Чёрный, как ночь, песок

      Песок повсюду, песок везде.       Песок пробирается в постель ловчее влюблённой женщины. Песок колет тело больней, чем умелый истязатель терзал бы иглами. Песок скрипит на зубах, когда над дворцом кружат и воют песчаные бури. Даже у гнева, обиды, бесправной и буйной злости вкус тихо шепчущего песка.       —…Чем владею я, всё может стать твоим, — вяло тянет Дестан до безвкусия изжёванную мысль. Столь часто произносимую, что приелась им обоим давным-давно.       Капля пота течёт по виску, подбираясь к глазу — тёплая, неприятная; Мозенрат чувствует её как ползущего паразита, но не ёжится — он стоит в поклоне. Ткань тюрбана влажна от пота. Воздух горячий, дрожащий, разогрет как в каменном мешке темницы — той, куда сажают непокорных Дестану и где они сходят с ума, рыдают шакалами, захлёбываются и затихают однажды ночью. И песок, насытившись, не снится Мозенрату до самой зари, но в новых сумерках возвращается ещё чернее от тьмы и крови.       Капля дотекает до глаза, жжёт до слёз; Мозенрат на мгновенье жмурится.       «Всё и так может стать твоим…» — глухо искушает его пустыня. Люди твердят, что пески немы, но иногда юноше мнится, будто он слышит и видит больше прочих. Будто там, вдали, за барханами ночной черноты, его ждёт иное — спасительное могущество, не озвученная цена которого каждым утром страшит всё меньше.       Дестан простирает руку — колеблется белоснежный вышитый рукав, в движение приходит старое неохватное тело, — и указует на пески за стенами дворца. Плывущие перед глазами от дикого полуденного пекла. Золотые, белые, выгоревшие на солнце как пряди волос дестановой наложницы. Она, быть может, со дня на день родит властителю долгожданного сына. Оба, учитель и единственный ученик, знают, ждут… выжидают — точнее.       Обрюзглый старик завещает ему пустыню, прожженную дотла, до самых корней земли, средь которых ютятся призраки и кошмары.       Песок тонкими струйками затекает в окна. Душит в колких объятьях, жаркой негой связывает тело. Сыпется, сыпется, сыпется. Комната тонет в ночи, и песок — чернее неё, — больно впивается в кожу, в вены. Давит так, что не шелохнуться; наползает горячей волной, натекает, забивает нос, скребёт по горлу, выбивает кашель, наполняет рот; распахнёшь глаза — и накрывает совсем, с головой, и течет меж пальцев, и черным-черно… Песок выпивает силу, кровь, забирает жизнь. Наливается чернотой и кажется таким же, как тот, что тонким слоем устлал темницы.       «Отчего я единственный твой ученик?» — вопрошал Мозенрат когда-то. Ещё веря в мягкосердечие, благодарно внимая Дестану. Опасливо, пугливо радуясь, что родные отцы к иным строже, чем этот добрый учитель к нему, юнцу без семьи и защитников.       «Оттого, что хозяин не станет хранить воду по десяти кувшинам, когда её по горлышко одному, — отвечал Дестан. — Оттого, что пастух не станет растить сто голов, коль он выкормит только десять».       Глаза жжёт. Всё ещё от пота? Мозенрат давно разучился плакать: когда всё понял, разобрал недосказанное, расслышал призраков в переменчивых шепотках пустыни.       Дестан же хмурится и бросает опасливый взгляд на его бледное обозлённое лицо. На юнца которому даровал дом и лишь обещал когда-нибудь передать власть. Владыка спрашивает, хорошо ли спалось ночью, не возвращались ли «те кошмары».       Мозенрат качает головой, отвечая на всё сразу. Но молчит про чёрный песок в темницах, предостерегающий шепоток барханов и про то, что виденное в кошмарах — правда тех, кто сказать не может. Иссушенных, выпитых и задохнувшихся в чёрном, как ночь, песке учеников старого чародея.       Каждое утро тайком от слуг Мозенрат стряхивает с постели струйки чёрного, как арабская ночь, песка. Каждый вечер ищет крупицы знания на пожелтевших страницах книг, но меж листов сыплется всё больше чёрного песка и всё меньше смысла. Мозенрат брезгливо стряхивает песчинки, но вдруг замирает. Долго, до боли в спине, собирает их по полу до последней, чтобы вышвырнуть за окно на потеху гневливому ветру. Тот уносит подношение обратно к седым барханам шепчущей и манящей пустыни, и далеко-далеко в ней видятся миражи: чернеют барханы, чернеет песок, темнеют под пролитым солнцем стены его цитадели…       Всякий раз, когда Мозенрат просыпается по-настоящему, с криком, в его постели нет ни горсти прогорелого, будто угли кострища, песка.       «Отчего я единственный твой ученик?» — вопрошает он про себя. Оттого ли, что хозяин наполняет кувшин водой и знанием, чтоб сберечь и потом испить? Оттого ль, что настанет ночь, и пастух тоже будет голоден?       Он молчит, кланяется ниже; с новым поклоном покидает владыку. Тот смотрит вослед со странной, неприятной, непонятной улыбкой, и из мягких складок просыпается на холодный пол тонкая струйка песка.       Чёрного, как арабская ночь, песка.