Краски

Меня будят первые лучи рассвета. Я открываю глаза и смотрю на свет не моргая. Теплое бархатисто-оранжевое солнце согревает меня, и я поднимаю руки… крылья. Я огромная птица. Я умею летать. Я знаю, я уверен – стоит мне сделать пару взмахов, и я взлечу в залитое мягкими красками небо. Терпеливо жду, пока мои мышцы пробудятся ото сна, раскрываю крылья и прыгаю вниз с отвесной скалы. Потоки воздуха подхватывают меня, поднимая к облакам, и я скольжу в струях восходящего воздуха. Свободный, сильный, бесстрашный. Я стремлюсь к солнцу, мне нужно больше света, и я взмываю ввысь, пока весь мир не раскрывается подо мной, как карта, как картина. Я парю над землей, над залитыми светом золотыми лесами, над лугами, укрытыми пахучими травами. Оставляю позади хранящие неведомые тайны моря и манящие тропические острова. Я дышу глубоко, вдыхаю свежий воздух полной грудью. Мир так велик, так прекрасен, и он принадлежит мне одному… И я вновь взлетаю выше: над страхами, над тревогами… Ничто земное не имеет власти надо мной. Я ликую! Свободен. Я свободен! Проходят мгновения, часы, вечность… и тихий ровный шум ветра шепчет, напоминает мне о чем-то, что я потерял в этом сияющем мире. И я уже не могу радоваться, я должен найти утерянное. Я заглядываю в самые темные расселины скал, пролетаю долины, горы, ущелья с бушующими горными реками. Я наполнен силой. Нет ничего невозможного для меня, сердце стучит быстрее, я почти у цели. Я нашел ее… Девушку, умирающую птицу с обрезанными, искалеченными крыльями… Она дрожит от страха, и слезы холодными льдинками застыли в ее глазах. Все внутри меня звенит от боли… ее боли, ее страха. Почему я чувствую ее отчаяние? Почему без нее не могу быть свободен и счастлив? Почему так сильно люблю ее? Подхожу к ней, укрываю ее своими крыльями, согреваю ее теплом своего тела. Ее одну я ждал, я искал. Беспомощную, слабую, нежную, полуживую… не хочу, не могу позволить, чтобы она осталась такой. И я кричу в небеса, я знаю выход, я знаю нужные слова. Я отдам мой прекрасный сияющий мир. Я отдам свою свободу. Свою жизнь. Взамен на ее свободу, ее крылья... И небеса отвечают мне… Я прижимаю к себе разбитую печальную птицу, она оживает в моих объятиях. Осторожно расправляет крылья, их сломанные кости срастаются, покрываются новыми перьями. Я целую ее и с поцелуем отдаю часть своей силы, увы, на двоих ее не так много. Но мы сможем летать… мы будем жить, но никогда больше не сможем быть свободными друг от друга. Один мир на двоих, одна жизнь, одна судьба… Я не свободен… Я теперь принадлежу девушке-птице... Почему же теперь я так бесконечно, безумно счастлив? Я просыпаюсь от легкого, как перышко, прикосновения. - Пи-и-ит…, - мягко шепчет девушка-птица… - Пит. Ты чему улыбаешься? Я опускаюсь на землю или взлетаю ввысь, я проснулся или еще сплю? Ее теплые губы касаются моих губ, ее обнаженное тело обвивает мое… Может ли быть слишком много счастья? Сон это или реальность, я не смогу отпустить ее, и я привлекаю ее еще ближе, целую ее еще глубже… Один мир на двоих, одна жизнь, одна судьба. - Скажи, я еще сплю? – неуверенно спрашиваю я. - Расскажи, что тебе снилось, и я отвечу, – она смотрит на меня серьезно и ласково, в ее глазах сверкают солнечные искорки. - Я отдал за тебя весь мир, свою жизнь и свободу… чтобы мы вместе смогли летать, – я мягко перебираю ее распущенные волосы, пропускаю их сквозь пальцы. Она молчит несколько секунд. - Это правда… Значит, я попала в твой сон, и нам нужно проснуться? - Я не хочу просыпаться…, - я целую ее еще несколько раз, пока не начинает кружиться голова. - А я страшно хочу есть, - заявляет Китнисс, беспощадно прерывая поцелуй. – Я просто умираю от голода и никуда не собираюсь лететь, пока не съем огромную тарелку… чего угодно! - Пять…, - я знаю, что еще несколько секунд, и она встанет, а мне так тяжело отпускать ее. - Что? - Пять ночей без кошмаров. Она на несколько секунд затихает, крепче прижимаясь ко мне всем телом. Затем решительно встает, тщательно заворачивается в простыню и направляется в душ. - Мистер Мелларк, если вы сейчас же не соизволите подняться с постели, я пойду сама печь булки, с сыром… А ты будешь мыть за мной всю кухню и отдирать противни. И… - О нет! Миссис Мелларк, только не сырные булки. Я сдаюсь! - я делаю вид, что страшно напуган. А Китнисс замирает. - Как ты меня назвал? - Миссис Мелларк, - я на тон снижаю голос, подхожу к ней, провожу пальцами по ее щеке, губам и повторяю: – Миссис Мелларк. Я уже пять дней в мыслях называю тебя так. Тебе не нравится? - Нет. Я не знаю… Твоя мама была миссис Мелларк, – она целует меня в щеку и быстро уходит. Моя мама. Конечно. Как я мог подумать, что Китнисс так легко позволит называть себя моим именем. Не дожидаясь ее, я спускаюсь в ванную на первом этаже. Быстро и сердито моюсь. Через пять минут я уже готовлю нам завтрак, гнетущие вопросы роем врываются в разум. Сколько лет должно пройти, чтобы зажили наши раны? Сможем ли мы вообще когда-нибудь стать нормальной семьей? Сможем ли быть счастливыми? Когда она спускается, на сковородке уже шипит ароматная яичница с помидорами и сыром, в духовку я поставил запекаться вчерашние булки, предварительно нафаршировав их сыром и тем, что нашлось в почти пустом холодильнике. В полном молчании она накрывает на стол, то и дело задевая меня то бедром, то плечом. Наконец я не выдерживаю и останавливаю ее, держу ее перед собой за талию. - Ты не сможешь молчать вечно. И тебе придется отзываться не только на свое имя. Но я хочу, чтобы тебе это нравилось, понимаешь? – она слушает тихо, опустив голову. - Я не хочу никому говорить. О нас. О свадьбе. - Незачем, все и так думают, что мы давно женаты, помнишь? Китнисс отрицательно качает головой: - Не все. Многие знают, что мы только притворялись, – она вопросительно смотрит мне в глаза. Я боюсь даже подумать о причинах такой просьбы. Опускаю руки. - Давай завтракать, - мы опять молчим и тихо садимся за стол. Китнисс с аппетитом ест, а я тщетно пытаюсь проглотить хоть что-нибудь, но в горле стоит комок. Я медленно кладу вилку на стол, пью воду, собираю рассыпанные по полу мысли. - Ты жалеешь? - я выдавливаю из себя этот жуткий вопрос. – Ты жалеешь, что сделала… это? Она так и застывает с куском яичницы в зубах, потом, поперхнувшись, шумно вдыхает воздух и три мучительные минуты ничего не может говорить от кашля. Я старательно стучу ее по спине, не уверен, что это помогает, но в итоге она все же начинает дышать ровнее. Наконец, Китнисс садится, пьет апельсиновый сок, прочищает горло. Я опять жду ее. Боюсь услышать ответ. Она спокойно берет меня за руку, прижимает мою ладонь к своей щеке, тихо отвечает: - Нет. Ни секунды. А ты? – она спрашивает робко, не поднимая глаз. - Нет. Ни секунды, – я поднимаю ее лицо за подбородок, ловлю ее взгляд. – Это из-за Игр? Из-за того, что нам пришлось выставлять отношения на публику? - она коротко кивает и слегка улыбается. - Я ведь так и не поняла, когда перестала притворяться. В этот раз не хочу сомневаться. - Хорошо, согласен, но при одном условии: мы сегодня же расскажем о нас твоей маме и Хеймитчу. - Ладно. Только больше не пугай меня новыми званиями и такими вопросами. Так и задохнуться не долго. И не забывай – это я сделала тебе предложение. - Я постараюсь, – ее мягкий, домашний поцелуй со вкусом нашей яичницы окончательно развеивает мою тревогу. Я заставляю ее доесть завтрак, быстро проглатываю все, что остается после нее на столе. Аппетит у меня тоже, оказывается, зверский. Китнисс не выдерживает и смеется, глядя, как энергично я уплетаю последний бутерброд с непонятной начинкой. - Пойдем к Хеймитчу в гости? Нам все равно пора пополнить запасы продовольствия, - предлагает Китнисс. Я соглашаюсь, понимая, что с удовольствием съел бы еще маленького кабанчика. Мы бодро шлепаем в спальню переодеваться, случайно задерживаемся у кровати… минут на двадцать, не больше. Потом все-таки по очереди одеваемся в ванной. Сначала я предложил одеваться в ванной вместе, но меня вытолкали локтями и голыми коленками, угрожая страшной местью, если я немедленно не покину помещение. Кое-как собравшись, мы отправляемся ко мне домой. Точнее, в пекарню - совсем не хочется называть это место своим домом. Пока я готовлю тесто, Китнисс тянет телефон на кухню и звонит матери. Краткость - сестра таланта, и очевидно, это главное правило при сообщении миссис Эвердин новости о нашей тайной свадьбе. Китнисс укладывается в два предложения. После этого я слышу в трубке голос ее матери и ее собственные односложные ответы. «Да», «очень», «конечно», возмущенное «мааааам» и покрасневшее ярче спелого помидора личико. Наконец трубка замолкает, и Китнисс зовет меня. Я здороваюсь, извиняюсь, что не успел спросить ее согласия на руку ее дочери. Миссис Эвердин некоторое время молчит. - Спасибо… ты так много сделал для нее. Она правильно выбрала, Пит Мелларк. Будьте…, - она запинается, опять молчит. – Будьте счастливы… Возможно это самое печальное пожелание, которое я слышал в своей жизни. Мы прощаемся с ней, и, положив трубку, обнимаемся, не давая друг другу снова распасться на обрывки воспоминаний. Я возвращаюсь к тесту и выпечке. Китнисс садится на кухонную табуретку, ставит ноги на высокую перекладину, и, как нахохлившаяся птичка, внимательно наблюдает за мной. Как раньше, будто боится выпустить меня из виду, потерять. Я не тороплю ее, через несколько минут она сама встает, приносит из подвала остатки сыра. Теперь мы готовим вместе. Потихоньку гнетущее впечатление от звонка матери рассеивается, и мы снова смеемся и планируем. Хорошо, что одна из семей дистрикта временно взяла на себя выпечку моей доли хлеба, у нас впереди еще несколько свободных дней. Завтра мы переберемся в домик на озере, пока не проголодаемся или не наступят совсем холодные осенние ночи. А сейчас я украшаю маленький апельсиновый торт. Китнисс собирает корзинку для похода в гости. Сообща находим старую бутылку коньяка. Спустя час мы стучимся в двери ментора. Мы привыкли стучать, даже перед входом в открытую дверь. Но так как на стук никто не отзывается, мы проходим в дом. Сальная Сэй помогает Хеймитчу с уборкой, поэтому в доме относительный порядок. Мы находим нашего наставника в гостиной, перед орущим телевизором, поэтому я почти кричу: - Кхм… Привет, Хеймитч! – от неожиданности моего громкого приветствия ментор резко поднимается, чуть не падая с дивана, выключает надрывающийся телевизор. - О, надо же, явились голубки! Не прошло и недели, а вы уже решили навестить старого пьяницу? - он насмешливо улыбается. - Мы хотим рассказать тебе кое-что важное. Но только тебе. Так что ты должен пообещать нам, что никому больше не скажешь. - Торжественно клянусь! – Хеймитч козыряет нам тремя пальцами. – Правда, я уже передал новость доктору Аврелию, но это было до обещания, так что не считается, - еле слышно бормочет он. - Что? Ты о чем? – смутные сомнения закрадываются в голову. - Ни о чем! Ну, выкладывай скорее, удиви меня! Мы с Китнисс удивленно переглядываемся. Я подозрительно сощуриваю глаза и отчетливо произношу. - Пять дней назад мы поженились. На самом деле! Хеймитч аж подпрыгивает от… удовольствия? Потом делает круглые глаза и старательно изображает на лице дикое удивление. - Да вы что? Неужели? Какое счастье! - раскрывает руки, порывисто обнимает меня, затем Китнисс, смачно целует нас в щеки, обдавая перегаром. – Как вовремя вы пришли! А теперь извините меня, мне нужно срочно переговорить с добрым доктором - он только что проиграл мне коробку виски. Мы Китнисс хватаем его за обе руки и силой тащим на диван. - Никаких звонков, выкладывай, откуда ты узнал о свадьбе и кому уже проболтался? - немного забавно, как Китнисс мгновенно превращается в дикую кошку, забывая, что девушка, одетая в нежно-персиковое платье, никак не может выглядеть слишком опасной. - Уфф, остуди свой пыл, детка, – Хеймитч падает на диван и смеется над ее грозным видом. – Только доктору и рассказал. Этот старикан хранит в своей лысой башке такие секреты, что ваша свадьба для него просто очередной плюсик его мозгокопания. - Откуда узнал? - А что тут узнавать? Что еще можно подумать, когда этот петушок, весь такой расфуфыренный, задрав нос, прошлепал мимо меня на расстоянии вытянутой руки и даже не глянул в мою сторону? – он довольно тычет в меня пальцем. - Не было такого, - смущенно оправдываюсь я. - Ну ладно, откровенно говоря, между нами было метра три. Но ты пер как бронепоезд, ничего вокруг не замечал, а на лбу надпись светилась: «Не влезай, убьет», – я фыркаю от смеха. – Даже под ноги не смотрел, я вообще удивился, как ты дошел, ни разу не грохнувшись на землю. Сначала решил, что у тебя опять крыша поехала. А потом увидел эту красотку, в платье! Ты хоть помнишь, когда она в последний раз платье надевала? Ну, а дальше сложил два плюс два: у тебя в руках булка и картонка, оба распушили хвосты, как павлины, и на лицах из-за сверкания зубов даже глаз не видно, – Хеймитч явно собой доволен, Китнисс растеряна, а я смеюсь. - Держи, юный следопыт, заслужил! – торжественно вручаю ему бутылку коньяка. – Хватит валяться, иди «фуфыриться»! Ментор хмыкает, сообщает, что такого слова нет, но все же отправляется в душ. Мы с Китнисс накрываем на стол. Нет ничего более простого, чем обедать вместе, втроем. Тепло и грустно, ведь это наша семья. Такая маленькая. Перенесшая Игры, бойни и революции. Никто другой в этом мире не сможет понять нас лучше, чем этот странный, неожиданно добрый и родной человек. Даже сам Хеймитч притих и перестал шутить. Запив обед любимым коньячком, он достает из кармана маленький сверток. - У меня кое-что есть для вас. Не только от меня, – он разворачивает тряпочку, достает и выкладывает на стол два золотых кольца, покрытых необычным узором из светло-оранжевых камней. Они почти светятся, мерцая в тени комнаты не как жаркий огонь, а как осторожные мягкие лучи заходящего солнца. - Цинна, – одновременно выдыхаем мы. - Это был его подарок. Незадолго до вашего последнего интервью Цинна передал их мне. «Я все еще ставлю на нее», сказал он тогда, и после этого я видел его всего один раз, – Хеймитч тянется через стол, недоверчиво и испытующе смотрит на нас. - Носите их и будьте счастливы. Не ради него, не ради меня или кого еще вы могли вбить в свои геройские головы. Будьте счастливы ради себя… вы это заслужили. Оба. Ментор резко отклоняется назад, в глазах блестят непрошенные слезы. Слов больше нет, они не нужны. Я беру в руки оба кольца. Рассказываю Хеймитчу про наше решение не рассказывать никому о свадьбе. - Хм, ну когда живот подрастет, говорить будет поздно, - он недовольно хмурится. - Детей не будет, – от слов Китнисс в комнате повисает неловкая тишина. - И он согласен? – Хеймитч вопросительно смотрит в мою сторону. Наши глаза встречаются, несколько секунд он читает мою жизнь, мои мысли. Я знаю, он понял. Я не согласен. Я хочу маленькую темноволосую девочку и мальчишку со светлыми глазами моего отца. Я хочу, чтобы Китнисс пела им песни, а я учил их рисовать. Я хочу, чтобы они были счастливы и любимы, не так как мы, с постоянным привкусом боли и горечи. Просто счастливы. Но я по-прежнему отдам все мои мечты, мой мир, мои крылья… за нее. За мою жену. Ментор молчит, потом лохматит волосы и сообщает, что банкет окончен, и голубкам пора убираться восвояси. А гениально-проницательному и необычайно скромному мужчине нужно сообщить ушлому докторишке, что тот проиграл пари. И Хеймитч уходит звонить. - Ты в порядке? – спрашивает Китнисс, заметив мою застывшую позу. Я поднимаюсь и поднимаю ее за руки, и прижимаю ее к себе за талию, бедра. - Я не в порядке. Я совсем не в порядке. Для приведения меня в порядок потребуется не меньше недели любви и ласки в абсолютно диких условиях. А кольца мы можем не надевать… пока. Скажи мне, когда будешь готова, ладно? - Китнисс утвердительно кивает и подставляет губы для поцелуя, а я целую ее в щеку и нос. Она смеется, мы убираем со стола и, уходя, кричим Хеймитчу, чтобы он не забывал поливать свои любимые огурцы и кормить Лютика. Этой ночью в спальне мы примеряем кольца. Долго сидим, наблюдая за мягкими отсветами камней. - Он действительно верил в нас? В то, что мы сможем быть семьей? - Думаю, да, – Я вспоминаю глаза Цинны, глубокие и проницательные глаза художника, творца. - Он мог читать в сердцах людей, понимать их намного глубже, чем они сами. Мне казалось, он мог заглянуть в будущее. - Он верил, что я смогу быть твоей женой… - Моей женой, – я пьянею от вкуса этих слов на губах, а Китнисс вслушивается. - Твоя жена. Это звучит намного приятнее, чем «миссис Мелларк». Я, пожалуй, смогу со временем к этому привыкнуть. Скажи еще раз. - Моя жена, – я целую ее руки, пальцы, а она тянет меня к себе и выдыхает в мои губы. - Твоя…, - наши жадные губы, руки, тела смешиваются, заполняют друг друга, прикосновения опаляют пламенем, окрыляют. Только моя… Ночь снова проходит без кошмаров, а утром нового дня мы уходим в лес, жить, словно дикие люди. Может, не совсем, как пещерные, там ведь есть домик, но абсолютно дикие. Глядя на мое лицо, уже вполне одичавшее от количества собранных припасов и вещей, Китнисс постановила, что привалы будут без раздеваний, иначе до озера мы не дойдем. Хочется заставить время вращаться по кругу, повторяя эти недели снова и снова. Шелковые дни затянувшегося лета. Теплые кружева солнечных лучей среди душистых сосен. Танцующие в воздухе листья золотисто-медного осеннего леса. Печальные кораблики опавшей листвы на дрожащем от нежного прикосновения ветра озере. И редкие мягкие дожди, поющие наши имена. Китнисс и Пит. Моя Китнисс… Я жуткий собственник. Мы ловим кузнечиков, пугаем лягушек, лазаем по деревьям и висим вниз головой на ветках. Она прячется, я ищу ее… знаю, она слышит мой топот за милю, но все равно не уходит. Выпрыгивает на меня, как лесная кошка, валит в опавшие листья и довольно мурлычет. А я, как истинно дикий зверь, ловлю ее поцелуи и рычу от ее прикосновений. Ношу ее на руках, на спине, на плечах, она катается, смеется, и дразнит меня лошадкой. Хотя я считаю, жеребец - более уместное определение. В собранных вещах я нахожу весьма полезную книжку доктора Аврелия. Стоит признать, в Капитолии разбираются не только в охлаждающей технике. Поскольку я не брал ее, значит, ее нашла Китнисс. Книгу я прячу и наблюдаю, как Китнисс безуспешно перерывает вещи. Теперь мы изучаем ее вдвоем. На третий день я слышу ее пение. Свесив ноги в прохладную воду озера, Китнисс тихонько напевает старинную мелодию. Я замер и боюсь дышать. Моя девочка… Боюсь, если она узнает, какое впечатление производит на меня ее голос, она все свои просьбы будет превращать в песни, и тогда я не смогу отказать ей. Никогда. Я рисую нашу историю. Теплые вечера у камина, ее добычу и мои лепешки с запахом дыма, ночные купания в обжигающе холодной воде и тела, сплетенные, чтобы снова согреться. Утреннюю рыбалку и тихую грибную охоту, чай из лесных трав и десерт из дикого меда и ягод. Рисую наш собственный лес и соек, повторяющих, как свадебный гимн, эхо нашей близости. Как пульс, как дыхание, одно желание. Быть рядом с ней, остаться вместе. Навсегда. Двенадцать ночей. Без кошмаров и страхов. И снова борьба с демонами прошлого, слезы и единственное утешение в объятиях друг друга. Новый отсчет. Снова тепло и близость. Мы сможем быть семьей. Только когда небо заволакивают холодные тучи и проливные дожди идут без перерыва трое суток, мы возвращаемся домой. Голодные, уставшие, вымазанные по уши в грязи, мы радуемся странным мелочам: огромным оранжевым тыквам во дворе, кусочкам сыра, джему и сухарям в погребе, вилкам на кухне, воде в кране, теплой ванне, пружинящему матрасу. Темные ночи сменяются яркими днями, мы открываем мир заново. Первый снег, тающий на ее ресницах, зимние праздники, полет с горы на старых санках, добытых детворой в одном из подвалов. Горячий шоколад и сладкие мандарины, Хеймитч, случайно уснувший рядом с Лютиком на нашем диване. Наша книга, печальные записи в которой дополняются все реже. И целый ворох вопросов, которые мы никогда не задаем друг другу, боясь тревожить чуть затянувшиеся раны. Боясь, что вызванные образы вернутся к нам в ночных кошмарах. *** *** *** Весной в дистрикт опять потянулись переселенцы. Уставшие, больные лица, истощенные дети, они постепенно заполняют пустующие дома, понемногу оттаивают на весеннем солнце и начинают обрабатывать землю. В лесу все чаще появляются новые охотники. В пекарне все больше посетителей. Я беру двух новых парнишек себе в помощники. Они гордо называют себя моими учениками. В конце августа будет свадьба, Том женится. Я слышал, Гейл поздравил старого друга по телефону. Зато на три дня приехала Делли с новой подругой из Капитолия. Решено поселить их над пекарней - хотя в одной из комнат моя мастерская, места достаточно. Остальные дома в бывшей Деревне Победителей уже заселены. Кушать они будут у нас, а в пекарне помогут с праздничной выпечкой. Утром Том привозит девушек к нашему дому. Я рад видеть Делли, а она рассыпается в восторженных восклицаниях и хвалит все, что видит. Представляет подругу, которую зовут Афина, дочь капитолийских повстанцев. Ее родителей раскрыли, затем мучительно и позорно казнили. Сама она сбежала и несколько месяцев жила на свалках Капитолия. Когда ее нашла Делли, она не произносила ни слова. Теперь ей намного лучше, но девушка все еще проходит курс терапии. Интересно, найдется ли хоть один человек в Панеме, который не потерял близких на этой войне? Боль искажает лицо Китнисс, я хотел бы обнять, успокоить ее, но ведь мы все еще храним наш глупый секрет. Постепенно она справляется. Мы садимся за стол и готовимся слушать новости. Рассказывает только Делли, Афина молча ест и изредка исподлобья разглядывает меня и Китнисс. - В Капитолии пытаются заставить людей работать, многих рассылают по дистриктам, обучают ремеслам. Крессида ведет несколько новостных передач. Плутарха лишили полного контроля над СМИ, но он по-прежнему отвечает за сферу развлечений. Постоянно злится из-за урезанных бюджетов, но особо не спорит. Пейлор, знаете, она замечательный президент, потребовала от столичных докторов организовать сеть высокотехнологичных больниц по всем дистриктам. О, чуть не забыла, Гейл! Он такой молодец, успевает везде, скорее всего, его назначат одним из помощников президента. При упоминании Гейла я пристально смотрю на Китнисс. Но ее лицо непроницаемо, кажется, она спокойна. - Как изменилась капитолийская мода? Тыквенные парики по-прежнему гвоздь сезона? – я надеюсь, что гостьи поймут и подхватят предложенную тему. - Тыквенные парики – отстой, они ушли в историю, как и безумные татуировки. Теперь мода более практичная, главное – из-за поясов должны быть видны трусы! - внезапно оживляется Афина. – Пит, ты же в джинсах? Давай покажу, как нужно носить. Одно небольшое изменение, и… - Ух-ты, она разговаривает? – немного грубовато прерывает Китнисс. - Она должна высказывать свои мысли вслух. Это ее задание, – извиняющимся голосом объясняет Делли, подруга весело поддакивает. - Спасибо, не надо, я никогда не был поклонником капитолийской моды, – воображение услужливо рисует картинки торчащих во все стороны трусов всех цветов и фасонов, я непроизвольно кривлюсь, но пытаюсь быть вежливым, девочка все-таки много пережила. Теперь она соглашается и не сводит с меня сияющего взгляда. - Ну конечно, ты же гениальный Пит Мелларк. О твоих потрясающих картинах до сих пор рассказывают истории, – Она томно вздыхает и продолжает тараторить. - Делли, я не могу поверить, что сижу с ним так просто, за одним столом, ущипни меня. Он такой милый, правда? Не знаю, как выгляжу со стороны я, но по-прежнему ничего не выражающее лицо Китнисс немного удлинилось во время этого пассажа, а затем застыло с приоткрытым ртом. Первой из ступора выходит явно более натренированная Делли. - Афина, ешь скорее, у нас куча важных дел на сегодня, – Афина покорно принимается за еду. - Извините, ребята. Я должна была предупредить вас, но я уже так привыкла к ее болтовне, что просто не подумала… Я киваю, ободряюще улыбаюсь девушкам. Упс, улыбаться, наверное, не стоило, Афина опять вздыхает и открывает рот, чтобы что-то изречь, но, к счастью, Делли уже во всеоружии и затыкает ее словесный фонтан булочкой. Я быстро доедаю и сбегаю мыть посуду, остальные заканчивают завтрак в относительно спокойной обстановке. После ухода девушек я спрашиваю у Китнисс, как она, но, похоже, все на самом деле нормально. Это первая свадьба после революции, Тома и его невесту все любят. Думаю, он должен стать новым мэром дистрикта. У людей так мало радостей, поэтому на праздник приглашены все жители, Капитолий обеспечил дистрикт продуктами и фотографами. Целый день подготовки, выпечки коржей, всевозможных формочек, и к вечеру я падаю с ног от усталости. Помню только, что дошел до дивана в гостиной, а Китнисс мягко убрала пряди волос с моего лба, перед тем, как я провалился в тяжелый сон без сновидений. Утром все еще не пришла доставка продуктов для кремов и начинок, поэтому за ранним завтраком, девушки просят Китнисс провести их за пределы дистрикта. - Я ведь жила здесь семнадцать лет и вышла за забор первый раз только после… Когда мы бежали в Тринадцатый, – сбивчиво объясняет просьбу Делли. Мы собираемся и отправляемся на экскурсию. Если не считать постоянных вздохов сожаления по разрушенным домам, дорога проходит спокойно. Когда мы выходим за пределы ограждения, идти становится труднее, так как городская обувь девушек не приспособлена для каменистых луговых склонов, и теперь они то и дело хватаются за мои руки, чтобы не упасть. Афина опять вспоминает о своей терапии, и начинает извергать потоки почти бессмысленных комплиментов. Китнисс сначала нетерпеливо убегает вперед, но видя мои сложности, возвращается и с невозмутимым спокойствием оттаскивает от меня цепкую капитолийку. Так мы продвигаемся значительно быстрее и спустя двадцать минут уже сидим в тени раскидистого дуба на вершине холма. Китнисс по-прежнему держится немного отстраненно - она садится чуть в сторонке и даже не пытается участвовать в разговоре. Мы говорим о красоте мира, о золотых ноготках и огненных маках, которые в прошлом году рассеялись ветром на лесных полянах и Луговине, и теперь окрестности дистрикта украшены яркими оранжевыми вспышками диких цветов. - По-моему, свадьба - это самый красивый праздник, я люблю и танцы, и подарки, и свадебные наряды, - невпопад мечтательно сообщает Делли. - Китнисс, ты уже выбрала, в чем пойдешь? Китнисс заранее просила меня не идти на свадьбу, тем более что на торжестве ожидается капитолийская пресса, и мы договорились поздравить Тома отдельно. - Я не пойду, – отрезает она. Девушки недоуменно уставились на нее. - А ты, Пит? Ты же обещал помочь со столами? – моментально оживляется Афина. - Мне нужно быть в начале, а потом, я, скорее всего, уйду, – но, похоже, ей этого вполне достаточно. - С ума сойти… ты должен потанцевать со мной, Пит, пожалуйста! Умоляю! Девчонки в Капитолии умрут от зависти! Танцевать с самим Питом Мелларком! Героем восстания… - Тшшш, – Делли тщетно пытается успокоить ее. Я обеспокоенно оглядываюсь на Китнисс. Кроме легкого пятнистого румянца на ее щеках и плотно сжатых губ, изменений нет. - Да он же спас Тринадцатый дистрикт! А тогда на Арене, как он защищал Китнисс! Да половина девчонок Панема два года вздыхала о нем. Скажите, а правда, что вы с Китнисс только разыгрывали влюбленность? Гробовая тишина повисает в воздухе. Вот теперь я действительно зол и вопросительно смотрю на Делли. - Зачем? - Я про вас ничего не рассказывала, – отрицательно качает головой девушка. – Афина, ты же обещала, это тебя не касается. - Простите, это не она. Из Делли про вас ни одной интересной подробности не вытянешь. А по Капитолию давно слухи ходили. Извините, я не хотела никого обидеть, из-за этой идиотской терапии болтаю иногда такие глупости…, – бормочет девушка. Китнисс резко встает с земли, и, почти не глядя в нашу сторону, сообщает, что ей пора на охоту. Мне становится страшно, я быстро поднимаюсь, чтобы попрощаться, заглянуть ей в глаза, но она, не оглядываясь, уходит. Внутри все сжимается. Нельзя отпускать ее. Как два года назад на Арене я знаю - мне нельзя ни на секунду отпускать ее. Глупая идея хранить все в секрете, дурацкая, совершенно неправильная. Я не должен был соглашаться. Я зову ее, хочу догнать, но с моей ногой, пусть даже почти идеально восстановленной после пыток капитолийскими технологиями, это невозможно. Я уже безнадежно отстал. Падаю на траву, сжимаю руками колени. - Пит, я могу чем-то помочь? - это Делли, она всегда хотела, как лучше, она не виновата, но в ответ только огрызаюсь. - Нет, - опускаю голову на сжатые руки, мысленно прокручиваю варианты, вернется ли Китнисс к вечеру или уйдет на озеро, а если уйдет, то надолго ли? Смогу ли я разыскать ее? Чьи-то руки тянут меня с земли. Я поднимаю глаза. Она вернулась... Хватаю ее за запястья. Пытаюсь обнять ее, но она немного отшатывается. - Сначала мне нужно сказать тебе пару слов, - она тянет меня в сторону. Оглядывается, видит застывшие лица наших гостей. На мгновение отступает, глядя на меня, словно набирается храбрости. А потом решительно притягивает меня к себе за одежду. Целует меня. Сильно, уверенно, яростно, пока я не успокаиваюсь от прикосновения ее горячих губ. Пока комок ядовитого ужаса, свернувшийся во мне, не тает от прикосновений ее теплого языка к моим губам. Я обвиваю ее руками и полностью растворяюсь в ее требовательном поцелуе. Так же неожиданно она отрывается от меня и шепчет: - Ты - мой, – пристально смотрит в мои глаза, целует в щеку. – И я вернусь к ужину. Китнисс разворачивается и снова направляется в лес. Проходя мимо замерших с открытыми ртами девушек, на секунду останавливается: - Прости, Афина. Пит только что обещал все танцы мне, – на ее лице играет моя любимая улыбка довольной кошки. Сегодня на белой свадебной глазури торта под мазками моей кисти, появляются оранжевые цветы. Лучистые ноготки, пламенеющие маки, огненные тигровые лилии, мягкие бархатцы - я сплетаю их в два золотисто-медных кольца, в древние символы вечной любви… На рассвете, когда я ухожу, Китнисс еще мирно спит. Как настоящий кулинар, я одет в строгий белый костюм, половина дистрикта приходит помочь нам накрыть на столы, и я только успеваю указывать, что и как должно быть расставлено. Вечером вся площадь озаряется мягким светом сотен маленьких удивительных фонариков, привезенных из Капитолия. Они не нуждаются в электричестве и похожи на полупрозрачные солнечные апельсины. Под пение деревенской скрипки, проходит незамысловатая церемония, а я еще наношу последние штрихи на свадебный торт. Наконец гости рассажены за импровизированные столы в тени деревьев, и я могу вздохнуть свободно. Настороженно оглядываюсь, ищу Китнисс среди гомонящих гостей и под сенью тихих деревьев, волнуюсь как мальчишка, боюсь, что она не пришла…. Встречаю ее возле раскидистой ивы. На ней – то самое струящееся платье, что она одевала почти год назад. И у меня все также перехватывает дыхание. В ее руке что-то зажато, и когда я подхожу к ней, она берет мою руку прохладными пальцами и осторожно надевает мне кольцо Цинны. Я замечаю, что на ее пальчике уже мягко переливается второе колечко. Рука об руку мы идем поздравлять Тома и Лиз. И когда объявляют танец семейных пар, вслед за новобрачными мы выходим на площадку. Глядя на нас, гости удивленно перешептываются. А мы… Потерянные и найденные, переплавленные и очищенные, юные и прожившие тысячи жизней... Мы забываем о людях, о музыке и нужных шагах, и медленно кружимся в такт дуновениям ветра, в такт дыханию осени, в такт биению наших сердец. Мы сможем, сможем быть семьей. Мы обещаем это снова и снова. Все будет хорошо… Годы летят, как осенние листья. Годы юности, страсти, труда и тихого счастья. И мы учимся считать то хорошее, что дарит нам новая жизнь. Я считаю ночи. Ночи без ее кошмаров. С каждым годом таких ночей намного больше. Китнисс считает дни. Дни без моих приступов. С каждым годом приступы все реже. И это хорошо… Вместе мы считаем годы… Годы, прошедшие после смерти наших семей. Мы не знаем, что в этом хорошего. Мы стараемся не ждать эти дни… дни, когда не помнить невозможно. Я не жду день, когда был сожжен Двенадцатый дистрикт. Но когда он приходит, я иду на то место, где стояла пекарня моих родителей, и сижу долго-долго, слушаю, как Китнисс поет им колыбельные. Иногда плачу, но чаще просто жду, пока этот день закончится, чтобы стихла боль. Китнисс не ждет день рождения Прим. Когда она чувствует его приближение, она тоскует. Страшно, надрывно. Три года в эти дни она просто лежала в постели, неделю, две. Как безжизненная кукла. Я кормил ее, укрывал, согревал ночами. И каждый год боялся, что она не оживет. Я одевал ее и на руках выносил на террасу, а потом долго купал в теплой ароматной ванне. Иногда она не отпускала мои руки, и тогда я сидел с ней в остывающей воде, обнимая ее поникшие плечи, и тихо шептал, что все будет хорошо. В этот год я не жду эти дни особенно сильно. Хочу растянуть время, уныло капающее в вечность. Прим исполнится восемнадцать. Ей больше не нужно бояться Голодных Игр… Кажется, природа боится вместе с нами. Ветер приносит холодный циклон. Китнисс не может лежать. И она уходит. Каждое утро она уходит в лес. Без оружия, без еды. Каждый вечер, когда заходит солнце, я нахожу ее обессиленную на нашем крыльце. Раньше я боялся за нее. Теперь каждое утро с ее уходом я умираю… и лишь ненадолго возвращаюсь к жизни с ее возвращением. Заставляю ее есть, спать. Каждый вечер я умоляю ее не уходить. Она молчит. И тихо ускользает с рассветом. Я закрывал двери, а она убегала через окно, цепляясь за ветки деревьев. Я пытался следить за ней, просил Левана помочь. Но она – дикая кошка. Она исчезала, растворяясь в лесу. Я устал умирать. Даже приступов больше нет. Днем приходит Хеймитч, он поит меня своим желто-красным пойлом. Я соглашаюсь. От его дряни внутренности горят в огне, и немного притупляется боль. До дня, которого мы не ждем, осталось лишь три ночи. Спирт придает мне сил, и я жду. Я больше не могу отпустить ее. К вечеру ветер усиливается. Небо теряет злые холодные слезы. Может, она поймет, что эти слезы – мои? Ночью Китнисс возвращается. Пустая, безжизненная. Смотрю, как она ест, как раздевается, как уходит одна в холодный душ. Жду, пока она уснет на своем краю кровати. Заворачиваю ее в одеяло и несу в мастерскую над пекарней. Знаю, она не проснется - я подсыпал морфлинг в ее еду. Бережно кладу ее на постель в комнате, где больше нет окон. Я должен попытаться. И я жду. Я сторожу ее сон, как делал это много лет назад в холодной и сырой пещере. Изредка погружаюсь в легкую дремоту, но тут же вздрагиваю. У меня всего один шанс. Тяжелое утро начинается где-то в другом мире. Воет уставший ветер, мокрые крыши беспощадно лупит холодный дождь. В моей мастерской заколочены окна, и только несколько апельсиновых фонарей, наполненных солнечным светом, освещают скудную мебель и спящую женщину. Ждать все страшнее. Я злюсь на себя, что не смог придумать другого способа, чтобы удержать ее. Я злюсь на нее, что она опять бросает меня, уходит одна, вырывает с мясом куски моего сердца. Люблю ее безумно, неистово. Рисую свою любовь темно красным и коричневым, рисую ее спящую большими крупными мазками мягким персиковым… Эскиз не закончен - она просыпается. Хочет одеться, уйти… Не получается. Двери заперты, в окнах ни щелочки. Сердится, плачет, просится исчезнуть, с бурей слиться… Не выпущу. - Я все равно уйду. - Нет, – она злится, из глаз текут слезы. - Пит, пожалуйста, отпусти. Я не могу… Я молчу. Сколько еще я смогу выдержать? - Пит. Ты не можешь так со мной поступать. Ты не понимаешь… Я не могу думать, не могу есть, не могу дышать. Я задохнусь здесь… Отпусти, – она плачет, угрожает, умоляет. Мне нечего ей сказать… Тогда она подходит близко, вырывает из моих рук эскизы, рвет их на части и бросает мне в лицо. Она больше не сдерживает ярость и не пытается уговорить меня. Она рычит, как загнанный зверь. - Я ненормальная, понимаешь. Я урод, калека. Посмотри на мою кожу. Ты думаешь, это шрамы? Это царапины. Настоящие раны внутри меня, они до сих пор кровоточат, разрывают меня на части. Ты зря женился на мне, я уничтожаю вокруг все живое, я – беспощадный убийца… Я хватаю ее резко, грубо. Закрываю рот ладонью. Она пытается укусить меня, но я вдавливаю ее в стену и фиксирую ее руки. Она сильно ослабела, после одиннадцати дней скитаний. - Ты не уйдешь. Ты останешься. Хоть раз подумай не только о себе. Если хочешь уйти – сначала добей меня. Это будет не так больно. Она прекращает кусаться, и я немного освобождаю ее рот. - Почему? - она в ярости, ей не нужен ответ, ей нужен только повод сбежать от меня. Я не могу отпустить ее. Что-то ломается во мне. Я больше не могу держать в себе этот ужас, боль, отчаяние. Я кричу. - Потому, что я псих. Забыла? Я сломанная игрушка Капитолия. Я ненормальный придурок, влюбленный в тебя семнадцать чертовых лет. Я без тебя не жилец. Ты моя. Моя жена, – моя ярость опускается ниже, скручивается внизу живота огромным камнем нестерпимого, болезненного желания. Тихо, как змей, выдавливаю слова: - Ты хоть представляешь, насколько сильно я хотел тебя все эти годы? Ты моя. Большим пальцем я провожу по ее губам, щеке, надавливаю так, что ее лицо искажается. Я впиваюсь в ее губы. . Скольжу рукой по ее обнаженному телу под майкой. Сжимаю грудь. Она выгибается, кусает мой рот. Больно. Рву на ней тонкую ткань, отступаю, оставляю ее одну. Дрожащую, яростную. Пытаюсь найти страх в ее глазах. Но в них только дерзкий вызов, клокочущая страсть. Моя. Только моя. Резко. Больно. Полосы от впивающихся ногтей… Следы от грубых поцелуев на бледной коже. Наши стоны уносит буря. Мы чувствуем. Мы живем. Мы не можем насытиться. Еще один день. Еще одна ночь. Я устал. Я голоден. Она тоже истощена, спит. Я открываю дверь. Готовлю завтрак. Нахожу пару персиков, достаю ее любимый апельсиновый сок. Я даже не услышу, если она уйдет, моя дикая мягколапая кошка. Поднимаюсь по лестнице. Пустая постель. Из соседней комнаты она зовет меня. Тихо. - Пит. Я здесь, – нахожу ее. Грустную, голую. Она стоит у приоткрытого окна, вдыхает сырой воздух. Обнимаю ее сзади за плечи, за талию. Зарываюсь лицом в спутанные волосы, еще хранящие запах ночи. - Ты открыл дверь? - Да. Ты свободная женщина. Я больше не буду держать тебя. - Я не смогла уйти. Я не уйду. Прости меня. Помоги мне забыть, пожалуйста. - Во мне больше нет злости. Я не хотел. Я не… Она закрывает мой рот ледяной ладошкой. - Замолчи. Просто будь со мной, прошу тебя. Мы снова сидим вместе в душистой теплой ванне. Я заставляю ее есть, отпаиваю горячим оранжевым соком с капелькой коньяка. Осторожно, трепетно. Наш чугунный корабль тихо плывет по течению. Река жизни бережно несет нас. И только дождь барабанит по крышам. Все пройдет. Плохое… хорошее… Может, и мы когда-то найдем свою пристань. Новый день пришел неожиданно. День, который мы не ждали. ЕЕ день рождения. Я бужу Китнисс поцелуями, она тянется, ищет забвения. - Не сегодня, не так, просыпайся, милая. Мы должны все сделать правильно. Мы спускаемся вместе, она доверяет мне. Вместе завтракаем. - Знаешь, что меня пугает больше всего? – Китнисс слушает. - Мы все еще рабы Капитолия… Сноу мертв, Коин – мертва, но цепи рабства, они все еще держат нас. Моя ярость, мой гнев за погибших. То, что я не могу больше жить по общим правилам. Каждый день я вынужден доказывать, что я не сломан, что я не такой, каким они хотели вылепить меня. Я так сильно сражаюсь, что иногда забываю, кто я. И ты, Китнисс, твой страх. Твои кошмары, ужас от мысли, что Голодные Игры могут вернуться. Ты так боишься прошлого, что не можешь смотреть в будущее. Ты все еще боишься иметь детей? - Да. До дрожи, до судорог, – она открыта передо мной. Ее прозрачные глаза наполнены болью. - Я боюсь. Потому, что не знаю, сможем ли мы, ты и я, победить старый Капитолий внутри себя. Он держит нас, все еще манипулирует нами. Понимаешь, о чем я? - Наверное... Но Прим была не такая… - Прим… Мы много общались с ней в Тринадцатом. Она рассказывала мне о своих мечтах. О семье, четверых детках, двух мальчиках и двух девочках. О маленьком, уютном домике, в котором всегда были бы рады гостям. И еще много-много доброго, светлого. Мы с тобой не могли мечтать так, мы слишком много пережили…, - я умолкаю, думаю. - Мы можем выполнить одну ее мечту. Ты поможешь мне? Китнисс кивает. - Помогу. Что мы сделаем? Мы доедаем завтрак, идем в погреб, рука в руке. Китнисс не отпускает меня, а я ее. Набираем гору продуктов, ищем абрикосовое варенье, курагу. Мы будем готовить любимое пирожное Примроуз. Золотистые песочные корзинки, абрикосовый джем, нежное суфле и солнечные кусочки кураги для маленьких лакомок. С продуктами сейчас намного проще, тем более в дистрикте многие занялись сельским хозяйством. Но пирожными может побаловать себя даже на праздник далеко не каждая семья. К полудню мы заканчиваем. И когда в пекарню собираются жители дистрикта за свежим хлебом, мы каждому малышу дарим пирожное. В обмен на улыбку. Солнечную улыбку для Прим. Я легко улыбаюсь им в ответ. У Китнисс по лицу бегут тихие слезы. Она не сдерживает их, только вытирает платком соленые капельки, чтобы случайно не испортить сладости. - Не плачь, моя милая, моя нежная, любимая, – я вытираю влажные дорожки на ее щеках. Пока посетителей нет, опять отпаиваю ее горячим оранжевым соком с коньяком. Заглядывает Хеймитч, тащит под мышкой отъевшегося пузатого Лютика. - Ваш рыжий котяра совсем обнаглел, теперь он считает мой диван своим домом. - Я же предупреждал, не нужно было заманивать его валерьянкой, – смеюсь я. - У него глаза ведь такие, понимающие, ну как я могу отказать в рюмочке, когда на меня смотрят такими глазищами? - разводит руками ментор. Хоть Хеймитч давно уже не ребенок, мы кормим его пирожными. И коньяком, только без сока. Перерыв длился недолго, детвора уже разнесла новость по дворам, и во дворах то и дело слышится радостная перекличка. Хеймитч решил, что пора уносить ноги. Заодно утащил Лютика. Дети теперь шли небольшими группками, приводили младших братишек и сестренок, пару раз просили завернуть с собой, для тех, кто болел. Мы давали пирожные каждому. И они улыбались и смеялись над гусями Хеймитча - птицы постоянно заглядывали в дверь, они ведь тоже разбираются в лакомствах. Слезы на глазах Китнисс высохли, и она улыбалась малышам так мило, женственно. Вытирала грязные пальчики влажными салфетками, приглаживала растрепанные волосы. Будто перед ней были не чужие дети, а ее сестренка, ее Прим, ее утенок. Будто ее не отнял у нас огонь восстания. Будто все это время она жила рядом, взрослела, оставаясь такой же чистой, светлой, радостной. Мы смогли, мы разорвали цепь Капитолия. Пока всего лишь одну, впереди еще много сражений. Но мы выстояли, вместе, рука об руку. Мы сможем быть семьей. Мы сможем быть счастливы. День, который мы не ждали, принес что-то новое, светлое в наши жизни. И кусочек тепла и любви погибшей девочки мы передали сотне детишек дистрикта. * * * Годы текут, река жизни все еще несет нас, иногда швыряя о камни. Мы учимся, растем, меняемся. Мы стали пылкими любовниками и лучшими друзьями. Я учусь внимательно слушать, не вставлять лишние реплики, Китнисс учится разговаривать и выражать свои мысли и чувства. Когда приходят трудности, мы идем против них рука об руку. Мы ссоримся и просим прощения и пытаемся беречь друг друга от любых горестей. Теперь я люблю болеть, иногда даже жаль, что мой организм стал таким выносливым, и болею я раз в два года. Заболевания я переношу легко, зато Китнисс не отходит от меня ни на шаг, отпаивает меня травяными чаями, читает вслух книги, поет колыбельные. Новые, наши с ней колыбельные. Я знаю, что температура спадет через день или два, но каждую простуду рядом с ней складываю в копилку памяти. Китнисс постепенно привыкает к гостям, и хоть в их присутствии ей чаще снятся кошмары, она принимает старых друзей с радостью. Команда подготовки навещает нас на день-два каждую весну. Им нравятся весенние цветы нашего дистрикта. Энни с подросшим складным сынишкой приезжает зимой, кататься на санках. В Четвертом дистрикте почти никогда не бывает снега. Мальчишке всего одиннадцать, а от его белозубой улыбки тают и сползают по стеночке все соседские девчонки. Мама Китнисс была всего два раза. Спустя восемь лет после окончания войны Китнисс вручили полную амнистию. И мы несколько раз ездили к ней, на море. Мне нравятся спокойные осенние пляжи, когда купаться уже нельзя, местные рыбаки уходят в море, и берег пустеет. Тогда мы берем с собой теплые пледы, любуемся, как солнце целует море и будто вливается в него. Спим, обнявшись, закутавшись в уютные одеяла на безлюдном пляже, слушая шум прибоя. Целуем друг друга при свете звезд, трепетно, сладко, пробуждая желание. Спустя годы мы понимаем, какие необыкновенные люди окружали нас, какой привилегией была дружба с некоторыми из них. Одни казались заносчивыми сказочными принцами и становились братьями по оружию, товарищами по несчастью. Другие, тихие и незаметные, спокойно делали свою работу, и все же без них мир стал бы намного беднее и хуже. В прошлом году заболела Сальная Сэй, все думали, просто перегрелась на солнце, оказалось - кровоизлияние в мозг. Хорошо, что в каждом дистрикте теперь больницы. Ее поставили на ноги, выходили. Но спустя полгода удар повторился, за ним еще один. Капитолийские медики развели руками. Слишком дорогие технологии сейчас в медицине использовать не разрешают, тем более возраст опасный. Теперь врачи говорят, что Сэй хочет уйти, что она устала жить. Мы проведываем ее, рядом с ней всегда сидит кто-то из ее семьи. У нее трое внуков и семь правнуков. Все они, как бабушка, гостеприимны, любят вкусно накормить. Две внучки работают поварами на новых фабриках лекарственных препаратов. Сальная Сэй всегда рада видеть нас, особенно Китнисс. Теперь она ее иначе как внучкой и не называет. «Я старая, мне можно», - смеется она. Сегодня она усаживает Китнисс рядом с собой на кровать. - Посмотри вокруг, что ты видишь? - рядом с нами стоят ребятишки, правнуки Сэй. - Твою семью. - Верно. Они не такие, как мы, об Играх они узнают только из учебников. Они не боятся строить новый мир, у них такое детство, которого не видел никто из нас. Настоящее, – Сальная Сэй на несколько секунд умолкает, собирается с мыслями. Затем берет Китнисс за руку. - Ты для меня, как родное дитя, и сердце кровью обливается, когда я думаю, что ты лишаешь себя будущего. Ведь я прожила не только свою жизнь, но и жизнь своих детей, внуков, теперь правнуков. Я молодела вместе с ними, делила с ними их радости, горести, любила их, а они дарили мне свою любовь. И теперь я понимаю, они мне отдали намного больше, чем я когда-либо могла им дать. Не лишай себя и мужа этого чуда…, - старушка с трудом дышит, переводит дух. - А теперь подойдите ко мне и поцелуйте старуху. Мы обнимаем, целуем ее и плачем, ведь она прощается с нами, будто собирается в новый, дальний путь. Она прощается с детьми и внуками. И когда через несколько часов она уходит, мягкая улыбка все еще играет на ее губах. Сальную Сэй хоронят на новом кладбище, грустная процессия вспоминает, как много добра она сделала. Многим из нас. - Какая странная смерть, - задумчиво произносит Китнисс через несколько дней. Мы лежим на Луговине, ее голова на моей груди. – Словно она закончила свои дела и ушла в новый счастливый мир, где нет боли и слез, нет страданий и страхов. На войне было много смертей, но они были страшными, пугающими, несвоевременными. - Но не у Сэй. Она просто закончила свой путь. - Каков наш путь, Пит? Пройти два сезона Голодных Игр, пережить восстание? Мы это сделали, и жизнь продолжается. Я знаю несколько вариантов ответа на ее вопрос, но предпочитаю один, самый важный: - Ты же знаешь, у меня есть интересное предложение на этот счет, но оно тебе не понравится. - Ты хочешь детей? - Я утвердительно мычу. – Сколько? - Сколько детей? Ну, ты даешь! Ты серьезно? – я все еще не верю своим ушам, а Китнисс смеется и опять спрашивает. - Так сколько детей ты хочешь? – она поворачивается ко мне лицом и, смущенно улыбаясь, смотрит мне в глаза. - Я всегда представлял двоих, мальчика и девочку. Чтобы у девочки были твои волосы, и ты заплетала в них красные ленточки, а у мальчика глаза моего отца. И я бы учил их рисовать, а ты пела вместе с ними песни так, чтобы замолкали птицы. - Тогда пусть у девочки будут твои талантливые руки, а у мальчика твоя сила и выносливость. И мы будем любить их очень сильно. А Хеймитча позовем в дедушки, – я фыркаю от смеха. - Он обрадуется, что его произвели из менторов в дедушки, это однозначно выгодное повышение, - на секунду я задумываюсь. А ведь правда. Он уже должен был стать дедушкой. Может, действительно обрадуется? - И еще мы сделаем им самую красивую детскую комнату, а во дворе качели. - На дни рождения у них будут гости и настоящий огромный именинный торт. - Мы будем любить их. И жалеть, когда им будет плохо или больно, – Китнисс заглядывает в мои глаза. А я заявляю: - Не будем наказывать. Совсем. Решено. Я буду баловать их беспощадно, – теперь она смеется и говорит: - Завтра. - Что? - Завтра утром я не буду принимать таблетку. Четырнадцать лет. Каждое утро я заглядывал в упаковку ее лекарств. Четырнадцать лет каждое утро одна неизменная бледно-оранжевая таблетка исчезала из упаковки. Почему сейчас? Я боюсь поверить. Поэтому просто киваю головой. - Ты ведь делаешь это не только ради меня? - Ради тебя я готова была отдать жизнь. А тут ведь все намного проще. Сначала много приятного, потом каких-то жалких девять месяцев пережить, день мучений и орущий красный младенец на свободе. Получите, распишитесь. Я смеюсь. - Так, как ты описала – умирать было намного проще. - Ты же будешь рядом? - Я люблю тебя, милая… Конечно, я буду рядом. - Всегда? - в ответ я сажусь, нагибаюсь к ней и легонько целую ее кончик носа. - Всегда. Зачать нашего ребенка... Четырнадцать лет вместе. Я думал, все знаю о ней. Мы все еще странные, побитые жизнью подростки, воздвигшие вокруг себя защитные стены недоверия, отчуждения. Каждый раз, когда очередная стена падает, я поражен. Я влюбляюсь в Китнисс снова и снова. Зачать ребенка. Как пульс. Как дыхание вселенной. Разум отказывается анализировать… Этим вечером в звуках ее голоса, в каждой ее фразе, я слышу невысказанное: «Я люблю тебя». Этой ночью я вижу ее другой - свободной, грациозной, уверенной. Ее красота сводит меня с ума, и Китнисс знает об этом. Она дразнит, зовет… Мир исчезает… От одной мысли о наших прикосновениях учащается пульс, сбивается дыхание. Я сбегаю из пекарни. Оставляю работу на удивленных помощников. Китнисс возвращается из лесу почти без добычи... Одежда лишняя. Постель не нужна. Каждая комната хранит запах наших тел. Соединенных в целое. Мы избегаем встреч друг с другом на улице. Слишком жарко. Посетители пекарни бросают на меня косые усмехающиеся взгляды. Хочется спрятаться. Мы уходим в домик на озере. Золотистые сосны. Ее кожа в лучах заката. Зачать нашего ребенка… Время летит, утекают секунды, часы, месяцы. Через полгода я застаю ее вечером, рыдающую на террасе, свернувшуюся клубочком в кресле-качалке. В ее руках скомканный маленький листочек. - Китнисс, посмотри на меня. Что случилось? - она машет головой, слезы душат ее, она не может говорить. Я поднимаю ее на руки, усаживаю в доме на диване, протягиваю ей стакан воды, сажусь рядом, глажу ее руки, волосы, пока она немного не успокаивается. Лучи заходящего солнца проникают через раскрытые окна, окрашивая комнату в мягкий оранжевый цвет, оставляет медные блики на ее распущенных волосах… - Я опять… не беременна, – от неожиданности я вздрагиваю. Слезы снова начинают часто-часто капать из ее глаз. Она протягивает мне рецепт врача на какие-то витамины. - Что говорит врач? Ты здорова? - Да. Но я слишком долго принимала таблетки. А если у нас теперь никогда не будет детей? Я грустно улыбаюсь. Какая жестокая ирония. Четырнадцать лет она боялась забеременеть. Прошло всего полгода, и она так хочет ребенка? Ради меня? Или… Я молчу. Потом подвигаюсь к ней ближе, тяну ее к себе на руки. - Что ты помнишь? Что было важно для тебя?– спрашиваю я. - Объясни… - она все еще всхлипывает. - Я помню твой первый поцелуй, когда я умирал в пещере, и первый поцелуй здесь после возвращения, когда я поймал твою зеленую ладошку в весеннем молодом саду. Я помню жалкие крохи, что ты делила на двоих, они едва могли утолить голод котенка, и я помню преломленный хлеб здесь, в нашем доме, и что ты сказала мне тогда. - Это самый вкусный хлеб, – я киваю. Китнисс немного молчит, потом продолжает. – Я помню твои теплые сильные руки, обнимающие меня в пещере, в поезде, здесь, когда я думала, что не смогу жить дальше. И твой голос, когда я просила остаться со мной… Даже когда ты думал, что я не люблю тебя. Ты все равно отвечал… - Всегда… Я помню твою спокойную храбрость, когда ты напоила меня успокоительным, и сама ушла на пир, и здесь, после жуткого приступа, ты пришла ко мне, и сказала… - Китнисс прерывает меня. - Страх бывает разным. – Она улыбается, тепло, задумчиво. - Я помню твои шутки, твои добрые правильные слова, которые ты всегда находил вовремя. Как несколькими простыми фразами ты спасал мою жизнь, тысячи других жизней. Я помню, как ты носил меня на руках, здесь, в этом доме, когда я подвернула ногу, на Арене, дома, в лесу. Я тогда смеялась и дразнила тебя. - Лошадкой? – Я улыбаюсь. – Это всегда можно повторить, ты только попроси... Я помню, как ты лечила меня, морщилась от вида раны и говорила, что я буду жить, потому, что ты не позволишь мне умереть… и потом каждую простуду, когда ты сидела рядом со мной, поила травяным чаем и пела мне колыбельную… Столько трудностей мы с тобой прошли. Столько радостей... - Я помню. – Тихо шепчет она. - Мы были вместе в голоде и достатке, в горе и радости, в болезни и здоровье, в жизни и на пороге смерти. Мы уже семья. Ты и я. Вдвоем нам всегда было лучше, чем по одному. Вместе мы всегда найдем выход, найдем путь. Не важно, будут ли у нас дети. Я буду рядом. Останусь. Я люблю тебя сегодня, сейчас… сильнее с каждым прожитым годом. Мягкая смущенная улыбка освещает ее лицо, когда первый раз в нашей жизни она произносит: - Мой муж. Теплые лучи уходящего дня путаются в ее влажных ресницах. Я смотрю на нее. Почти невидимые морщинки паутинкой окружили ее глаза. Она улыбается мне. Наш дом залит янтарным светом вечернего солнца. Ее пальцы, как и шестнадцать лет назад, мягко касаются моих волос. Я люблю ее. Оранжевый. Закат. Верность.