Спустя долю секунды наклоняешься так, чтобы передать привкус отрицательного резуса птичьей крови на, пока что, не испробованных поцелуем уголках бледных губ. Без досады, с одним только яростным бессильным смирением, внезапно я понимаю, что есть общего между тобой и розой. Всё оказалось так странно и просто... Проводишь кончиком носа по виску, не срываясь с цепи, а, скорее наоборот, растягивая редкое наслаждение от близости тепла кого-то живого, кто тебя обожает. Перед глазами из-за наваждения красный свет полностью затмевает серость. Наконец-то, цветение.       Взгляд демона. Зло. Сон.