В одну воронку

Один и тот же кошмар. Один и тот же, каждую ночь. Едва глаза закрывались, как он проваливался в сон. А там ждало всё то же – жаркое пламя костра, от которого невозможно отодвинуться, шероховатая поверхность дубины под пальцами и этот нервный, жуткий чужой голос того, кого он считал братом, каждое слово – как удар гигантского секундомера, ведущего обратный отсчёт. Слова по отдельности непонятны, но общий смысл ясен, как пламя того костра. Когда секундомер остановится, он проснётся. Снова в липком поту, снова с колотящимся сердцем и снова с этим именем на пересохших губах. Но развязки сна он не пережил ни разу. С тех самых пор, как это случилось на самом деле. Сон накрывал каждую ночь, и каждую ночь его выкидывало в реальность ровно на том моменте, когда пальцы на сучковатой дубине смыкались и мышцы напрягались в нечеловеческом усилии, разрывая временный паралич... и ткань сна. А не спать было нельзя. Бессонница – роскошь цивилизованного мира. В Плиоцене шиковать некогда. Потеря бдительности в неподходящий момент могла стоить жизни. Поэтому в «подходящий» момент нужно было падать, где стоял, и спать. Желательно было падать в укромном месте, недоступном для посторонней живности. Это простое действие перестало получаться довольно давно... Он все время куда-то шёл. Вот так и шёл с того самого ясного плиоценского утра, когда он закопал тело своего брата на той самой поляне, на которой убил его, защищая собственную жизнь. Сначала ноги несли его к тому месту, откуда они с Патриком начали путь. Аномалия могла открыться снова, она же открывалась тут на протяжении некоторого времени, несколько раз... И только дойдя до той пустоши, он сообразил, что когда он уходил за Патриком, проблема незакрывающихся аномалий-дублей была решена. Сквозь туман бессонницы до него медленно дошло, что этот ведущий домой разрыв, скорее всего, на этот раз пропал навсегда. В памяти всплыло далёкое, сказанное кем-то... кем-то очень знакомым и важным. «В одну и ту же воронку снаряд дважды не падает». Тот, кто это сказал, знал толк в снарядах, воронках и пушках, это точно… Да, Беккер всегда разбирался в оружии. Аномалия вряд ли откроется «в той же воронке». А значит, эта пустошь – наименее вероятное место для двери домой. И отсюда надо было уходить. Куда? Без прибора Хелен гадать было бессмысленно. Главное – подальше. *** Ему везло. Он ушел из Плиоцена всего через месяц, почти невредимый – если не считать вывихнутой руки и сломанного ребра, а ссадины и синяки он перестал считать ещё во время первого путешествия. Не потеряться во времени, хотя бы своём собственном, персональном, ему помогала Молли, его верная дубина, пробравшаяся и в сны. Сначала он хотел закопать её вместе с телом Патрика – и не смог. Потом много раз собирался выбросить – в какой-то момент ему начало казаться, что все кошмары в ней, ведь это она, она убила Патрика! Если от неё избавиться – с ней уйдет и туман, и боль, и кошмары. Только это наваждение длилось недолго. На дубине он вёл подсчёт дней. Как Робинзон Крузо, насечками. Эта дубина была просто деревяшкой, которая служила оружием и календарем, опорой и собеседником... она – всего лишь деревяшка. Деревяшка не может быть убийцей. Избавляться тогда уж надо было не от неё, если он хотел прекратить кошмары... Эти мысли его тоже посещали. Особенно ночами, когда он не мог спать – опасался нападения. Он не знал, куда попал, в какое время, понимал только, что находится всё ещё в далеком прошлом. Он не видел ни разу ни одного зверя крупнее ящерицы, но ночами где-то вдалеке раздавалось рычание, он каждый раз думал, что эта ночь может быть последней... и Молли, скорее всего, ему не поможет. И правильно сделает. Несколько раз буквально ловил себя на краю какого-нибудь обрыва – когда туман в сознании чуточку рассеивался от яркого солнца, свежего ветра или громкого крика особо доставучей птицы, или кто там вместо птиц сидел в листьях. И он не был уверен, что оказался тут случайно, промахнувшись мимо надёжной тропинки. Скорее, наоборот – там, глубоко в тумане, ему это казалось единственно верным решением, такой вот обрыв. Потому что вопрос «ради чего?» все неотвратимее нависал над его и без того тяжёлой головой. Ради чего куда-то идти, что-то искать? Ни цели, ни даже направления, ни срока – иди куда-нибудь, подальше от места, где выскочил из равнодушного сияния аномалии, просто потому, что два раза в одну воронку аномалия... то есть, снаряд не упадёт. Но каждый раз, когда эта мысль всплывала на поверхность, он вдруг понимал – ради чего. Ради кого. Эта мысль – про снаряды, воронки, пушки – неизменно напоминала о том, кто её сказал. Где-то там, в таком далёком, что уже, кажется, несуществующем будущем остался упрямый парень с требовательным взглядом – ты обещал вернуться! Он обещал. Только везение, кажется, кончилось. Так всегда бывает с братоубийцами. Извини, Беккер, в этот раз, наверное, я тебя подведу. *** Она переливалась мерцающим сиянием прямо на поляне, сразу, как заканчивалась чаща. Как будто поляну вырубили в этом первобытном лесу специально для неё. Чтобы она возникла на его пути в тот момент, когда он решил, что больше не сделает ни шагу, что это – судьба, что так должно быть, что ему не нужно больше убегать, что этот рык за спиной – его наказание и благословение одновременно. И вот теперь она сияла, как маленькое солнце, манила и притягивала. Или вот это – его судьба? Вечно прыгать из одного сверкающего облака в другое, меняя эпохи, времена года, опасности, не меняя только одного – ярких ночных кошмаров и тошнотворного тумана в голове во время бодрствования. Рычание позади приближалось. И справа тоже. Да этот зверь не один. Стая? Пара? Неважно, ему и одного хватило бы. Это было бы быстро, наверное. Вряд ли быстрее, чем смерть Патрика, но оно и правильно... «Я никого из вас не могу приковать к креслу». Черт бы тебя побрал, Беккер. Ты вечно вспоминаешься не вовремя. Всё равно ведь не вернусь - два раза в одну воронку упасть не выйдет, второй раз так не повезет уже... Но отчаянный взгляд, засевший в памяти, снова требовал не сдаваться, идти вперёд, не позволить себя убить. Он шагнул, и тут же мощный толчок в спину заставил его буквально влететь в переливчатое облако, увлекая за собой – на себе? - тяжёлого, дышащего смертью зверя. Ослепительный свет, так не похожий на мерцание аномалии, резанул глаза, пришлось зажмуриться, что-то с диким рёвом пронеслось мимо, обдав потоком горячего воздуха, и внезапный удар, пришедшийся плашмя на левый бок, почти полностью оглушил, заставил задохнуться. Падал он явно с высоты, причем не с самой маленькой. В ушах звенел ещё собственный крик, и этот рёв, такой знакомый и в то же время никак не поддающийся узнаванию, дрожала земля под руками и щекой... полоснули адская боль в неловко подвернутой при падении левой руке и осознание – зверя нет, нет - словно порыв горячего ветра снёс его, как пылинку... А земля дрожала не просто так, в ней был ритм... не успел уловить ритм, как всё стихло, и тогда его накрыли голоса. Особенно один, знакомый до чёртиков, зовущий по имени. Это и было последнее, что он слышал. *** Глаза открывать не хотелось. Голова, вместо привычного тумана, оказалась забита ватой. Плотной, почти физически ощутимой. Вата шуршала в ушах, вата теснила горло, прилипала к языку, пушилась в руках и ногах. Человечек из ваты. Сквозняк. По лицу скользил лёгкий ветерок, прохладный и со странным ароматом... что-то цветёт. Но не похоже ни на один запах из того тумана. Спиной ощущалось мягкое. Под головой - тоже. Не верится, но факт – это кровать. Обычная человеческая кровать. И да, те голоса, которые звали. Голоса. - ... Всё будет нормально, я говорил с врачом. Это шок. Просто шок. Как и у машиниста поезда, которому в лобовое стекло впечатался саблезубый тигр, выпрыгнувший из аномалии с высоты трёх метров. - Тигра соскребли, машинист уже оклемался, выслушал нашего психолога, успокоился и свалил домой! - Беккер, ну ты извини, что машиниста не приложило об землю, и что тигр размазался по кабине снаружи, а не порвал ему спину когтями, как Куинну. Машинисту было попроще, наверное. Но я тут точно не виноват, не рявкай на меня. - Я тебя и не виню. Голоса стали отчетливее, ваты в ушах поубавилось. Мягкий, успокаивающий, смутно знакомый мужской голос говорил размеренно, негромко, будто поглаживал интонацией – ему хотелось врезать. Второй бросал слова отрывисто, сердито, встревожено, каждое слово как удар. Не секундомер, нет. Просто – злой удар по груше в тренажёрном зале. Беккер. Это он звал по имени там, на трясущейся и ревущей земле... - Что сказал врач? - Что это не кома, что он скоро придёт в себя, что, возможно, голова поболит, что ему валяться тут ещё пару недель, но всё будет хорошо... - Мэтт! - Я сказал, всё будет хорошо! – мягкий голос отвердел, его обладателю надоело уговаривать. Словно смутившись, продолжил на тон ниже: - Хочешь ещё выходной? Я передам Лестеру, он не будет против. Ты все равно тут уже сутки просидел. - Мэтт... - Мы справимся. Коммуникатор оставь, понадобишься - вызовем. Оставайся. - Спасибо. - Если что – я на связи. Пива вечером принести? Пожалуй, это единственное из материального мира, о чём он мог связно мечтать там, в лесу. - Два... Эффект от его еле слышного хрипа был такой, что он успел испугаться. - Дэнни! - Не ори... Беккер. Вата в теле медленно расползалась и испарялась, разгоняемая тёплыми сильными пальцами, сжавшими ладонь его здоровой руки. *** Беккер сидит в кресле рядом, но ему неудобно смотреть на Дэнни сверху вниз, и он, наконец, пересаживается прямо на пол, так что его лицо оказывается рядом с изголовьем кровати. Беккер говорит, почти не умолкая, и это сначала удивляет Дэнни, потом утомляет, потом неожиданно радует и, наконец, уже пугает. Беккер рассказывает всё, что происходило, пока Дэнни носился по аномалиям во времени. Дэнни уже знаком с Мэттом и Эмили так, будто никуда и не уходил, и провёл эту пару лет с ними лично. Забывшись, он увлекается рассказом о том, как ребята всё-таки остановили Бёртона и спасли мир. Героический Лестер невольно восхищает, чуть не потерявшийся в будущем Коннор заставляет взволноваться, а их свадьба с Эбби и правда радует его. Он неосторожно задаёт вопрос о Джесс и получает порцию рассказов о её гениальности. На этом месте Дэнни и начинает пугаться, потому что он не помнит Беккера таким говорливым. Обычно из этого вояки слова не вытянешь. Даже под пивом. Когда Беккер прерывается, чтобы перевести дыхание, Дэнни кладёт руку на его плечо – благо, оно теперь рядом – и заставляет умолкнуть. «Угомонись», - хочет он сказать, но молчит, просто сжимая пальцы. И Беккер молчит. Некоторое время. А когда заговаривает снова, становится ясно, что поток его ненормального красноречия иссяк. - Мы... Я... – и умолкает, словно собирается с мыслями. Дэнни не торопит и руку не убирает. – Когда Конвергенция закончилась, Коннор сказал, что аномалии больше не будут открываться. Я... Мы некоторое время думали, что он прав... И снова замолкает, глядя куда-то мимо Дэнни сквозь окно. - И ты обрадовался, что можешь начинать с чистой совестью пить пиво с Мэттом? – чуть насмешливо спрашивает Дэнни, плечо Беккера под его рукой возмущённо дёргается, а сам он хмурится. Взгляд проясняется, недовольный, чуточку обиженный, и упирается прямо в лицо Дэнни, а тот чувствует, как внутри делается тепло и последние ватные клочки мутного тумана улетучиваются с души прочь, в окно, за которым уже смеркается. Они сидят так ещё долго, темнеет окончательно, палату освещает только люминесцентная лампа в коридоре, тусклый свет сквозь матовое стекло. Приходит Мэтт, быстро жмёт им обоим руки, как-то по-мальчишески опасливо косится на дверь и достаёт из карманов куртки две запотевшие банки. Смотрит на Беккера, на Дэнни, широко улыбается, говорит что-то о ещё одном выходном, и быстро уходит. Беккер засыпает первым, в том самом кресле, в котором провёл, судя по всему, все предыдущие сутки. Дэнни долго смотрит на его спокойное лицо с закрытыми глазами и слегка приоткрытым ртом - в слабом рассеянном свете оно кажется почти детским. Как у Патрика когда-то... И, впервые за долгие недели, а то и месяцы, а то и годы, воспоминание о Патрике не рвёт душу, не причиняет боли, не будит чувство вины. Патрика больше нет. Это жизнь... никуда не денешься. Но нельзя же всю жизнь жить прошлым. Дэнни почему-то уверен, что кошмаров больше не будет. Когда-нибудь он даже сможет о них рассказать. Беккеру. Потом. Он закрывает глаза.