Бессонница

      И снова она просыпается в холодном поту. И снова садится на кровати, ощущая голыми ногами ледяную поверхность пола, прокручивая в голове сновидение — хоть и это слово слишком мягкое, чтобы описать увиденное.       — Ироха-тян, — Гуми, добродушно улыбаясь, протягивает ей небольшую красную коробку, — прошу, возьми это. Некомура послушно берет подарок. Пальцы тут же покрываются чем-то холодным и липким, и девушку передергивает от понимания того, что алый — не естественный ее цвет. — Знаешь, — задумчиво добавляет Гуми, — либо Мики лгала, либо у андроидов действительно есть сердце. Но-о… ложь должна быть наказуема, не правда ли? Подарок с глухим хлюпаньем падает, пропитывая кровью дощатый пол.       Для того, чтобы встать, приходится приложить неимоверное усилие, но она справляется и делает шаг вперед по мокрому скользкому полу, направляясь к двери. Внутри дома душно и тесно, нечем дышать, и девушка понимает, что ей нужен свежий воздух. Как никогда нужен.       Весело переговариваясь, ученики покидают кабинет, и он, как и вся остальная школа, потихоньку пустеет, но Ироха не спешит уходить. Как бы сама того не хотела. — Вы весьма и весьма догадливы, Некомура-сан, — произносит голос за спиной, и на плечо ей ложится тяжелая мужская рука. Вторая тем временем обхватывает талию и заставляет повернуться лицом, после чего Киётеру притворно мягко оттесняет Ироху к парте, заставляя присесть, и, наклоняясь, жарко касается губами ее плеча. Его руки, наверное, повсюду. Хияма как паук, загнавший ее, бесцветную бабочку, в свою паутину, из которой нет никакого выхода, кроме как сдаться и позволить ему творить любые мерзкие вещи, какие только он пожелает. Но она сдалась и так. Эмоции давно уступили место привычке, и девушка лишь молча наблюдает за тем, как учитель проводит ладонью по ее бедру, изредка срываясь на стон. И когда резкий порыв ветра распахивает кем-то приоткрытую дверь, Некомура скептично усмехается, заметив зеленые волосы удирающей девчонки. Ветер холодит оголенные плечи. Неужели это конец? ..       Ветер рвется в дом, глухо стучась в застекленные дыры в стенах, словно придя на ее зов. Она подходит к одному из окон, шлепая ногами по разлитой на полу воде — воде ли? — и открывает его. Тугой воздушный поток тут же врывается внутрь, обхватывает обнаженные колени и шею, словно пытаясь ее задушить, завладеть ее телом, но — как странно — ничуть не трогает обстановку в комнате. Ироха, отчаянно цепляясь пальцами за подоконник, пытается выглянуть в окно, повинуясь секундному порыву. Но за ним лишь беспросветная тьма. Спускаться по затопленной лестнице, когда тебя лапает ветер — не самое простое дело, и у нее уходит на это около десяти минут. Наверное. Время здесь потеряло смысл, оставив Ироху хвататься за растворяющиеся в руках перила в попытках не поскольнуться и съехать полуприкрытой старой футболкой задницей прямиком вниз по ступеням, образующим маленький водопад.       Юкари говорит, будто выбивая каждое слово на коре мозга; они отдаются в голове ударами тяжелого молотка, и Ироха чувствует непреодолимое желание вскрыть свою черепную коробку и достать их оттуда, выскрести, прикладывая все силы и ломая ногти, а потом, упиваясь сладкой, избавляющей от зуда живых копошащихся внутри нее черных слов агонией, прислониться спиной к прохладной каменной стене и наконец-то забыться в объятиях тупой боли. — Грязная подстилка для молоденьких практикантов! — Наконец заканчивает Юкари, но становится только хуже — все то, что она говорила, раз за разом повторяется в мыслях Некомуры, куски фраз накладываются друг на друга, превращаясь в истязательную какофонию, и хочется только одного — поскорее сдохнуть. — Видео же у тебя, да, Гуми? Руки Ирохи непроизвольно тянутся к вискам.       На первом этаже странной жидкости еще больше, чем на втором; она равномерным слоем растекается по кафелю, и девушка понимает, что стоит в ней практически по голень. Уже видится выход. Но он зияет черным провалом где-то совсем вдалеке, и Ироха удивляется тому, что может его видеть. Здесь ведь все — совершенно черное. Но куда больше поражает то, что у нее еще есть силы на удивление. В конце коридора слышны стоны, и ей стоило бы остановиться, но сделать этого Некомура совершенно не в состоянии — ноги сами несут ее к выходу, и возможное присутствие еще кого-то в этом доме — что само по себе странно — совершенно ее не смущает. Длинный проход наконец заканчивается, и стоны слышатся уже совсем отчеливо, вот только комната совершенно пуста. Но со стен, многократно размноженная телевизионными экранами, из-за широкого мужского плеча на нее со страхом и обидой смотрит она сама.       Она слышит голоса. Сначала один, потом другой — слов не разобрать, но интонации все как одна надломно-трагические, такие же неестественные, как актерская игра в малобюджетных дорамах. Хочется встать и прервать весь этот фарс, что они устроили, заорать со всей силы «Жива я! Жива, понимаете?!», но Ироха не чувствует ни рук, ни ног, ее тело — один сплошной кусок льда, и все усилия лишь утекают в пустоту. В ту же самую пустоту, что она видит в глазах собравшихся из-под полуприкрытых век. — Столь юный возраст, — слышит она заунывный голос, пропитанный фальшивой скорбью. — Жизнь ее оборвалась, так и не начавшись… Вслушиваться в монотонное бормотание нет никакого желания, и Ироха, уже готовая примириться со своей участью, пытается рассмотреть говоряющую. И ни капли не удивляется, заметив такую знакомую зеленовласую девушку. Один за одним посетители сего притворно-печального события подходят к гробу, дабы проститься с ней. Веренице безликих картонных людей, кажется, нет конца, но наконец приближается последняя — девочка лет двенадцати с неприкрытым довольным выражением на лице. — Пока-пока, — хихикает она, — больше ты мне не помешаешь. Юки отходит, и на гроб опускается тяжелая крышка. Каждый удар молотка, заколачивающего ее — как приговор. Ты. Тук — ящик несут к яме. Должна. Тук — неаккуратно, как мешок с дерьмом, опускают внутрь. Тук. Умереть. Тук. Тук-тук-тук — стучат комья земли по крышке гроба, приближая неизбежное. Она понимает, что тело вновь ее слушается, только когда надежды на спасение уже нет.       Затхлая гнилая вонь пробирается в ее нос, заставляя поморщиться. Уровень воды — чем бы это ни было, спокойнее считать водой — уже достиг коленей, и на дне кое-где встречаются странные палки. Их слишком много, и она то и дело спотыкается и чуть ли не падает, перемазывая тело и руки в вязкой жидкости. Цвет ее не разобрать, но Ирохе кажется, что так даже лучше. Выход вон там, совсем близко, он дразнит ее едва различимой в темноте ручкой двери. Рука невольно касается шеи и натыкается на длинный шнурок, на котором висит взявшийся из ниоткуда небольшой ключ. Нехитрое действие придает сил, и девушка делает мощный рывок вперед, цепляется ногой за очередную палку и, свалившись в воду, зло выдергивает препятствие из земли. И тут же с диким визгом отбрасывает его назад, лишь увидев задеревеневшие скрюченные пальцы.       Тонкий девичий голосок напевает какой-то незамысловатый мотивчик, а в помещении витает острый запах жареного мяса и всевозможных приправ, настолько аппетитный и сочный, что Ироха невольно сглатывает подступившую слюну и чувствует накативший внезапно голод. Она с трудом разлепляет глаза и видит перед собой миловидную девушку с изумрудными волосами и добродушной улыбкой. Она будто сошла с буклета какого-то ресторанчика: восторженное лицо, поверх салатового платьица повязан кипельно-белый фартук, удивительно чистый для того, кто мгновением назад закончил готовить, в руках целая тарелка еды — горячее мясцо с овощным гарниром, только-только с плиты. Похожа на принцессу. Фею-принцессу каких-то бобовых культур. — Ты наконец-то очнулась! — Радостно восклицает бобовая принцесса, тут же подхватывая палочками кусочек. — Кушать хочешь? Сил на ответ Ироха не находит и только коротко кивает, и девушка, которая представилась как Зунко, начинает ее кормить, будто заботливая мать. На вкус пища оказывается еще более прекрасной, чем на вид, и она не замечает даже, как Зунко потихоньку скармливает ей почти всю тарелку, но звонок в дверь прерывает их… завтрак? обед? ужин? Не важно. Важно лишь послевкусие, оставшееся во рту после великолепного сочного, хоть и непривычного на вкус мяса. Тохоку весело щебечет о чем-то с посетителем, и Ироха пытается опереться рукой о стул, на котором сидит, но валится набок, в ужасном предчувствии переводя взгляд и понимая, что на месте руки по локоть лишь замотанный пропитавшимся кровью бинтом обрубок. — Конечно, Гуми, к вечеру все будет готово! — Возвращаясь, восклицает Зунко, и улыбается Ирохе. — Прости-прости, дела. Ты наелась? Пальчик не хочешь?       Тишину дома вновь прерывает странный звук, — потрескивание костра, — и носа Ирохи касается мерзкая вонь паленой плоти, отчего ее чуть ли не выворачивает прямо в кровавое озеро под ногами. Дверь уже перед ней, ручка призывно блестит: «Поверни меня!». Ироха крепко, до боли сжимает в кулаке ключ и дергает его на себя. Тонкая нить больно режет по шее, и девушка может даже ощутить выступающие на месте свезенной кожи капельки крови. Руки дрожат, и она раз за разом пытается вставить ключ в замочную скважину, но попасть в нее Ирохе кажется чем-то безумно сложным — и виной этому не только дикая тряска, но и переполняющее грудь волнение. Наконец она, собирая всю свою волю в кулак, поворачивает чертов ключ и медленно открывает дверь. За спиной — ад, но ей кажется, что впереди будет только хуже.