Не виновен

Он лежал в холодной камере уже несколько часов. Сколько точно, ответить он бы не смог при всем своем желании. Время ускользало будто песок сквозь искореженные пальцы, растворяясь подобно предрассветному туману. Хотя бы думать как менестрель он не перестал, этого у него им не отнять. Вот только не сыграть ему более на любимой лютне, нежно проводя кончиками пальцев по грифу и струнам. Его мастерство, отточенное годами, разрушилось там, в сырах подвалах крепости, где ему раздробили пальцы. Тяжелый взгляд лишь скользил по изуродованным рукам и зацепился на необычайно непроглядной темноте в углу. Чуткий слух улавливал еле различимый шорох, но темнота настолько густая, что различить хоть что-то было невозможно. Но он не списывал это на шум в ушах от нахлынувшей крови, хотя его долго держали вниз головой, пытаясь выбить признание. Но менестрель не знал даже, за что его схватили, пока не ввалился толстый надзиратель, разъясняя ему суть дела. Им нужно было только его признание, которое выбивалось с особой жестокостью. Но менестрель лишь вторил "не виновен!" Тень колышется, будто пламя свечи на ветру, и обретает контуры. Менестрель долго всматривался, пытаясь распознать, но зрение его туманно и обманчиво. Он истощен и телом, и духом, но головы не опускает. Он не признал, не взял чужой вины, вопреки всему. Так что отводить взгляд от бесплотной тени? Но неизвестность давит на израненные плечи, и пытает не хуже кожаной плети, что рассекла плоть на его спине. Но холод стен успокаивает воспаленную кожу, и менестрель принимает это как дар, нежели как наказание. - Доброй ночи, - не выдерживает уже не юнец, но еще и не мужчина, бескровными сухими губами, что раньше выводили нежные переливчатые мотивы. - Что эта ночь сделала доброго тебе, о глупец? - расширяясь, шипит темнота. Но нет ответа ей, и не может быть. Менестрель лишь горько ухмыляется, опираясь потяжелевшей головой о стену, меж камней искусной кладки. Но взгляд все так же не отводит, меняя лишь угол взгляда. - За что тебя так? - на этот раз начинает разговор темнота, отцепляясь от стен и будто шагая навстречу. - Я не виновен, - по привычке шепчут губы, опережая разум. - Но обвинили меня в поистине страшном злодеянии. Они считают, что я обесчестил дочь графа. - Лгут? - бесцветно шепчет тень. - Лгут. Я лишь скрашивал дни одиночества юной девы, - голос непривычно дрожал. - Пальцем не касался даже локона ее волос. Лишь мои песни трогали душу прекрасной виконтессы. - Развлечение господ, - выдыхает темнота, осаждаясь около заключенного. - Они не услышат тебя, не внемлют. Тебя отведут завтра на костер. - Я знаю, но откуда знаешь это ты? - вытягивая прижженные каленым железом ноги, замечает менестрель. - Многое я ведаю, многое мне открыто, - поднимаясь и отдаляясь, бросает темнота, - Завтра, я единственная, кто будет стоять с тобой рядом, след в след следуя за тобой, во время и много позже казни. Быть может, тогда ты сыграешь мне, сын музыки, и тронешь душу благодарного слушателя. Менестрель еще долго смотрел на рисунок камней, где скрылась его ночная гостья. Пустота боле не терзала дух притихшего узника. Клетка, что пленила его тело, завтра исчезнет, освобождая душу навсегда от оков времени. Если не грозные мучители, то старость все равно бы изуродовала его сильные пальцы. И не смогли бы они порхать с той же легкостью и быстротой по стройному ладу натянутых струн. А завтра он будет свободен, хотя, чего греха таить, он любит жизнь. Но боле не держится за нее. Его вели через весь город, а толпа бесновалась, бросала в него камни и гнилые овощи. Она кричала и молила о праведном суде, просила подкинуть новых дров, дабы сделать огонь погорячее, выла и стонала, ожидая приближающейся расправы. Но менестрель шел гордо, прихрамывая, изредка падая, но поднимаясь. И след вслед за ним шествовала тень, горько качая головой. Она лишь наклонялась, шепча о неминуемом. Она ждала. Ждала, что хоть одно сердце в этой безликой толпе дрогнет, пускай шепнет, без звука, лишь губами "не виновен". Но рев толпы кричал: "убей". Девять ступеней отделяло жизнь от смерти. На первой, менестрель вдруг вспомнил песню матери, нежнейшую колыбельную. Он слабо помнил слова, но мотив остался с ним на всю жизнь. Поднимаясь ко второй ступени он запел, и голос был его чист и светел. Он вспоминал свою первую лютню, что смастерил ему отец, чудеснейший из мастеров своего дела. На третьей, менестрель остановился, не умолкая, глядел он на изуродованные руки, с выкрученными суставами пальцев. Как часто, быв еще совсем мальчишкой, он отказывался от любой игры, в пользу музицирования. На четвертую его толкнули, подобно воспоминанию о сиротстве. Мать покинула его еще в детстве, а отца свалила хворь. Пятая ступенька показалась ему немного выше, как его собственные сомнения, что терзали еще ребенка, покидающего родной край. На шестой он почувствовал дуновение ветра и вскинул голову, смотря на хмурое, серое небо. Ему почему-то было спокойно. Тревога настигла его на седьмой ступени, где воспоминания о голоде и нужде, холодком пробирались по, изорванной в кровавые лоскуты, спине. На восьмой, его снова накрыла волна спокойствия, и он вспомнил как судьба, улыбнувшись ему, привела искусного мастера ко двору здешнего графа. На девятой ступени, его пение оборвалось, ибо кто-то поистине меткий попал ему камнем по затылку. Менестрель покачнулся и упал. Но отлежаться ему не дали, грубо тряхнув и отбросив к столбу. Он смутно помнил весь процесс, сознание уже ускользало от него. Ведал ли меткий стрелок, что его выстрел облегчит последние страдания менестреля? Об этом, возможно, ведала только его спутница, что стояла рядом с правым его плечом и допевала тихим, шелестящим голосом, его песню.