здесь остаются волки.

Если боги-гиганты сложили головы, следы оставляя на гари своих пристанищ, значит, таков их путь. Если леса-исполины даруют труху и дым, белые искры пепла, жгущие по ногам, — значит, костьми ложатся деревья навстречу ветру. Если среди безмолвия скалятся волчьи дети — значит, грядет рассвет, новое пламя жизни. Значит, грядет расплата за погребальный плач: лес, принявший единожды смертный бой, будет отныне грозен и всемогущ. Если посмеет быть. Но за временем этот лес из храма становится склепом, очерняется каждой смертью: демоны-вепри, люди, боги, мёртвая мать-волчица — вокруг одни остывающие тела. Последнее слово за белым волком — у Моро скрипит клыками и отсечённая голова. Когда и она мертва, от двухвостого божества остаётся один завет, рокочущие слова: "Дочь волчьего племени живет не в лесу, а вместе с ним, им самим. И умрет с ним, когда придёт время. Если оно придет". Сан — такая же ярость под белой шкурой, как каждый волк, но изнутри. Снаружи — ребёнок леса, изготовившийся убить. Она подступает звериным следом к своим врагам и клянётся им в ненависти своей. А богам поклялась в другом: что было пылью пороха выжжено добела, то будет волчьей дочерью ворочено назад. Это ей видится ярче огней плавильни: из-под ладоней раненых лентой струит вода, тропы звериные шрамами давними вновь порастут травой, из-за плеча о белых мехах горы встают с колен. Она обещает из праха выстроить новый лес. Поэтому лес еще держится: мертвая хватка волчьего племени тащит его вперед. Лес пробивается через дым с верой, ветром и голосами последних своих богов. Услышишь в их лунных песнях пустой человечий плач? Не верь: в полумертвых руинах лесного храма до последнего непогибшего воюет принцесса чудищ. Взращенное волками на теплой крови человеческое дитя за мать принимает двухвостое божество — и вгрызается в вражью плоть по её следам; взращенное волками на теплой крови человеческое дитя отцом почитает бескрайний небесный купол, звериный норов и семирогого Лесного Бога — за них выбивает предсмертные крики из каждого из врагов. Жизнь, брошенная людьми и отмоленная у ветров волчьей матерью, откупает себя сама: облаченная в белые шкуры, нож и оскал клыков, она отбивает свободу зубами, когтями, одним лишь взглядом — вырывает с плотью, вгрызается до кости и готова напасть на каждого, кто становится на пути. Это её война. И отвечать ей на грохот выстрелов только рыком, а против пули и вовсе идти с клинком. И от этого зверю внутри неё темно и душно. За душой у Сан только черносмольная темнота, за её спиной, кроме двух волков и сына чужих земель, лишь свобода и дикий гнев: первая мечется и рычит, выжигая болью все что ни есть вокруг — на пороге луны обезумевший Лесной Бог рыщет в поисках собственной головы; второй — порождение демонов, человечьей злобы и горячей крови — вьет узоры по живой плоти, расползается внутри змеем, душит злобой. Этот гнев — тёмные метки на светлой коже, узор чернил. На руке Аситаки такой печатью стоит проклятье от Наго, которого он убил. И он, с той поры нареченный мёртвым в своей земле, не боится более ничего — смерть уже при нём. Сан не боится лишь потому, что Моро не научила. Когда эти двое безумно-бесстрашных возвращают Лесному Богу отсечённую голову, его благодарность — такая роспись на их телах. Но всего на миг. В другую секунду и величавый лес, и его неубитый бог действительно погибают — восход как контрольный выстрел. Солнце ползёт по холмовым спинам, хранитель леса поныне мёртв. Его смерть проливается в эти земли густой смолой. Лес — в угли, плавильни — в прах, ветер пропитан кровью. Выжившие бегут, мертвый бог леса губит своих врагов — всё вокруг черно. Кто остается здесь? Волчьи дети.