* * *
Его пребывание в Балтиморской психиатрической лечебнице для душевнобольных преступников было непосильной рутиной. Он просыпался. Завтракал, обедал, ужинал ― еда была совершенно безвкусной. Иногда его отводили в душ или тренажерный зал, всегда прикасаясь к нему осторожно, сдержанно, безлично, сквозь ткань перчаток. В конце дня он ложился спать. Так проходили его часы, дни. Большую часть времени Уилл лежал на койке, сложив руки на груди, в то время как думал о чем-то совершенно ином. Он с головой погружался в свое воображение, обвивая свой разум серебряной ленточкой реки, и вспоминал мерцающую рыбу. Алана навещала его, когда он был на реабилитации после энцефалита. Она сказала, что будет ухаживать за его собаками, и затем ушла. В ее глазах отражались грусть и злость. Она не хотела слушать оправдания Уилла — это и не удивительно, Ганнибал Лектер отлично прочистил ей мозги. Шло активное следствие, в котором было слишком много доказательств вины Грэма и сомнительных фактов. Уилл отлично знал, как проходят расследования убийств; он прекрасно понимал, что попал в западню. Джек Кроуфорд не придет к нему, а Лектер не вернется. Две недели назад Чилтон провел с ним сеанс терапии в комнате, заполненной клетками для заключенных, но это случилось один единственный раз, потому что, по-видимому, Чилтон был обескуражен молчанием Уилла. Главным в этой игре было ожидание. Уилл не знал, когда суд. Расследование шло до сих пор, протянувшись до таких штатов, как Миннесота, Виргиния, Мэриленд — те места, где якобы проживал Подражатель, оставляющий за собой трупы людей. На стенах не было даже часов. Он чувствовал, как дни ускользали от него, сливаясь с видениями и снами. Он жил ими. Жил своими обещаниями отомстить.* * *
Первый язык, которым овладел Уилл, ― человеческие прикосновения. Это родной язык каждого человека ― теория, отработанная на практике, ― но Уилл Грэм родился с нестандартным отношением к прикосновениям. Он был невольным переводчиком и лингвистом. Он умел читать людей. Его отца, одноклассников и учителей из школы, в которую он ходил, своих коллег полицейских из Нового Орлеана, безнравственность убийц ― всех, каждого из них. Уилл мог расшифровывать язык тела и речи; он мог даже чувствовать, как в их головах шел мыслительный процесс. Он не мог отключить это умение. Это делало его тем, кем он являлся, без возможности остановки программ по криптологии и транскрипции. Но была и оборотная сторона медали. Он мог умственно получить доступ к людям, достигая этого с помощью непрямого контакта, но все равно нуждался в кое-чем, что возвращало его с небес на землю. Что-то, что напоминало ему, что у него была своя собственная личность, отдельная от людей, в чьи головы он проникал. Он был Уиллом Грэмом внутри своего тела. Ему не нравились физические контакты. Ему не нравилось встречаться с кем-либо взглядами. Ему не нравилось, когда Джек Кроуфорд поднимал на лоб его очки. Ему не нравилось, когда его ученики сдавали свои работы, на долю секунды прикасаясь к нему. Физический контакт служил единственным напоминанием, что он не мог отключить свою способность. Ему не нравились физические контакты, но он нуждался в них. Ему были нужны грубые, теплые, пахнущие морем объятия отца. Ему был нужен легкий дух товарищества от своих коллег-полицейских в Новом Орлеане: объятия за плечи и душевные толчки в спину. Когда Уилл начал использовать свою эмпатию в полную силу для работы детективом, расследующим убийства, а после — агентом ФБР, он сознательно отказался от человеческих прикосновений. Уилл стал отмахиваться от дружеских жестов своих коллег. Он избегал дружбы с агентами ФБР, просто работая рядом с ними, и, когда выпадал шанс, преподавал в академии. Взамен этого он завел собак: например, специально обученная для работы в полиции собака из Нового Орлеана, которую он нашел в национальном парке «Wolf Trap». Воображение не отпускало его. В лечебнице он продолжал возвращаться к реке. Он продолжал представлять улыбку Эбигейл. Он возвращался туда, где его поглощало чувство спокойствия, пока он держал удочку над водой. Возвращался к своим кошмарам, потому что в этом тоже что-то было. Он больше не был болен. В его голове все прояснилось. Но эта… другая, пожирающая его изнутри тоска доводила его. Он не хотел этого. Никогда не хотел. Однако он накрывался одеялами, которые были словно брезентовые накидки. Он хотел пройтись пальцами по меху своих собак и чувствовать лапы у своих ног. Он хотел, чтобы Алана вновь поцеловала его. Он хотел, чтобы Джек Кроуфорд был его опорой, и пытался стать ближе, что было невозможным, потому что однажды Уилл зарекся не сближаться с людьми. Он хотел раскрыть преступление с Беверли Катц. Он хотел, чтобы Эбигейл оказалась живой, чтобы Ганнибал Лектер не стал тем, кем показал себя.* * *
Первый ощутимый урок физического контакта случился в Новом Орлеане, где произошло убийство, которое он не смог остановить. Мужчина был застрелен прямо перед его носом, все пошло не по плану. Вернувшись к себе домой, Уилл рухнул на кровать. Эта сцена повторялась в его голове снова и снова. Звук выстрела. Запах сигареты жертвы. Падение; багряный бассейн, растекающиеся под растопыренными конечностями жертвы лужи крови. В своем воображении Уилл побывал убийцей. Но когда он почувствовал на себе вес своей большой черной собаки по кличке Бадди, он смог выдохнуть. Успокоиться. Уилл провел рукой по меху, получая необходимые прикосновения, но пес вздрогнул под ними, и пришлось остановиться. Тактильный контакт не прогнал кошмары, однако подействовал как бальзам на душу. Проснувшись, он дрожал. Он ощущал Ганнибала Лектера в голове и хотел убить его, но в то же время он и сам был Ганнибалом Лектером. Он видел, как Эбигейл Хоббс умирала от его руки, как и все остальные люди. Подражатель жил согласно своему прозвищу. Уилл взял себя за предплечья и сжал ладони.* * *
Что-то изменилось. Наскучившая рутина продолжалась снова. Санитар все также отводил его в душ. Он все также использовал емкие, простые команды, которым беспрекословно подчинялся Уилл, протягивая свои руки для наручников. Санитар застегнул наручники — холодный металл по коже. Затем он надел маску на лицо Уилла, и когда Уилл вздохнул, то сквозь маску увидел запотевшее от дыхания размытое лицо. Санитар не надел свои перчатки. На его лице застыло напряжение, которое было почти незаметным, но оно все же было. Это затуманило его взор, он решительно и твердо обошел Уилла со спины. Уилл чувствовал легкие касание санитара на своем лице, руках, плечах, пояснице. Впервые за долгое время Уилл был наполнен такими же приятными и уютными ощущениями, как когда его собаки бегали вокруг него. Тепло и близость. Он посмотрел на Мэттью Брауна. Тот едва заметно улыбнулся ему. Улыбка изменила его: он был не тем санитаром, который, приглушенно шепелявя, разговаривал с сотрудниками, и также не был тем, кто общался с Уиллом оживленным тоном. Улыбка исчезла, когда он остановился в душевой, заключая Уилла под стражу. Все, как всегда. Прежде чем Мэттью завел Уилла в душевую кабинку, одной рукой он сжал плечо Уилла, образуя полукруг кончиками пальцев. Вода стекала по телу Уилла. Он закрыл глаза. Он понял, что единственная вещь, которую он чувствовал в данный момент, ― медленные прикосновения рук санитара. «Человеческие прикосновения», ― подумал Уилл. Он почувствовал себя более живым, спокойно выкинув из головы видения Ганнибала Лектера. Но он задался вопросом, что такого знал Чилтон, чтобы подослать Мэттью Брауна проверить. Он задался вопросом, пытается ли Чилтон переписать его индивидуальность, как поступил с Абелем Гидеоном. Или у Мэттью Брауна были на него свои счеты. Уилл никогда не хотел этой жалкой зависимости. Он хотел свободы, хотел отомстить. Он прислонился к кафельной стене в душевой, смотря в свои глаза через запотевшее зеркало, и подумал, что начал сходить с ума.* * *
Прикосновения не прекращались. Когда Мэттью потянулся, чтобы застегнуть маску на затылке Уилла, его руки прошлись по локонам его волос. Он застегнул наручники на руках, проводя большими пальцами линию вдоль запястий Уилла. Когда Уилл находился в тренажерном зале, наворачивая круги, Мэттью был рядом с ним. Его взгляд почти убедил Уилла сказать что-то, но Уилл молчал. В некотором смысле, утешение ― вот, что искал Уилл. Он стал более материален. Он мог следить за временем. Его мечты мгновенно всплыли в голове, успокаивая своим уютом. Они напомнили ему об Алане и Джеке, и его собаках, и отце с ясностью, что было больно, но приятно. Давнее признание, и снова ― воспоминание о том, каково было ощущать прикосновения. Он был на проницательном, интуитивном уровне разочарования в себе. Он не хотел опускаться до такого: полагаться на санитара, чьи намерения даже не мог угадать, отзываясь на первое настоящее человеческое прикосновение, которое было словно глотком свежего воздуха, возвращающего его в сознание, как если бы он ранее тонул. Но Уилл мог сконцентрироваться. Мир перестал быть таким расплывчатым.* * *
Через прутья решетки раздался шепот: ― Просто попросите, мистер Грэм. И затем прикосновения стали исчезать. Мэттью Браун снова начал надевать свои перчатки, и дрожь вернулась. Ужаснейшие кошмары вернулись. Время снова стало течь беспорядочно, и Уилл снова начал себя чувствовать беспомощным, лежа на койке и пытаясь воссоздать в голове чувство прикосновений Мэттью на его коже. В первый раз, когда Мэттью сделал это, он держал Уилла за подбородок через плотную ткань своих перчаток между ними, устанавливая зрительный контакт. Он застегивал ремешки на маске. Рот Уилла был приоткрыт в немом вопросе, как прежде. Вопросе, который он так и не озвучил. Это звучало бы слишком отчаянно, если бы он заговорил. Возможно, это было и к лучшему. Он не хотел быть обязанным. Он не хотел, чтобы им пользовались, как если бы его тело было использовано для изготовления скрипки, на которой с наслаждением бы играл Тобиас Бадж. Он знал, что Мэттью Браун задумал что-то на грани жестокости и жалости. Но Уилл не понимал, что значит, когда эти два чувства вместе. Он не понимал, в какую игру играет Мэттью. Уилл пытался найти свой собственный якорь, свою собственную опору, но он не мог ничего понять. Ему были нужны надежность, уверенность и спокойствие от прикосновений. Он не чувствовал себя одиноко, потому что одиночество ― это не чувство. Он был обособлен, раскачиваясь на своем маятнике между сценами убийств («Я Ганнибал Лектер, таков мой замысел») и слабой гармонией у реки. Домино рушилось. Уилл просыпался от кошмаров, задыхаясь от слез. Не в первый раз и далеко не в последний, он задавался вопросом, что с ним сделал Ганнибал Лектер. Не в первый раз и далеко не в последний, он размышлял: «Даже доктор Лектер прикасался ко мне». Даже если всегда казалось, что под каждым прикосновением подразумевалось безмерное, точное значение. Может быть, Лектер знал. Может быть, он знал, что его арест, заключенный вовремя, будет лучшим приговором для Уилла Грэма.* * *
Что от него хочет Мэттью Браун? «Он хочет того же, что хочет каждый», — думал Уилл. Он думал об убийцах, которых преследовал, — об их жажде убийства, трупах и безнравственности. Он думал о Ганнибале Лектере, разбивающего его на кусочки: болезнь, внушения и заблуждения. «Он хочет того же, что и я». Прикосновения. Связь.* * *
В тренажерном зале Уилл посмотрел в глаза Мэттью Брауна, и тот ответил ему кривой улыбкой. Он снял с Уилла кандалы в центре комнаты, оставляя на нем только наручники. Снял маску с лица. Отошел на несколько шагов назад, засунув руки в карманы. В этом заключалась оценка доверия. Мэттью спросил: ― Вы знаете, что такое госпитализм, мистер Грэм? ― Да, ― тихо ответил Уилл. Он знал, что это такое. Однажды Уилл сравнил Гаррета Джейкоба Хоббса с несчастным ребенком из больницы. Сытым, содержащимся в тепле, но не подключенным к аппаратам жизнеобеспечения. Ребенок бы умер, если бы они не подключили их к нему, но он не умер. Он выжил и выглядел нормально. Уилл стал думать, что не только пренебрежение к аппаратам жизнеобеспечения бросало их на грань. ― У вас очень высокая степень этого синдрома, ― сказал Мэттью, его это явно забавляло. ― Я замечал этот синдром у некоторых пациентов прежде, но обычно он длился месяцы. Годы. Большинство из них слишком сильно накачивали лекарствами, или же они находились в слишком неадекватном состоянии, чтобы замечать это, но я замечал. А у вас эмпатия, что делает вас непохожим на других, не так ли? ― Ты читал статьи Фредди Лаундс, ― непроницаемым голосом сказал Уилл. В голосе Мэттью слышалось восхищение. Мэттью наклонил голову и кивнул. ― Да. Но она не права в кое-чем важном ― вы не убийца, даже если вы здесь, даже если вы проникаете в разумы убийц. Кто заставил вас, мистер Грэм? Всегда есть кто-то на стороне, кто порождает таких, как мы. ― Никто не заставлял меня. Мэттью мягко рассмеялся и сказал: ― Ошибаетесь. Вы зеркало. Я вижу, как вы двигаетесь, когда я рядом с вами. Несколько недель назад через один из жучков я слышал ваш разговор с доктором Чилтоном. Вы разговаривали, как он. И я знаю о делах, за которые вы брались, будучи в ФБР. ― Мы не развивались после Вавилонской башни, мистер Грэм. Потому что они сговорились с целью свершения богохульства, поэтому Бог прервал их, раздав строителям разные языки. Но у нас все еще есть общий язык для понимания, и где-то по ходу дела мы стали обязаны тем, кто нас изменил. Ваш ― отправил вас сюда, поставив себе заслугу за все, что сделал. Личность моего все еще отпечатана на моей коже, в моем голосе. ― Я больше не хочу его, ― сказал Мэттью, в его глазах словно плавали страшные, голодные акулы. ― Как вы считаете, можем ли мы быть вместе? ― Два зеркала, ― сказал Уилл, обдумав ответ в голове. Они стояли по разные стороны друг от друга, руки Уилла все еще были закованы в наручники за спиной. Он принуждал себя держать зрительный контакт, чего и хотел Мэттью Браун. Возможно, это было подношением. Возможностью. Выкарабкаться из эха голоса Ганнибала Лектера в голове, из прутьев своей клетки, воображения и снов. Мэттью Браун прикасался к нему и отстранялся, знакомя себя с Уиллом, пытаясь показать ему, что был он рядом. ― Ты хочешь свою собственную индивидуальность, ― сказал Уилл. ― Свое собственное имя. Каким-то образом Уилл вспомнил стих из Библии, который услышал давным-давно на воскресной мессе вместе с отцом, и зачитал его вслух, ― стиль разговора Мэттью Брауна отразился на нем. Он подчеркивал каждый слог: ― Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Уилл замолчал на некоторое время, затем заговорил: ― Но тебе не хватает одного только себя. Мэттью торжественно взмахнул рукой. Он выглядел довольным от упоминания Библии: ― Я весь к вашим услугам, мистер Грэм. Уилл спросил: ― Что бы ты сделал? Как если бы он подталкивал Мэттью. Проверял его. Уилл был заключенным, и он был уязвим, когда дело доходило до прикосновений, но ему нужно было взять, найти поводья в этом разговоре. Взять все под свой контроль. ― Все, ― сказал Мэттью. Уилл выбрал, с чего начать. Он выбрал то, что Мэттью и так знал, и использовал это на нем. Он сказал: ― Сними свои перчатки. Послышался шорох ткани, но это лишь от того, что Мэттью высунул руки из карманов. Он показал свои руки в перчатках Уиллу, и на его лице отразилась кривая улыбка. ― Ладно. Я дотронусь до вас, мистер Грэм. Но только если вы снимите их. Уилл вскинул бровь и пошумел наручниками за спиной. ― Ты прекрасно знаешь, в каком затруднительном положении я нахожусь, Мэттью. Ухмылка Мэттью расплылась еще шире. ― Тогда вам придется молить меня, не так ли? Нет. Уилл встал на колени, почувствовал холодный пол под комбинезоном. Он услышал размеренный вздох Мэттью в отклик, от удивления, и Уилл подумал: «Отлично». Уилл наклонил голову к левой перчатке Мэттью и вцепился зубами в белую ткань. Он прикусил, стягивая за конец перчатки ткань с пальца. Они пахли стерильностью, как почти все в лечебнице, с металлическим и горьковатым привкусом, но Уилл взял в рот перчатку. Он начал действовать, палец за пальцем ― большой палец Мэттью, его указательный палец, его средний палец, его безымянный палец, мизинец ― все это создавало во рту ощущение сухости. Его язык пробегал по подушечкам пальцев Мэттью в перчатках, прослеживая кожу под ними, а затем смыкал челюсть на пальце и тянул. Рука Мэттью была почти полностью обнажена. Нежно, Уилл снова потянул за ткань, и перчатка упала на пол под его ногами. Когда он поднял глаза, глаза Мэттью были прикрыты и безжизненны, а губы полуоткрыты. Уилл удивился тому, как он смотрел, каким Мэттью видел его: Уилл Грэм, стоящий на коленях на полу, его челка спала на глаза, а во рту его пальцы. С ворчанием в голосе Мэттью хрипло сказал: ― Правая перчатка. Уилл подчинился. Но в этот раз он прикоснулся ртом внутренней стороны надетой на руку перчатки Мэттью, проследив путь оттуда до пальцев. Это могло считаться почти поцелуем, это могло считаться почти клятвой в верности, но это было нечто большее ― преданность Мэттью Брауна к Уиллу Грэму. Большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинец. Уилл пересчитал пальцы. Он положил свой подбородок на край белой ткани и оставил за собой слабые остатки слюны. Он не удержался и слегка прикусил средний палец Мэттью. Браун вздрогнул всем телом в ответ и шатко наклонился. Уилл улыбнулся сквозь ткань. Он прижался к перчатке в очередном подобии поцелуя ― это невозможно было назвать поцелуем, он не хотел думать об этом, как о поцелуе, ― и Мэттью трепетно моргнул. Его правая перчатка была окончательно снята. Она упала на пол рядом с другой, и Уилл перевел взгляд на обнаженные ладони Мэттью. У него в голове все еще было ощутимое воспоминание прикосновений санитара. Неожиданная нежность от этого. Вот, чего ждал Уилл, предвидел, молил. Это было игрой и не было в тот же момент. ― Твоя очередь, ― сказал Уилл. И Мэттью улыбнулся. Это не было усмешкой или дразнящей улыбкой, которую он показывал Уиллу. Улыбка была… блаженная, искренняя. Он опустился так, чтобы встать на колени перед Уиллом, чтобы быть с ним на одном уровне глаз. После таких упорных отказов ему, он наконец-то дотронулся до него, и Уилл издал звук похожий на стон. Рука Мэттью держала Уилла за лицо, полностью взяв за подбородок и щетинистые щеки. Его руки были теплыми и мягкими, и они пахли так же стерильно, как и перчатки. Уилл прижался сильнее к предлагаемой Мэттью коже. Он подумал, что мог чувствовать пульс Мэттью сквозь подушечки его пальцев, вызывающих легкое покалывание по коже. Прикосновение. Связь. Вот, что значило открытость и быть открытым, и он думал, что может чувствовать все тело Мэттью, пульс бегущий по его запястью, по шее в грудную клетку. Они два зеркала, разрушенные вместе, истекающие кровью вместе и дышащие вместе. Он не мог отвести глаз от глаз Мэттью, что были полны решимости и непоколебимы. Мэттью сказал: ― Теперь. Скажите, что мне делать. Уилл закрыл глаза и прошептал ему о желании сломить Ганнибала Лектера.