Творческие

      Бледные мошки, похожие на белесые пушинки, беспорядочно крутились вокруг единственного источника света в полутемной комнате. Это был фонарь, очень похожий на те, что на улице освещают каменные мостовые или центральные городские проспекты. Вообще, можно было включить старую люстру на потолке – было бы в разы светлее – но друзья-поэты-«стихоплеты» явно предпочитали тускло-желтый фонарный с ночными насекомыми вокруг. Узкие створки старого окна были распахнуты настежь с целью привлечения ночного свежего ветра, однако приманивались одни насекомые. Просто было жарко. Да и, в принципе, все равно. Они читали стихи без всякого порядка, кто за кем хотел, заполняя паузы сигаретным дымом, или шумными глотками чего-то алкогольно-вредного, или, что бывало значительно реже, хриплым смехом. Многие читали по памяти – было не слишком светло. Она приходила сюда уже в третий раз и просто сидела, пытаясь поймать вдохновение в этой мерцающей дымом комнате. Никто из поэтов знаком с ней не был, если только одна взбалмошная хиппи-поэт, которая была то ли ее одноклассницей, то ли подругой-по-дому, неясно. Сама хиппи-поэт уже месяц не появлялась здесь, говорили, что она вновь уехала к любимому океану и теперь до следующего лета останется там. Собственно, эта океанолюбивая звала ее сюда значительно раньше, а она все качала задумчиво головой и переводила тему на личное, что хиппи-поэт всегда любила обсуждать. Но вот уже третью луну она собирается с ними, слушает их стихи и иногда недопоэмы, а они словно и не замечают ее – «видеть рады», «привет, садись» и все. «Пока» они принципиально не говорили, считая, что если прощаться – так навек, а из страны слов еще уходить пока никто не собирался. Она и сама иногда могла написать что-нибудь бывало и эдакое-рифмованное, но ни разу голоса ее стихов не слышал никто, кроме портретов Есенина да Маяковского в спальне на ее стене. Иногда, правда, мама предпринимала попытки подслушать, но слова, соединенные в особом танце, всегда были для нее чем-то большим, нежели простым рассказом или стихом, чем-то интимным, - такое личное за пределы пергаментной души не должно было ускользать. И здесь она ничего не читала. И даже не играла на струнной, как часто звали гитару, хотя и дома, бывало, перебирала жесткие, режущие пальцы струны в поисках знакомых аккордов. Но играть не умела. Все казалось, что кто-то научит или она сама деньги подкопит на курсы. Но увы: друзья не предлагали, а последние карманные почти тут же спускались на книги. Здесь она особенно вслушивалась в голоса, что хранили в себе оттенки моря. Их изредка удавалось различить почти в каждом поэте, но один постоянно вторил его голосу, а она слушала, слушала, слушала…        Чайки громко кричали над сине-зелеными волнами, почти бирюзовыми. Его море. Сегодня действительно его. Через час-два оно станет чуть серее, еще грустней. Небо уже медленно позволяло укрыть себя темными тяжелыми облаками, все еще недотянутыми до туч. Дождя не будет, пока что, по крайней мере, он знал это и с почти мазохистской радостью улыбался, чувствуя, что вот оно - его море – совсем его. Также чувствует: не бушует и почти не переживает-волнуется, а страдает, лишь изредка поднимая сердитые капли выше гребня; также разговаривает: шумно, что уши почти закладывает, но не яростно, а словно шепотом, таким шумным шепотом плачет о своих проблемах. Пальцы уже автоматически вытащили сигарету и поднесли к губам. Но не закурил на этот раз. А лишь просто едва держал губами, изредка касаясь краешка кончиком языка. Карандаш привычно был за ухом и держался на самом-то деле больше в густых темно-каштановых волосах, которые топорщились во все стороны и спереди уже давно закрывали глаза. Измятый блокнот, весь пропахший солью от моря и насквозь пропитанный грифелем и полуразмытыми чернилами, едва выставлялся из карманов потрепанных джинсов, порядком мусоля ему глаза. Парень даже хотел швырнуть его куда подальше, лучше в море, в эти серые грустные волны, как и его бездонные непонятные глаза. Но сколько ни хотел – никогда бы не отважился доверить свои рифмованные мысли беспорядочной воде, убивающей все живое. И его живые слова. Сегодня должен был приехать Летний – его давний друг, всегда приносивший в их компанию смеха больше, чем за все месяцы было без него. Ибо поэты – самые большие в мире страдальцы. - Ну, может, хоть потеплее станет, - задумчиво протянул он, вдыхая в себя такой непривычно холодный август. В нем опять же было виновно море.        Ее опять никто не заметил. Зато заметила она – смех вырывался сквозь клубы сизого дыма значительно чаще. А значит, появился еще один из слагателей стихов. Различить его пока не удавалось, потому что здесь она помнила только одного поэта, чьего имени даже не знала, и его сегодня здесь не было. Еще не было. Остальные с ликованием обнимали того веселого, и вскоре она смогла его разглядеть. Как и все, он источал собой что-то странное, волнующее, присущее всем вдохновляющимся, однако его взгляд не был затуманен грустью, а источал веселье. Она вспомнила, как ее хиппи-знакомая говорила, что наверняка он не остается с ними, дабы не утонуть в пучине царящей здесь тоски. И вот сейчас его вечно смеющиеся глаза наткнулись на нее, и парень вырвался из очередных приветственных объятий. - У нас новые люди здесь? – он чуть оттолкнул стоящего перед ним поэта и в ту же секунду оказался рядом с ней. - Привет. – Не слишком уверенно произнесла она. - Приве-ет! Рад видеть здесь новые таланты. А то они тут совсем зачахли от своих поэтических страданий. Парень рассмеялся, и вместе с ним заулыбались остальные. - Эм, нет, я просто прихожу слушать. - Так ты не пишешь? – его брови комично вздернулись вверх. - Пишу, но… - она тут же пожалела. – То есть нет. - Но дорогая, здесь все должны что-то читать. Классиков же наверняка знаешь? - Да, - она кивнула, смущенно поправив кожаный браслет и фенечки на запястье. Хиппи-подружка не говорила, что обязательным условием вступления в этот клуб стихоплетов было прочтение собственных работ. - Да ты не тушуйся так, - рассмеялся веселый и легонько по-дружески похлопал ее по спине. Да уж. Она закашлялась – кто-то выдохнул дым прямо в лицо. - О, вот и мой дорогой друг, - поэт обернулся к тому самому с морскими нотками в голосе. Он пришел! а значит, что-то прочтет сегодня. – Кстати, я – Летний, - веселый неожиданно ей подмигнул и исчез где-то среди дыма и других творческих. Этот псевдоним действительно подходил ему, такому живому и до крайности настоящему. Веселый Летний-поэт. Она улыбнулась нарисованному образу и едва успела заметить взгляд серых глаз поэта с морским голосом. На этот раз перед чтением они очень долго смеялись. К ней подсела девушка в гриффиндорском шарфе. Как будто и без того в небольшой комнате было недостаточно жарко. Гриффиндорка полуприветливо улыбнулась и, поправив очки, перевела взгляд на одну из странных картин, украшавших здешние стены. - Что ты будешь читать? – неожиданно спросила девушка в шарфе, не отрываясь от внимательного изучения. Хотя, вряд ли она могла разобрать что-то конкретное при таком полумраке. - Вообще, ничего. - Как, совсем? – та даже оторвалась от картины; ей показалось, что на ней странные фигуры в плащах, но, возможно, лучше стоило спросить гриффиндорку. - Да, ничего. - Но ведь Летний же сказал тебе, - с каждой секундой ее глаза наполнялись искорками смеха все сильнее, вскоре грозившими рассыпаться весельем. «И что здесь смешного?» - Я думала, здесь свободный вход, - она встала, не улыбнувшись, в глубине души сожалея, что не услышит сегодня своего морского поэта. - Эй-эй, ты куда? Садись! – девушка в гриффиндорском шарфе утянула ее обратно на скамейку (которую, похоже, когда-то утащили из городского парка). – Просто сегодня наше лето вернулось и… как-то веселее стало, шутливей… - девчонка вздохнула, и ей на мгновение показалось, что та влюблена в этого веселого. Хотя, вполне возможно, она просто вернулась к привычной грусти. - Да, и он ведь прав – прочитай что-нибудь. У Маяковского, например. Любишь Маяковского? – дождавшись кивка, продолжила: - Ну вот. Всем приятно будет. Давай. «Давай? Что, сейчас?» И только в этот момент она заметила, что многие не отрываясь смотрят на нее. - Э-эй ты, Фокс, не хочешь прочесть нам чего-нибудь? – Летний приподнял брови, из чего она сделала вывод, что звали ее уже не в первый раз. «Почему Фокс?» Ее задумчивый взгляд опустился вниз, наткнулся на чуть мешковатый свитер; она понимающе вздохнула – рисунок на нем – лисица, тянувшаяся носом к кончику пышного хвоста. «Ладно». - Ну, я… кхм, - она кашлянула; все-таки Фокс – это забавно. Интересный он, этот Лето-поэт. – Могу прочитать Есенина. Никто не против «Черного человека»? Летний удивленно посмотрел на нее и покачал головой. «Нет, совсем не против», - сказали ей серые морские глаза. Ее любимая поэма. Как Безруков ее читал, ей, конечно, в жизни не удастся, но… Слушали они пусть не с восхищением, но с явным одобрением и интересом. Даже сигареты забывали потушить, и наверняка у одного из них обожгло пальцы. Спустя минут семь она закончила и, выдохнув, села обратно к гриффиндорке. Никто не аплодировал, как бывало, хотя, только в особых случаях, если стихотворение и исполнение бывали великолепными. Летний встал со своего стула и, одернув ярко-рыжие штаны, изобразил несколько уверенных хлопков. - Замечательно же, ребят! – он оглянулся по сторонам. – Только опять печаль да страдания. Ну ей-богу, есть у кого что-нибудь веселое, хотя бы на сегодняшний вечер? - Это было здорово! – девушка с гриффиндорским шарфом заправила рыжую прядь за ухо. – Я Мика. - Очень приятно, - она пожала руку, вдруг улыбнувшись. – Фокс. Неожиданно даже для нее самой произнесла этот глупый… псевдоним. - Лол, неплохо, - Мика посмотрела на нее с каким-то лукавым прищуром и встала. – Я хочу прочитать Бродского сегодня. Свои еще не дописаны… Но Фокс уже не слушала. Неожиданно захотелось к морю. Сейчас, когда она вроде бы стала полноценным членом их общества, быть рядом не хотелось. И она понимала, почему. Раньше можно было представить, что стихи этого морского парня – для нее. А сейчас она уже не едва заметный призрак, а часть этих поэтов, черт возьми, их составляющая. И все спасибо Летнему. Ужасный псевдоним. Каким-то лицемерием попахивает. Фокс осторожно встала и, впервые радуясь клубам дыма, заполнившим комнату полутуманом, вышла. Обувь всех членов «клуба» была раскидана по всей прихожей. Кое-как разыскав свои черные кеды, она натянула их, не развязывая шнурки, и поправила спавшие джинсы. Черная лисица на белом свитере вновь привлекла внимание. Все-таки «Фокс» и вправду звучало неплохо. - Уже уходишь? – голос заставил ее едва не подпрыгнуть. - Уже ухожу, - не удержавшись от передразнивания, ответила она, - Лето-поэт. «…чертов. Спасибо тебе». - Лето-поэт? – он хмыкнул, сложив руки на груди и навалившись на дверной косяк. – Ну, ты права, вообще-то. Тут все без меня чахнет. - Какое самомнение, - едва слышно прошипела Фокс, перекидывая небольшую сумочку через плечо. - Но ведь так и есть! – он подошел ближе. – Посмотри – они тут все помешались на тоске. - А ты поэт? - Бывает. Больше прозу люблю. - Ну, тогда ясно, - фыркнула Фокс. – Поэты всегда страдают. Он не сдержал смешка: - Глупее еще ничего не слышал. От ответной реплики ее избавил тот самый морской поэт. Только сейчас она заметила, что за ухом он всегда носит карандаш. Забавно. - Что тут делаете? – он прищурился. – Мика там читает вообще-то. - Да вот, уговариваю нашего Лисенка остаться, - усмехнулся Летний. - А куда ты уходишь? – серые глаза задумчиво остановились на ее зеленых. Она даже не смутилась под таким пристальным взглядом, смущение накрыло ее после того, как Летний фыркнул на ее ответ. - Хочу посидеть у моря. Лето-поэт уже собирался что-то сказать, но она, бросив быстрый взгляд на непроницаемого поэта с серыми глазами и карандашом за ухом, вышла из квартиры. - Странная она, - Летний смотрел на закрытую дверь. – Как и все вы здесь, впрочем. - Я тоже люблю море, что в этом странного? – прищурился сероглазый, доставая из кармана джинсов блокнот. - Тебе можно, Марс, - он похлопал друга по плечу. - Это уже третья версия моего имени, сколько можно? Казалось, парень злился, но правдой это было лишь отчасти. - Ну, это самая короткая. Марни – как-то слишком по-детски, а ты же старичок, как-никак двадцать один стукнуло. Марис – длинновато, как и настоящее Мариан. Что вообще за странное имя? - Мама из Польши. Марс – совсем не в тему. Впрочем, как хочешь. - Ну, в общем, да. Марс – война, а ты у нас море. Извини, - без капли раскаяния протянул он и ушел обратно к поэтам. Мариан нашел пустую страницу в блокноте, достал карандаш из-за уха и взлохматил волосы. Слова медленно складывались в образы.