***
Бесшумно спускаясь на первый этаж, к вожделенному бару, Бан-полуночник ворчит себе под нос и ковыряется в ухе, не догадываясь, что этой ночью не одному ему не спится. Ведь изворчавшейся Элизабет вовсе не до сна. Подложив одну ладошку под щёку, принцесса нервно теребит ленты-завязки на ночнушке да часто-часто дышит. Мерцающий голубой взгляд рассматривает профиль Мелиодаса. Его курносый нос, трепещущие золотые ресницы, пухлые губы, которыми он время от времени сыто причмокивает, острый подбородок… Эта, казалось бы, детская внешность умиляет девушку, трогает доселе неслышимые струны души и толкает на необдуманные поступки. Такие, как сейчас: когда Элизабет осознаёт реальность позже, чем подрагивающие пальчики ложатся на губы Мелиодаса, а сама она бессознательно выставляется полной грудью навстречу греху… Но, неожиданно, пробормотав во сне что-то невнятное, поклонник женственных форм и кружевных трусиков скребёт ногтями по вечно гладкому подбородку и отворачивается на бок, оставляя принцессу наедине с осознанием действительности, стыдом и неизвестно откуда взявшимся жаром. А если бы принцесса имела обыкновение над своими поступками задумываться, то даже она себе сейчас подивилась: босоногой и растрёпанной, опасливо пробирающейся по скрипящим полам к лестнице. И всё потому, что мысли о Мелиодасе совершенно вскипятили голову впечатлительной девушки, отчего она, бедняжка, не мыслила сна без стакана холодного молока. Однако, когда вымеряя каждый шаг и удерживая перед собой тяжёлый масляный светильник, Элизабет вглядывается в сумрак первого этажа, к жару и томлению добавляется испуг. Принцесса плохо видит в темноте, оттого щурится, вытягивает шею, подобно гусыне, и дрожащим голоском окликивает макушку тёмной фигуры, возвышающуюся над спинкой гостевого дивана: — Кто здесь? Тыльной стороной ладони Бан утирает хмельную пену с усов, звучно опускает кружку на деревянную поверхность стола, устроившегося у его ног, и, деловито занюхав рукавом, отзывается: — А кому ещё здесь быть? Элизабет испускает вздох облегчения, расслабляется и, совершенно осмелев, признаётся, что ужасно рада, что в помещении трактира оказался именно он - Бан, а не парочка святых рыцарей или бандитов с большой дороги. Что, в принципе, мало чем отличается. А Бан только фыркает, привычно пропуская мимо ушей бессмысленный поток речей принцессы и, прицелившись к очередной бутылке, совершенно мастерски — на глаз, плескает её содержимое в пузатую кружку. — Можно мне присесть? Вопрос принцессы Бану кажется странным, но грудастая девчонка таращится в непритворном ожидании и мнётся позади, что порядком нервирует. Оттого сереброволосый реагирует мимолетным пожатием плечей и неопределённым хмыканьем, размывающим ответ от «мне всё равно» — до «пожалуйста». Тем не менее, Элизабет, позабыв о желании попить молока, бережно опускает перед собой светильник и опускается рядом, подбивая под бёдра подол ночнушки. …И какое-то время Элизабет даже увлечённо наблюдает, как одну за другой Жадность сосредоточенно опрокидывает в себя кружки с элем, после неизменно шумно втягивая в лёгкие воздух и занюхивая чем под руку подвернётся. Но, решив, что так, пожалуй, он способен продолжить до самого утра, поджимает под себя озябшие на сквозняке ножки и вкрадчиво интересуется так, словно они давно вели беседу, а сейчас повисла неловкая пауза: — А Вам почему не спится? Перед глазами невольно всплывает мертвенно-бледное лицо Элейн, вспоминается вкус поцелуя из-за солёных слёз и сладковатой воды источника, и Бан понимает, что трезвеет слишком быстро… Поэтому он находит в себе силы сляпать отмазку и, смахнув с лица хмурь, перевести стрелки на девушку, задавая встречный вопрос. Хотя, в общем-то, ему всё равно, но так недалёкая принцесса хотя бы переключит своё внимание. Однако, когда она, смущаясь и перебирая меж пальцев сборчатые края ночного одеяния, заикается о Мелиодасе, это в корне меняет дело. Бан, будто и в самом деле огромный лис, изображает на хитрой морде неподлинную заинтересованность и пытливо прищуривается. — А что — «господин Мелиодас»? Элизабет стыдливо опускает глаза, силится тряхнуть головой так, чтобы волосы закрыли лицо… И хоть только отблески неверного света фонаря танцуют на лице и одежде, но Бан замечает румянец, зардевшийся на хорошеньком личике, и разве что ручки не потирает, торжествуя, что, кажется, нашёл для себя очередную забаву. А Элизабет оправдывается так неистово, так краснеет от последствий своей же небрежно брошенной фразы, что её грудь, сокрытая за просторной ночнушкой, тяжело дрожит и сотрясается. И Бан готов об заклад биться, что под плотной тканью даже проглядываются соблазнительные холмики вставших сосков. Поэтому Лис, отринув такт, подсаживается ближе и, неприлично низко склонившись над девушкой, томно выдыхает: — Так ты его хочешь? И тут-то Бан мысленно себе салютует: «в яблочко, старина, в яблочко» и не стыдится на аплодисменты своему зазнавшемуся эго. Потому что несчастная Элизабет, вспыхнув, как маков цвет, принимается выкручиваться как только может. Увы, так яростны её потуги, так очевидны, что Бан единым: «неправдоподобно» списывает их в тираж, отставляет от себя кружку с недопитым элем и нахально придвигается ещё ближе, но всё равно не вплотную. Он говорит ей о том, что капитан — великий развратник и наверняка примет на заклание такую маленькую невинную овечку, как она. Но после притворно огорчается, строит кислую мину и качает головой, делая акцент на той самой невинности с явным намёком на то, что это ей, принцессе, как раз таки удивить Мелиодаса нечем. Голубоглазая заходится напряженным вздохом, буквально захлёбывается воздухом и уже открывает рот, готовая рассыпаться в просьбах открыть тайну того, как понравиться командиру Семи Смертных грехов, когда на втором этаже, во тьме, со скрипом захлопывается далёкая дверь, мягким урчанием отзывается половца, вторая, третья… И принцесса осекается. Затаив дыхание, Элизабет вскидывает глаза на лестницу и ждёт вторжения ночного гостя, втайне жалея, что имела неосторожность разговаривать не шёпотом. А Бан… он, кажется, влип. Ибо в момент замешательства собеседницы его красноватый взгляд зачарованно рассматривал бледнеющую в неверном свете шею и скользил по тонким ключицам. Бан почти облизывался и лихорадочно гнул пальцы при виде завлекательных округлостей грудей, которые умудрялись оставлять его почти равнодушным днём, но так манили ночью, сейчас, на пьяную голову. — Господин Мелиодас? Бан слышит недоверчивое восклицание Элизабет и переводит потемневший взгляд на маленькую ручку, прижавшуюся к груди. Его заносит по-полной и он это знает, но фантазию уже не остановить. В фантазиях эта узкая ладонь с голодным обожанием выворачивает из штанов его твёрдый член, и шаловливые пальчики подносят набухшую головку к гостеприимному ротику… Но Бан как никто другой знает, что трогать чужие игрушки нельзя и опасно. Особенно, если это игрушки командира. Но Элизабет пришла сама, села рядом, заговорила… Эдакая сладкая закуска к доброму элю, грех не воспользоваться. Да и выпито им слишком много, чтобы углубляться в философствования. — Да нет там никого, — спешит он увлечь внимание принцессы и громким шёпотом развеивает её опасения. — Но вернёмся к тебе. И чем более Лис смотрел на раскрасневшуюся девчонку, слушал её сбивчивые речи, стихающие до осторожного шёпота, подмечал ужимки и то, как трогательно она хватает ртом воздух и елозит круглой попкой по дивану, тем соблазнительнее рисовалась перспектива сорвать этот изумительный цветок и сделать своим. Перебивая, Бан привычно обводит языком блестящие клыки и растягивает губы в недоброй улыбке. — Послушай, — бессмертный муж закидывает тяжёлую ручищу на хрупкие девичьи плечики и, склонившись к порозовевшему ушку, шепчет, — Разок давай, а, принцесска? Она не подскакивает, не разражается в яростных протестах и ругани, а лишь рефлекторно высвобождается от его прикосновения, подаётся назад и вылупляется на Бана своими голубыми и до чёртиков наивными глазами. — Что? — переспрашивает Элизабет, багровея, однако, до кончиков ушей. Но действие хмельного заклятья уже необратимо. Кровь Бана бурлит, рот пышет жаром, истекает похотью, и руки сами тянутся к телу девушки. — Разок, всего разок, — приговаривает грех надтреснутым голосом, смутно осознавая, что всё же не зря титулован Жадностью. Ведь заранее предвкушает, что этой нежной плоти ему будет мало, бесконечно мало…***
Сильные пальцы, привыкшие мастерски управляться со сталью, ощутимо подрагивают сейчас, оттого Бан зубами вцепляется в бант на груди Элизабет и распускает ленты. Затем грех тянется отхлебнуть ещё эля, потому что знает, что чары «забвения» — не вечны. Гибкой куницей Жадность возвращается к принцессе. И вжимает её: оторопевшую, испуганную — в поверхность дивана. Тянет носом сладкий, невыразимо приятный коктейль из благовонных масел на коже, роз — на волосах, страха и — совсем немного — пота, и пошло лыбится в мраморное лицо. — Что вы делаете? — Элизабет морщится, потому что из багрового лисьего рта на неё капают крупные капли слюны. Но Бану простительно, ему такой добычи не попадалось уже очень давно. — А ты не знаешь? — широкая ладонь неторопливо проходится по шелковистым волосам сжавшейся красавицы, и Бан, обхватив пылающую малышку поперёк талии, признаётся, — Собираюсь тебя трахнуть. Доподлинно не известно, чем кончилась бы эта история, если бы за окном не начало стремительно светлеть, сообщая, что рассветная пора близка. Но Бана не испугал крик петуха, нет. Его слух не терзали мольбы Элизабет, не мешала дрожащая ладонь у себя на груди, и не жалобили сверкающие в огромных глазах слёзы. Бан был беспросветно пьян и от всего отречён, уже давно. Поэтому он едва сдержался, чтобы не разодрать в клочья подол ночнушки, так настойчиво отделяющей его от гладковыбритой и уже безобразно мокрой киски принцессы. — Да вы развратница, Ваше высочество, — смеётся в припухшие губы Лис и на показ вылизывает перепачканные соком пальцы. — Так не терпится заполучить мой член? По своей воле, или путём насилия, но Элизабет отдала бы свою невинностью Бану, если бы напоследок, теряя разум от позора, бессилия и, признавшись хоть самой себе, желания, она не вскинулась навстречу и не шепнула такое, отчего грех замер, как громом поражённый. «Бан», — позвал тихий голосок из недр души. Почуяв рассвет, вдали запели птицы. Голос Элейн набирал силы и звал, звал, звал его истерзанное сознание вернуться к ней. И это до ужаса напоминало те дни, когда они вдвоём — фея и вор, сидели на залитой солнцем вершине Древа Жизни, разговаривали под птичьи трели и мечтали о будущем. Элизабет шмыгнула носом, её тонкое запястье протиснулось под грудью Бана и смахнуло с лица редкие слёзы. — Прости меня… Отпрянув, сипло просит Бан, ощущая, как резко не стало в нём алкоголя, но как вернулись привычные боль и раскаяние. — Прости, Элизабет. Девушка изображает подобие улыбки и осторожно шевелит обездвиженным телом. А ему, ублюдку, хочется нестись куда подальше, чтобы броситься на меч и наконец–то сдохнуть. Но он подаёт руку хрупкой девушке, судорожно хватает воздух и, пряча взгляд, повторяет: — Прости меня, —, а самого трясёт и воротит от собственной паршивой сущности. Трясёт и воротит. Поэтому он срывается со своего места и выскакивает за дверь. Наслаждается хлёсткими ударами ветвей о лицо, спотыкается, в кровь разбивает ладони, но встаёт и несётся дальше, твердя в лихорадке: «Элейн». И, наконец, грохнувшись на подстилок из листьев и мха, забывается воем, столь страшным, что звери и птицы бегут от него. А он, чудовище, каких свет не видывал, рвёт на голове волосы и больше всего на свете, хотя бы разок, желает ощутить крохотную ладошку Элейн на своём лице и её голос, уверяющий, что всё хорошо.