Карта, которая ведет к тебе

Каспиан запомнил это из глубокого детства. В родительском замке была высокая башня, в ней — огромная библиотека, а вместо окна в ней был разноцветный витраж. Каспиан тогда мог целыми днями сидеть на подоконнике и любоваться тем, как свет просачивается сквозь разноцветное стекло, выливаясь на пол радугой. Это был не просто витраж. На нём кто-то невообразимо искусный изобразил четырёх древних правителей Нарнии, и о каждом из них Каспиан всегда думал с придыханием. Ни портреты в старых рамах, ни книги, ни гобелены не передавали их светлого величия так, как этот витраж, занимающий собой всю стену. Это была словно вспышка солнца, позволившая запереть себя в стекле. Четыре правителя, четыре истории, четыре фигуры, окутанные магией. Они, замершие витыми очертаниями между стеклышек, притягивали к себе взгляд и заставляли позабыть обо всем — заботах и печалях, обязанностях и даже книгах, которые Каспиан любил читать до одури. Четыре правителя не были простыми людьми. На этом витраже они были стихиями, тем, что обычный человек не может себе даже вообразить. Люси улыбалась так, что у Каспиана в груди всегда теплело от чувства уюта и защищённости. В руках самая маленькая Королева Нарнии держала солнце, и его лучи мягко пронизывали её руки, заставляя светиться. На голове Люси смешливо прятала в волосы острия золотая корона, и Каспиан все детство пытался смастерить себе такую-же. Люси, рыжая и огненная, прятала невероятный жар в своей улыбке. Она была светом. Сьюзен истекала алым. Её витраж отбрасывал завораживающие малиновые отблески на пол, и Каспиан был благодарен ей за то, что никогда не видел в этом свете кровь. Сама Сьюзен лукаво выглядывала из зарослей шиповника. Цветочные стебли с острыми шипами заплетали ей волосы в сложные причёски, украшая живыми цветами, а в руках вторая Королева держала спелые фрукты. От её портрета всегда веяло женственной красотой, и Каспиан перестал краснеть при взгляде на неё далеко не сразу. Питер был ветром. Его витраж был самым сложным из всех четырёх. Он, пронизанный розой ветров, треснутый в нескольких местах, смотрел прямо перед собой, излучая уверенность и силу. Именно благодаря ему Каспиан никогда не боялся гулкого эха в холодных коридорах замков. Он знал — это всего лишь ветер, светловолосый и голубоглазый. Такой по определению не может навредить. Только растрепать волосы в дружеском жесте привязанности и толкнуть в спину, подбадривая и придавая смелости. Увидев витраж с Эдмундом впервые, Каспиан раз и навсегда решил для себя, что жизнь свою проведёт в море. Он никогда не думал, что от обычного стекла может настолько сильно пахнуть морем, но это было так. Когда он прикасался к голубому стеклу руками, оно холодило его ладони, дрожа, отзывалось где-то в груди чаячьими вскриками и дурманило разум. В дождь витраж словно оживал, и, напиваясь влагой, волны набегали друг на друга, а грудная клетка Эдмунда поднималась и опадала, как живая. Взгляд темных глаз звал Каспиана к приключениям, обещая защиту, вкладывая удачу в руки, шепча по ночам морские тайны. И, оказавшись впервые на корабле, Каспиан понял, что больше никогда не будет чувствовать себя комфортно на берегу. Здесь, окруженный километрами воды, он словно сам оказался на витраже, рядом с Эдмундом и его волнами, в объятьях стихии. Именно рядом с этим витражом Каспиан сидел большую часть времени, и ультрамариновые блики облизывали его кожу как самые настоящие волны. Когда замок его родителей захватили, а витраж разбили, осколки именно этой его части Каспиан долгие годы носил с собой. Теряя в битвах, забывая в трюмах, разбивая в плену, Каспиан нёс под сердцем дышащие морем осколки фиалкового стекла, сотни раз обрезая о них пальцы. Ему всегда было плевать на это, так как в его памяти жил образ водного Эдмунда, азартная улыбка которого долгие годы снилась Каспиану во снах и грезилась наяву, проскальзывая на лицах милых барышень и заносчивых юнцов. Но она все равно не была той самой, тонкой и рваной, и Каспиан искал снова и снова, пока вдруг не нашёл. Или пока Эдмунд сам не нашёл его, принеся с собой шторм и обрушившись на его корабль девятым валом. Каспиан тогда стоял на мачте, отчаявшийся и мокрый, их мотало по волнам уже вторую неделю и надежды на спасение уже не было. В корабле было несколько больших пробоин, это было их десятое по счету плаванье, и грозило стать последним. Несколькими часами ранее Каспиан отдал приказ команде оставить весла и просто следить за тем, чтобы корабль не утонул раньше времени. Ветер вокруг них ревел, волны так и норовили слизать Каспина за борт, и, оглушенный рёвом стихии, он выкрикнул его имя, и ветер подхватил, разнёс эхо на многие километры. Тогда вода дрогнула, отзываясь, море зарокотало, и Эдмунд пришёл. Сотнями брызг, морской тиной, скрипучими обессиленными тросами он вышел из очередной накатившей на борт корабля волны и встал рядом с Каспианом. А затем, увидев в его глазах чистый, ясный восторг, рокочуще засмеялся, задрав голову к небу, которое ответило ему молниями, и развернулся к Каспиану. Каспиан смотрел на ожившую легенду и не дышал, так как ветер делал это за него. Шторм, кажется, придвинулся к нему вплотную, навис над ним, и теперь бился прямо на палубе, разбивая волны об знакомый силуэт, вылизывая ледяной водой и обрывая реи. В глазах Эдмунда гудела самая опасная глубина океанов, неизведанная и дикая. Он, осмотрев Каспиана с ног до головы, зачем-то кивнул, придвинулся ближе и, обхватив его лицо холодными пальцами, вдруг поцеловал его, вдыхая внутрь Каспиана бурю. От этого у Каспиана ёкнуло в груди и защипало в носу, как бывало, если он заныривал слишком глубоко. Заложило уши, и, вздрогнув, он ответил на самый яркий поцелуй за всю свою жизнь, желая насладиться им сполна. Когда он открыл глаза, море уже успокаивалось, и девятый вал теперь бушевал у Каспиана в груди. Откашлявшись морским ветром, он восторженно посмотрел на Эдмунда, который успокаивающе поглаживал гребни волн за бортом. Белые водные барашки ластились ему под руки, словно большие и добрые охотничье псы, и, засмотревшись, Каспиан не заметил, как шторм прекратился вовсе. Вместе с ним ушел и Эдмунд, махнув на прощание синим плащом. После себя он оставил палубу, расцветшую ракушками, жемчуг у Каспиана под ногами и знание того, что магия бывает и такой. А затем Каспиан начал чувствовать Эдмунда повсюду. Тому, будучи водой, текучей и вездесущей, не создавало труда следовать за Каспианом даже на суше, и это было действительно потрясающе. В каплях росы, в дожде, в стакане с вином и в бочке с водой, Эдмунд всегда был рядом и оберегал его. Следил, чтобы Фортуна улыбалась именно Каспиану, и у неё были удивительно знакомые тонкие губы, мокрые и солёные на вкус. Прилив теперь ощущался для Каспиана приходящими покалываниями, береговые волны игриво пытались свалить его в песок, закапывая ноги, а морозными ночами снег нежно целовал его в щёки или смешливо кусал за нос. Дождь пел ему песни, прячась в волосах во время гроз, морось в ветре бодрила и придавала сил, а шторма навсегда перестали быть проблемой. Теперь каждый раз, когда волны поднимались слишком высоко, стараясь перелиться через борт, корабль тут же тяжелел от еще одного пассажира, который вставал перед Каспианом, раскидывая руки в стороны, и заклинал непогоду, усмиряя безумное море. Каспиан в такие моменты просто всматривался в знакомый силуэт, прищурившись от морских брызг, которые всегда летели от Эдмунда в разные стороны, и видел, как через него проходит солнечный свет. Эдмунд ощеривался стеклянными стыками, очерчивался контурами и оплывал стеклом разных оттенком синего, но всегда был до одури живым и могущественным. Пройдя с Каспианом от самого начала и до конца, он забрал его к себе в глубокой старости, утянув в пучину, укрыв гулкой чернотой, засыпав песком тело, но оставив гудящую сквозь года память. Теперь они могли вместе оберегать неосторожных рыбаков во время бурь на море, приглаживая волны и усмиряя буйные порывы Питера, и все было как в сказке. Перебирая алые кораллы и улыбаясь солнечным бликам на воде, Каспиан смотрел на Эдмунда и знал, что в его старом замке, в самой высокой башне, вместо окон — одни витражи. И на одном из них, омываемые волнами, стоят рядом два их силуэта.