Мой большой ребёнок

Это человек необыкновенной чувствительности: малейшее прикосновение к нему — это рана, малейший шум — удар грома; человек, признающий разговор только с глазу на глаз, ушедший в какую-то таинственную жизнь и только изредка проявляющий себя в каких-нибудь неудержимых выходках, прелестных и забавных. (Генрих Гейне о Шопене) Санд всегда казалось, что славяне - люди мягкие и не настырные, но Шопен в пух и прах разбил её представление о них. У него был жуткий характер, проявления которого Авроре приходилось терпеть чуть ли не ежедневно с момента их прибытия на Майорку. Не дай Бог кому-то увидеть его капризы в сочетании с ужасной болезнью. Вчера вечером она еле-еле вытащила его из-за рояля и с большим трудом уговорила выпить сироп от кашля, а сегодня утром он опять уселся за инструмент и, конечно, опять отказался принимать лекарство. Ну вот как это называется?! Не знаете? А вот Жорж знала! Это называется упрямство. Совершенно ненужное, ничем не обоснованное детское упрямство. Иногда этим упрямством Шопен просто выводил Аврору из себя. В такую рань он сидит, играет у открытого окна. - Фредерик, закрой, пожалуйста, окно, - пока ещё мягко просит его Аврора, прекрасно понимая, что он её не послушает, и придётся переходить на повышенные тона. Игра прерывается. - Мне так удобно, - хрипло отвечает ей Шопен, строя невинные щенячие глазки и пожимая плечами. Тонкие пальцы продолжают дальше плясать по чёрно-белым клавишам. Вот знает же, что для его лёгких ужасно вреден мокрый тяжёлый воздух, так почему бы не позаботиться хотя бы о своём здоровье, не говоря пока о терпении Жорж. - Фредерик, закрой окно, - повторила Аврора уже более строгим голосом. - Закрой окно или совсем отойди от рояля! Шопен благополучно пропустил её слова мимо своих музыкальных ушей, продолжая играть. Он невозможен. Санд решила взять ситуацию в свои женские руки. Она решительно подошла к окну и с силой закрыла. Шум мокрого ветра, бушевавшего на улице, затих и сделался каким-то далёким и ненастоящим. Музыка тоже затихла. Шопен долго неподвижно сидел на стуле, потом зло посмотрел на Аврору. "Ну поплачь мне ещё тут!" - подумала она, заглянув в его блестящие глаза. Надо было что-то делать. Надо было как-то его отвлечь. Срочно. Срочно. - Пойдём принимать лекарство? - робко спросила Жорж, ловя на себе озлобленный взгляд. - Нет. Шопен отвернулся. - Ну, почему? Ты же знаешь, что надо, - стала уговаривать его Жорж, присаживаясь рядом с ним. - Не хочу. - Надо. - Не буду. "Не хочу! Не буду!" - и это её приходится слышать ежедневно. Ох, кто бы знал, как же она устала от всего этого! Но ей не в первый раз заставлять ребёнка делать что-либо. Аврора вспоминала, как заставляла когда-то Мориса есть невкусную кашу. Правда, с Морисом как-то было проще. Намного проще. Жорж уже давно пришлось стать главой семьи. Она первая начала эти отношения, она приручила упрямого славянского котёнка, она же сделает всё, чтобы не разрушить их и его, чтобы сохранить эту семью, где она - мать одиночка, а младший сын иногда выполняет роль любовника. Какая ирония! Это же прямо сюжет для нового романа! - А что ты хочешь? - с надеждой в голосе спросила Аврора. - Домой хочу... - Хорошо, поедем домой. Через два дня. - Правда? - Да. В глазах Фредерика она увидела такую искреннюю детскую радость, какую не приходилось видеть уже года два, как минимум. Может, в Париже он наконец выздоровеет и начнёт её слушаться? Кто знает? Нет, Жорж не знает. Она просто надеется, что дома ей будет привычнее заниматься воспитанием своих троих детей.