***
Солнце здесь такое же, как и у неё на родине. Ласковое, вездесущее, доброе. На рассвете, когда заря высвечивает алым небесным пламенем очертания ломаных гор, щитом отгородивших край земли, Челл, подметя деревянный пол в доме и набросив светлый платок на плечи, собирает последние осенние цветы, выбирая самые свежие – ей хочется, чтобы в скромном доме всегда было уютно. Синий вьюнок, зацепившийся за изгородь своими острыми, как клиновидные загнутые серпы землепашцев, листками, пахнет колдовством, вызывающе блестя своей синевой на пёстром покрывале испанской листвы, и пряный аромат слегка кружит голову, воскрешая в пробудившейся памяти далёкие и таинственные очертания ярких острых крыш, над которыми колышется смуглой тенью молодая сельва.***
Памятные золотые серьги привычно холодят уши. Когда-то, ещё в первые месяцы, было настолько туго, что в глазах темнело от голода, и Челл, отчаявшись, чуть ли не хотела продать их; Тулио не позволил, жёстко отрезав, что своё будущее они выкуют и без этого чёртова золота, тень которого жжёт душу полузабытой неопределённой виной. Им не нужно богатство, напоминание о горечи в пересохшем рту, палящем огне раскалённого южного солнца, сжигающего кожу; им нужен покой. Им нужны эти прохладные скромные цветочки, оплетающие сетью стеблей стену плетёной изгороди, отражающие внутри себя солнечные блики, что играют в слезах ушедшего ночного дождя. Синий вьюнок, назойливый и верный, который уверяет, что всё будет в порядке – словно тайный знак, который дарит свет в будущее, словно символ грядущего возрождения. Тёплое осеннее солнце отражается в гладких ребристых узорах широких ацтекских серег, бросая в траву россыпи искристых огоньков, а подол вышитого платья задевает некошеную мягкую траву, сбивая с кончиков хрупких травинок хрусталь остывшей росы, которая холодит босые ноги. Пальцы немножко ноют от упругости упрямых хлёстких стеблей, еле слышно хрустят в черешках молодые связки. В корзине блестят синие огоньки.***
Смуглая девочка играет в траве с рыжим псом Хосе и смеётся, когда он доверчиво тычется мохнатой мордой в её ладони и лижет пальчики, а трёхлетний полуголый малыш с раскосыми глазёнками собирает на сухой дороге голубоватые кремневые камешки, завороженно пересыпая их в мягких, тёмных от впитавшегося в кожу солнца ладошках и вновь роняя в согретый песок. Корзина полна вьюнка и стоит, забытая, в тени, а цветки мерцают прохладными влажными звёздочками, роняя с махристых светлых кончиков последние росинки. Над крышей осыпается золотым дождём шуршащая, звенящая в десятки тихих напевов листва. Пробуждающееся за горной цепью молодое солнце перебирает её волосы. Челл смотрит на своих детей, опершись загорелыми локтями на плетёную изгородь, и на душе у неё спокойно.***
Когда она ощутила, что беременна дочерью, когда ребёнок зашевелился у неё под сердцем – то было давно, почти сразу по возвращении, в дни дождя, что сменялся тишью, и боли в осиротевшем какой-то своей частью сердце, – её зажал тихий, эхом откликающийся страх. Ночью Челл просыпалась и, укрываясь защитой утешительно крепких объятий Тулио, утирала слёзы безнадёжного отчаяния, порождаемого неуловимой тенью древнего ужаса. Ей виделись страшные ритуалы, размеренно отстукивавшие свой ход в потоке чернеющей крови, ей виделся жрец с пустыми глазами и традиционными красными полосами вдоль скул, подступающий к ней с костяным ножом в отставленной руке. Некогда белое, пожелтевшее от времени и смертей лезвие блестит огнём, с болезненно-отчётливым хрустом взрезая чрево, и она, теряя разум от невыносимой боли, не чувствует, как у неё забирают ещё не родившееся, насильно вырванное в свет дитя, захлёбывающееся в беззвучном плаче. Страх отступил, только когда дочка оказалась у неё на руках, прижимаясь тёплой тяжестью к наполненной молоком груди; Челл тогда обняла её и заплакала от облегчения ушедшей с сердца тяжести, от счастья, заполнившего остатки пустоты в настрадавшейся душе. Не один год прошёл, а у дочки, малышки Лючии, уже успели отрасти косички, прежде чем Челл согласилась родить второго ребёнка. А Тулио ждал, порой не засыпая ночами и вслушиваясь, не бродит ли мимо старый кошмар – он ведь так хотел детей. Дети играют под испанским солнцем, не зная, что у их матери сжимается сердце, стоит ей лишь представить восставшие из пепла призраки давно отступившейся, высохшей от злобы веры, скручивающиеся на стенах храма в длинные уродливые тени, которые пугливо отступают перед проскользнувшим в царство камня лучом рассвета. У её детей синие глаза. Светлые, как вечернее небо.***
Поседевший в гриве, но всё ещё упруго-гибкий в гордой бойцовской поступи Альтиво храпит, мотая головой, и норовит потереться встрёпанным загривком об его шею. Тулио привычно-беззлобно ворчит в душе на неугомонного, как и десять лет назад, Мигеля, примчавшегося на днях в гости из шумной Севильи и навязавшего ему на шею этого непроходимо дурного коня. Всякий раз довести упрямого жеребца на водопой стоит раннего подъёма чуть ли не ночью, большого терпения и почти укушенного жилета, но в последние пару лет это уже превратилось в неотъемлемый ритуал, привносящий немного шума и неуклюжести в мирную жизнь. Альтиво отвлекается на последние цветы среди побуревшей травы, тыкаясь мордой в высохшее разнотравье и с радостным тихим ржанием кусая ломкие стебли, и Тулио, облегчённо выдохнув и обтерев взмокшие ладони об рубашку, наконец-то может посмотреть на детей. Забытые камешки ссыпаются из детских пальцев в белый песок. Сын подбирается к нему, спотыкаясь в спутанной траве, и хватается за штанину, доверчиво глядя снизу вверх. – Папа, а где ты был? Тулио подхватывает мальчонку на руки, краем глаза глядя на в какой-то миг встревожившуюся за ребёнка Челл, порывисто высвободившую из заплетаемых кос пальцы: не бойся, не уроню. Маленький Гонсало жмётся к нему, прильнув смуглой мягкой щекой, обняв ручками за шею, путаясь короткими пальчиками в кое-как перевязанных чёрных отцовских космах. – Альтиво к роднику водил. – Папа, а я у тебя хороший? – Глазёнки Гонсало смеются, а неуверенно-детский тон серьёзен. – Самый лучший. – Папа, а мама нас очень любит? Тулио обнимает его ещё крепче и смотрит поверх растрёпанной головки на Челл, со спокойной скромной улыбкой глядящую на них. Длинные чёрные волосы сплетены в косы, вышитое полотно платка укрывает плечи, на загорелый лоб и смуглые щёки падают ломкие лучи рассвета. – Больше всех на свете. Ветер, откликаясь в струнах диких трав, играет с прозрачным песком, рассыпая его по белой дороге и переплетая на нём неуверенные, в один миг рассыпающиеся, таинственные руны. Путается, шуршит тихим водопадом, перекликающимся своей симфонией с последним звоном колокола, растворившимся в рассветных лучах, осенняя листва, пёстрым покрывалом выстилающая на земле неуловимый узор круга жизни. Солнце выкатывается из-за черты гор, бросая навстречу зеркалам осенней листвы пригоршни рассыпающегося в ветре алого золота. И быть может, оно и впрямь куда дороже настоящего.***
Пускай звенит осеннее хрусткое золото, отплясывает на земле шаманские танцы, кружит голову, сплетает в ветре нескончаемые песни. Лишь бы только звенело.