если ветер тебя зовёт.

В тех местах, где земля вдруг скалится и скулит, встают частоколом островерхие каменные шипы. Среди них есть те, которые будто угли и по округе разбрасывают золу. Вулкан — гора, истекающая алой дымящейся лавой-кровью. На утро из её почерневших гребней расцветают рыжие пламенные цветы, из бутонов к вечеру сходят девы. Одиннадцать горных ведьм рождены из лавы и пахнут маками. У них глаза — цветочные семена и волосы вьются красными огненными стеблями. У них тонкоострые голоса, будто крик разверзающейся земли — то тишь, то грохот. Этими мраморными голосами они поют, их песня — треск, перестук мелких камешков на тропе. Дочери каменного ущелья ступают следами землетрясений и приручают птиц, вьющих гнезда на горных пиках. Ведьмы спят в вулкановой сердцевине пока светло, камни-стражи хранят их сон. Эхо девичьих голосов, заблудившееся в скалах, их разбивает то в пыль, то до шрамов-трещин. От разлома камня в стене горы течёт вода. Буйная беленящаяся струя срывается с высоты и разлетается битыми стеклами у земли. Из осколков спустя секунды собирается ток реки, в которой вода — живая. Из живой воды выходят женщины в рыбьих шкурах, садятся по каменным берегам и поют-журчат. Их мотив — звон кругов, расходящихся по воде, и плач утопших, костями присохших ко дну. У каждой реки таких сотни, у этой — две. И семь дочерей, сидящих по берегам. Речные ведьмы прозрачны телом, дружны с луной и от хребта растят себе плавники. Они ходят ногами по дну реки и кормят с рук безголосых рыб. Ведьмы ходят даже по водной глади, если того хотят. Но чаще они усыпляют песнями устья рек и ладонями опускают веки всем шедшим мимо, сидя на собственных каменных берегах. И чешут тёмные иловые косы белыми гребнями рыбьих косточек. У водных ведьм из ракушек собраны плащи и платья и на шее жабры. Семь дочерей реки вьют себе гнёзда водорослями в её истоках, покуда вена-борозда, полная тёплой живой водой, утекает в лес, где их берега уж оттёсаны не из камня, а прорублены по земле. Среди тех мест, где пути не проложены, а чащи непроходимы, где речное русло расплетается паутиной на ручейки, чаровниц пять. Их дыхание в кронах лиственниц, в их касаниях тишь, свет, а в следах их босых ног растёт земляника и стынут росы. Их имена — единственные слова, которыми говорят в лесу. Они сами говорят так, как понимает лес: острым жалом в пчелиный улей, листьев шелестом — к дубам. И телами они такие, какими велят быть: у одной голова обвенчана меловыми тонкими рожками, у другой следы — отпечатки лап, а иные то ходят в медвежьих шкурах, то вовсе врастают в мох. Но глаза у лесных ведьм чёрные, лисьи-волчьи, а взгляд, говорят, тяжелей, хуже — бесий. Лесные ведьмы спят в соболиных норах и пахнут хвоей. У каждой в рёберной клетке сидит по птице: тонкокрылая ласточка, горихвостка, неясыть, выпь и ворона в шёлковых чёрных перьях внутри у ведьм. И они голосами дикими — не птичьими, не своими — воют-кричат-поют, поднимая ветер, пугая тени. Их громогласные зовы обрываются лишь в степи, ибо там уж не их власть. За границами леса, вдали от древесных крон, лесные дочери, сплетённые тонкими шелкопрядовыми нитками, мрут и сохнут. От них остаются труха и перья, сметаемые воздушным током. Ветер, распоротый частоколом леса со всех сторон, разлетается в тонкие ленты цветного льна и стелется по земле. Он с собой приносит мелкие камни, запах текучих вод и перья больших птиц — чужие весточки оставлены у порога. У тех, кто его встречает, змеиные голоса и глаза — вереск. Ведьмы с пустоши не поют, но ш-ш-шепчут так, что вся воля — лечь и, заслушавшись, умереть, заплестись в траву. У каждой кожа — сушь-земля, в сотне трещинок и разрывов, а на голове корона из сухостоя — зверобой, душица, крапива, тмин. У всех троих ворожей с пустоши кости сухие и тонкие — перекати поле, волосы — вовсе сплошной ковыль: лёгкие и седые. Степь своих ведьм собирала тем, что было — каждая рождена из песка и солнца, отбаюкана по мышиным норам. От того они тонкие и пустые, хоть лети прочь. Степные ведьмы седлают ветер и ночами сеют репейники да полынь. Их воля не засуха, но простор. Они всегда идут чужим следом, чужой правдой, но своим шагом. И имена им отданы чужие, оброненные в тишь трав. Дочери пустоши в латах из жучьих спин защищают свои земли, которым границы от тёмного леса вширь и до самой топи. Где кончается зыбкий песок степи, там земля — не твердь. Рыхлые золотые валы врастают под ноги и дрожат, чернея. Топь проступает наружу пятном хвори, точнее — гроздьями тёмных пятен, ею здесь прожжено, поражено всё. Болота — не яма, не земляной раскол, но гнилая рана, ввалившаяся в плоть. А в её сердцевине гниёт нарыв. Это сидит на костях убитого дерева, как на троне, рождённая сумрачною трясиной дева — ведьмово племя, болота кровь. В её жилах такая сила течёт смолой, что сполна хватило б на дюжину новых ведьм, но досталось ей — всё, что лишнее, вытекает верхом, с глазниц льёт чёрным следом по белой коже, и делиться не с кем: сестер нет. Нет у неё и имени — если есть, никому не ведомо. Болотная ведьма без голоса, без слова: в груди свист, над топью могильный стяг, за всех говорит растревоженная трясина. У болотной ведьмы ни глаз-аметистов, ни острых скул — лица нет, только тысячи, сотни чужих лиц в смену. Но это не видит никто больше: она одна навек, а те, кто идут к ней — слепы ночью и одурманены сон-травой и её призывом. В тростниковую дудочку ведьма-топь выпускает ветры своих болот — из другого конца они выливаются звуком песни, в которой всё слов, что "со мною будь". И на этот зов по её дороге и правда идут люди — те, кому на роду написана лишь смерть; проходя через воду, пустоши, камни, древесные лабиринты, они выживают, идут к ней, чтобы, дойдя, на неё глянуть и пасть ниц. И остаться настилом костей в толщине торфа. И слушать эту погибель-песню ещё вечность, в которой всего мотива, что вой ветра и ведьмин плач. Но мрут раньше. Ворожея рвёт воздух своим безголосым криком, покуда она одна, человечье племя ложится костьми в топи, пока слышит её зов. Через тёмные воды к ней цела доходит лишь смерть. Ведьма ждёт хоть кого живого. Болото полно мёртвыми.