Всё живое умирает в одиночестве
Береги своё тело, неси его через ночь, через чёртовы этажи, пролёты и подворотни, попадая под фонари — пусть окрасят в оранжевый твои белёсые волосы, исчертят тенями все складки на мятой рубашке, направят, укажут путь. Ты им веришь? Кому тогда? Кожаные перчатки обтягивают ладони, создавая прослойку между кожей и сталью оружия. Донеси своё тело живым, нужным, пожалуйста — это самый необходимый груз, остальное можешь оставить, забыть и выбросить, только — выберись. Помнишь адрес, по которому я дождусь? Ты похож на молодого Дэвида Боуи, я тебе говорил? — Заткнись, — усмешка, щелчок зажигалки. — Ты похож на постаревшего Донни Дарко. Ага, а ты, наверное, кролик? И мир закончится — через сколько там? — Сходим опять на ночной сеанс? — Да — кинотеатр пуст, значит, можно невольно коснуться твоей руки, по запястью, выше, ты даже не замечаешь, следишь зрачками, как на экране проливают бутафорскую ненастоящего цвета кровь. Мы оба видели, как это бывает на самом деле — твои губы кривит ухмылка, люди снова врут, выстраивают заново Древний Рим, чтобы смотреть на мёртвых, смерть — это так захватывающе. Просто хватит, ты скоро прикроешь веки, уронишь голову на спинку сиденья, приоткроешь губы, увидишь сон, в котором я наклоняюсь к тебе и вдыхаю запах твоих волос, словно это не самое гейское в твоей жизни, знаешь, если ты веришь, что бог присматривает за тобой, то он, должно быть, весьма расстроится. — И сколько я спал? — трёшь глаза. Весь фильм. Но, знаешь, я тебя не оставил, хотя очень хотелось курить и воздуха, там ведь ночь, фонари и тени чудовищ по подворотням, тех самых, из головы, которых даже взрослым не перестаёшь бояться. На развилке не попрошу – попроси остаться. Поднесу к сигарете пламя, подожду, пока ты подкуришь, вдохнёшь, сощуришься, подарю тебя этой улице — два квартала не принято провожать, подождать, пока твой затылок скроется в темноте, развернуться и побежать, пока тьма в голове сгущается, и пугают собственные шаги. Утро начинается голубым, болезненно-бледным небом, и на нём умирающие фонари, и дым — прозрачнее и горчее. В шее скрипящие позвонки, что всегда пугали, не бойся, мама, от этого не умру, и вряд ли от никотина, всё, как ты говорила, всё да наоборот. — Значит, это метафора? Солнечное сплетение? — усмехаешься, отбираешь книгу по анатомии, вертишь её в руках. — Изучил меня изнутри? Не так тщательно, как хотелось бы, но надо иметь в виду, что ты нравишься мне живым. Знаешь, ещё немного таких сеансов, сплетений пальцев, пока ты спишь, и мне станет казаться, что, вообще, это начал ты. — Значит, следующий раз последний? — смотришь пристально, изучающе. Надо съездить, проведать маму, она верует в Рождество, звон бокалов, накрытый стол, так что точно — последний в этом году. — Будет жаль, если не вернёшься, — врёшь и хлопаешь по плечу. — Проводить до станции? Попроси остаться. Киваю, ловлю твой взгляд — смотришь с прищуром, улыбаешься, издеваешься? Может, ещё и поцеловать тебя на прощание? Или позвать с собой? Я молча киваю и отвечаю — нет. — Как ты выдержишь? Ты его ненавидишь. Но тебя-то как-то терплю. А бог, в отличие от тебя, не мозолит глаза, значит, можно перетерпеть. Ты смеёшься удовлетворённо, убираешь руку с плеча. — Ну, тогда прощай. Почитай в самолёте Сартра или Камю. Облака потемнеют, как будто мы в центре бури — я и тяжёлое тело огромного самолёта, попавшего куда-нибудь в прорезь пространства и времени, по сценарию Стивена Кинга, которого ты читал и рассказывал, как это было страшно, и я бы подумал, что ты дурак, не будь тогда тебе восемь лет. Хотя я всё ещё думаю, что стоит подумать, что ты дурак — вечно засучиваешь рукава, изминаешь ткань, натягиваешь перчатки, укладываешь волосы, заставляя меня смеяться, что ты слишком красив для такой работы, и мне жаль, что ты даже не обижаешься (на что я почти обиделся). Видишь же — я и сам далеко не умный. Самолёт приземлится, и я пойму, что весь полёт думал о твоих волосах и ткани твоей рубашки. Пожалуй, скажу-ка маме, что наконец обзавёлся девушкой.***
Чёрный кролик — я видел его во сне, гладкие уши и острозубый рот, чёрный кролик сказал, что пора — разрушится мир, станет пеплом снег, твоё тело найдёт полиция. Я проснулся в поту, будто я — Алиса, беззаветно верящая в чепуху. На стене часовой, за стеной — весь мир, зазеркалья, чудес и цветущих маков, и ты тоже там — идёшь по жёлтой траве, с нашим флагом, с простреленной головой. Я проснулся от тошноты. Точно ты — центр солнечного сплетения моего омерзительного существования. — Ранний ты, — щуришься на часы, встречая, — повезло, что я здесь случайно. Молча тяну за ворот, прижимаю к себе, не смотри, просто рад, что ты жив, ублюдок, конечно, людно, аэропорт, а что, мечтаешь пообжиматься в укромном месте? — Крот, — закатываешь глаза, — не говори мне очевидные вещи. Резким движением перехватываешь запястья и прижимаешь к стене, в проходе, под сотней взглядов, наклоняешься и выдыхаешь в губы: — Учись, как надо, пока я жив. Держись, это так тебе не оставлю. В спальне шторы задёрнуты, тлеет музыка на задыхающейся пластинке, и ты так близко — горячий, липкий — чёрт бы тебя побрал, может, снимешь перчатки? Может, снимешь крест? Не хочу, чтобы он смотрел. Ты смеёшься, а я серьёзно, разрываю цепочку, целую в шею, теперь-то можно, а может быть, я под чем-то, хотя это начал ты — провокатор, дурак, любимый. Пожалуйста, ударь меня по лицу, если я скажу эту ересь вслух. Душно, близко, невыносимо, твои руки умеют нежно, точно, размеренно, твои руки привыкли держать оружие, как ты там называл револьвер свой, кажется — дорогая Венди. Хочешь знать, как я называю свою лопату? В пятницу новый фильм на ночном сеансе. Твои волосы, твои пальцы — ты снова не замечаешь, откидываешься назад, рассказываешь, что на западе… я не слушаю, вспоминаю про мир — разрушенный, перемолотый чёрным кофе, и чёрный кролик вытягивает уши и смотрит невидящими глазами через твоё плечо, пока ты засыпаешь, а я мечтаю проснуться с тобой живым и оставшимся не при чём. Твоё тело, пока ты спишь, рассекает время на сотни кадров, в которых я наклоняюсь, вдыхая запах твоих волос. — Это просто, — ты улыбаешься, вижу, немного нервно, как никогда, и поглаживаешь рукоять револьвера, — вернусь под вечер. Веришь? Вера — чужая прерогатива, я буду скорей уверен, а это ведь не одно и то же. Напоследок погладить кожу твоих перчаток и по запястью подняться выше, напоследок — дурное слово, но чёрный кролик стоит в проёме и скалится острозубым ртом. Почему не могу с тобой? Потому что мы не партнёры и не напарники, не привязывайся, ты улыбаешься так, будто знаешь, что не вернёшься, и мне хочется дать тебе по лицу. Береги своё тело, неси его через ночь, не превышай свои полномочия, следуй молча, помнишь — всё живое должно умирать в одиночестве, что за чушь, твоя порванная цепочка и крест останутся на столе и на мне, как груз, чёрный кролик снимает маску, на лице его — на лице моём — злость и грусть. Помни адрес, по которому я тебя не дождусь.