Ненавистный красный. Обожаемый красный.

Холодная осенняя ночь. Весьма типичная погода для середины октября здесь, в Лондоне, в самом сердце Англии. Ледяной ветер пробирался в складки одежд и вызывал неприятную дрожь во всем теле и множество мурашек на коже. Эта ночь должна была встать в длинную череду других, что будто заготовки игрушек ложились на мой конвейер, чтобы быть окрашенными. В красный. В ненавистный красный цвет, столь тошнотворный и столь безупречный. Обычно мою дорогу на кровавое рандеву освещала яркая луна, но на этот раз темное небо заволокли низкие тучи, скрыв от меня прекрасную россыпь звезд, будто сам Всевышний пытался спрятаться за облачной ширмой, дабы не видеть то, что творится на земле. То, что творю я. - Грелль, сколько еще нам осталось? - спрашиваю я, умело лавируя меж грязных луж и отбросов, нашедших свое пристанище на скользких омерзительных плитах дорог самых бедных и преступных кварталов Лондона. Не знаю, зачем приподнимаю, стараясь не испачкать, роскошный подол красного платья, ведь все равно скоро оно будет пропитано кровью. Пижонство? Скорее привычка. - Ах, милая мадам, еще немного потерпите, моя дорогая! Не можете дождаться, когда изувечите продажную плоть этой шлюхи? - ехидничает Грелль, активно жестикулируя и совсем по-женски поправляя прическу. Не удостоив его ответом, ускоряю шаг. Не могу дождаться? Это вряд ли. Я не чувствую тягу к убийствам этих девок, хотя и схожу с ума во время всего процесса, достигаю ненормальной эйфории, копошась руками в теплых, еще пульсирующих внутренностях. Но я не чувствую тяги, я не хочу убивать. Меня толкает на это чувство долга... долга перед моим неродившимся ребенком и перед этим стеснительным Богом, что не желая видеть свою верную Фемиду, прячется за тучами, как юная актриска за театральным занавесом. А Фемида в красном идет, пряча кинжал в рукаве, с мыслями о расправе над теми, кто не ценит дары небес... - Лондонский мост падает, падает, падает, Лондонский мост падает, моя прекрасная леди, - фальшивит Сатклифф, с легкостью выбивая из петель громадную тяжелую дверь. Раздается неимоверный треск, звук падения и, вот уже Грелль застенчиво покашливает от поднявшегося столба пыли в сатиновый платочек. Сумасшедший. Вслед за ним переступаю порог и, не обращая внимания на обстановку взлетаю вверх по лестнице, спотыкаясь о длинные юбки. Такая же ненормальная. "Пожалуй, мы даже схожи" - дымится во взбудораженном мозгу, а на языке тлеет горьковатое предвкушение. Распахивается дверь. - Вы кто!? - испуганный крик, а в голосе дрожь и страх. Банально. И так из раза в раз. В дальнем углу кровати, сжавшись от ужаса и прикрыв сразу ставшую меньше и субтильнее фигурку одеялом, сидела совсем юная девушка, несколько дней назад вышедшая из моего кабинета в Центральной Лондонской Больнице. Куда подевалась та беззаботная улыбка, с которой она так легко просила сделать ей аборт? Теперь пухлые красные губки дрожали, составляя неотъемлемую часть гримасы, словно сургучной печатью, въевшийся ей в лицо. А красивые светлые локоны, что она так игриво накручивала на палец, еще сегодня вечером, называя очередному клиенту цену? Теперь эти пальчики до побеления костяшек сжимали край одеяла, а растрепанные после сна волосы лезли в глаза, намокая от навернувшихся слез. Я делаю несколько шагов вперед. В гробовой тишине как-то жутко звучит стук каблуков о прогнивший старый пол, давно не видевший тряпки и лака. Как символично, будто тиканье часов. Но не часов на знаменитой "Лондонской башне", а ее жизни, что будет прервана и разорвана, как ее тело, которое я... ОКРАШУ! ОКРАШУ В КРАСНЫЙ! - Вы... Вы же тот врач из Лондонской Больницы! Да-да, точно, м-мы говорили с вами три дня назад... П-помните? - заикаясь, тараторя, с надеждой. Я улыбаюсь, изображая на лице понимание, но видимо это приводит ее в еще больший ужас. Молча присаживаюсь рядом на скомканные простони, преодолев брезгливость. Вру. Сдержав желание. - Припоминаю, - медленно, нараспев протягиваю, глядя в ее смазливое личико. И тут же молниеносно хватаю ее одной рукой за горло с силой прижимая к стенке. А за окном оживляется легкий ветерок, задорно раздвинувший тучи и позволивший луне хоть одним глазком выглянуть и пролить свет на картину убийца-жертва. Этого оказалось достаточно, чтобы перепуганная шлюшка заметила, как блеснул клинок в другой моей руке. - Мэри Кэлли судом неба вы признаны виновной... - зловеще и торжественно озвучиваю привычные слова, проводя лезвием по белоснежной коже ее подбородка. Вздрагивает, почувствовав холод стали. - Пожалуйста... - еле разборчиво сипит она, слишком сильно вторая рука сомкнулась у нее на шее. - За то, что не ценили, что имели, - нервно и с легким смешком. Каждые семь минут в мире кто-то сходит с ума, видимо близко время, когда и моя секундная стрелка сосчитает семь оборотов. - Но я все еще остаюсь вашим лечащим врачом, - добиваю ее, непонимающую ничего, деловитым рабочим тоном. Резкий выпад вниз и с нечеловеческим раздирающим горло хрипом, кинжал по рукоять входит в нижнюю часть живота мисс Кэлли. А дальше меня захлестнула волна всепоглощающего безумия, когда в глазах двоится, а голова кружится от тошнотворного, но манящего, отвратительного, но непередаваемого запаха свежей крови, когда сносит напрочь крышу и ты совсем не помнишь, что творишь, но отдаешься делу без остатка, со старанием ребенка и страстью безумного гения. Не помнила и я, как разворотив всю нижнюю часть тела непотребной девки с дрожью наркомана, после ломки получившего дозу, запустила руки внутрь, в теплую колыхающуюся плоть, как извлекла на живую матку, наслаждаясь криками еще живой девушки, нечеловеческими, почти звериными воплями боли, от которой казалось трещал воздух затхлой маленькой комнатки, повидавшей половину мужской части населения Лондона. Не помнила, как Грелль повязал мне на глаза красную шелковую ленту - вечную повязку Фемиды и символ объективности, как "ослепши" не глядя колола плоть сталью, что умело вертелась в тонких, но цепких пальцах, как рвалась и лопалась кожа, как постель и одежда промокли в крови и запахи мучений смешались с моими духами, как красная ткань, впитав красную кровь, становилась багряной... Ужасающе тягуче багряной, кошмарной и омерзительной и до одурения желанной и расцветшей, словно полыхающий алым цветок ликориса. А ты ведь любил ликорисы, милый. Ты дарил их моей сестре, а однажды сравнил с ними мои волосы и, как обычно, лучезарно улыбаясь, заявил, что мне идет красный. Ненавидимый, проклятый красный... До безумия любимый и бесконечный красный... Сравненный тобой с чудесным ликорисом. И я полюбила красный. Ведь я любила тебя... А теперь, сидя в красном, ставшим багряным от крови платье, склонивший над бездыханной грудой развороченного трупа, что совсем недавно был живым существом, что совсем недавно дышал, я вспоминаю тебя, мой любимый и чудесный ликорис, аромат которого, как мне кажется прямо сейчас наполняет эту комнату. - ОКРАШУ! ОКРАШУ! Я ВСЕХ ВАС ОКРАШУ! В НЕНАВИСТНЫЙ КРАСНЫЙ ЦВЕТ! - кричу в пустоту, срывая голос. - В ненавистный красный, принесший в мою жизнь столько боли, - безумно шепчу я, а перед глазами ты ведешь мою сестру под венец, чувствую запах пожара, пепелища поместья Фантомхайв, в гробовой тишине слышу похоронный марш, под который хоронили тебя и сестру, на руках чувствую остывающий труп своего давно умершего мужа, а в голове набатом и проклятьем звучит голос: "Для сохранения вашей жизни мы вынуждены были сделать вам аборт. Простите. Вы бездетны...." - И в обожаемый красный, подаривший мне мгновенья любви, - совсем тихо шепчу я, чувствуя, как по щеке тонкой дорожкой катятся слезы, а на плечах жестокий обман позволяет почувствовать ТВОИ руки. - Пойдемте мадам, - игриво и весело вскрикивает Грелль, и подойдя ко мне, жалкой и сидевшей на изъеденном червями полу, изящно протягивает руку: - Поднимайтесь моя красная королева, моя кровавая леди Дюлес!