Треск

Эпу хочется выть. Все тело саднит, кости ноют, а что-то в груди непонятное и слишком эфемерное с каждым днем становится все больше, давит изнутри на ребра, вырваться хочет. С каждым днем махать булавой все сложнее и сложнее. Дело тут даже не в том, что монстры становятся сильнее. Сам Эпиур не становится сильнее. Не горит желанием. Не может. Мир медленно сходит с ума. С того самого дня, как он впервые взял в руки щит и назвал себя клириком, с того самого дня, как Ал взял его к себе в ученики, с того самого дня ситуация лучше не становится. Будто все усилия пропадают зря. Несколько драконов уничтожены. И что? Разве проснулась богиня? Разве перестали погибать невинные? Доспех ребер трещит по швам, сердце испуганно сжимается к костям. Эп смотрит на залитые не то кровью, не то слизью, не то слезами, слюной и потом железные свои рукавицы. С каждым днем все противнее становится от этой нескончаемой бойни. Разум уже привычно падает в темноту. Под ногами мириады звезд мигают, переливаются, светятся. И источают ледяную прохладу. Эпиур идет по ночному небу и ему кажется, что лед медленно пробирается от босых ног наверх, к сердцу, разуму и тяжелому нечту, вырывающемуся из груди. Воздух вокруг необычайно густой и дышать все сложнее и сложнее. Заледеневшие ресницы тянут тяжелые веки вниз. Сон наплывает отчаянно медленно, ползком, словно мертвец без ног ползет к жертве, вгрызаясь в землю руками и зубами. Ночь окутывает бархатом, абсолютно непроницаемым для звуков занавесом, ледяной защитой для разгоряченного разума. В груди становится все теснее и Эп явственно слышит треск ребер. Перед закрытыми глазами мелькают смутные образы: Роузи, Терамай, Вельскуд, Герант, Аргента, Кассия, Карахан, Нарсиэль. Цефас. Петра. Аленис. Все они ждут от него того, что ему с каждым разом все сложнее им давать. — Возьмите другого, кого-то из более прочного теста, кто бы все делал лучше, кто достоин занять мое место. Звездный пол плывет кругами от прикосновений онемевших ладоней. Изо рта вырывается ледяной пар, забирающий с собой последние сгустки тепла этого умирающего тела и разума. — Я не приду. Нечто в груди ползет наверх, цепляясь когтями в горло и продолжая давить на ребра. Эп уже бы не выл, он кричал и плакал бы от боли, бился бы в истерике отчаявшегося, но ждущего помощи человека. Но он не кричит. В этом месте не осталось ничего живого. Некогда железный паладин на деле слишком быстро проржавел, застыв на месте, разрушившись от собственных движений. Глядя в звездное ничего, крестоносец видит Карахана. Колдун кривит губы в самодовольный ухмылке, словно говоря, что он-то, в отличие от некоторых, не сдался, не сломался, не прогнулся под собственными страхами. Не решил сбежать от своих проблем, последовав примеру красноволосой дряни, из-за которой умерло людей больше, чем за свою жизнь успел убить он сам. — Я не ты. Слова даются удивительно легко. Выплевываются уже через кровоточащее и ничего не чувствующее горло ледяными осколками и складываются сами собой. Зеленый дракон благодушно кивает, соглашаясь. Никто и не говорил, что сломавшийся крестоносец хоть немного похож на убитого, но не побежденного колдуна. Но уже через какое-то время молчаливо тычет пальцем в грудь Эпиура. В голубых глазах виднеется вся мощь, которой лишился мир. Карахан что-то говорит, но звуков не доносится вообще. Собственно, паладину и не нужны звуки. Он и сам прекрасно знает, что ему хотят сказать. Рвотные позывы то подкатывают, то отходят на задний план. Ладони, похожие на разорванный, кровоточащий мрамор, совсем не двигаются. Изнутри разрывает, обжигает заледеневшие кости, впивается в больную глотку, разрывая все на не опрятные лоскуты. Булава размножает голову прыгнувшему эльфу. Одному из тех самых, сморщенных, жестоких, кровожадных, желающих страстно твоей смерти даже тогда, когда у них у самих сломан позвоночник и ходить они сами не могут. Только ползти, цепляясь сухими пальцами о клочки земли. Эп смотрит заторможенно на изуродованный труп и в мыслях, плавающих в мутном формалине, пробегает, что это могла бы быть Лисс. Тошнота вновь набегает, как годы назад, когда молодой клирик делал вид, что не боится совсем ничего, что может все, может спасти мир, убить всех монстров, пробудить богиню. А за спиной наставника гасил в себе истерики вином и нежными объятиями случайных связей. Треск ребер слышится все чаще. Небесная гавань встречает сыростью и туманом. Все точно так же, как в больной голове уже совсем отсыревшего и растрескавшегося по швам паладина. Даже уют, которым дышал Дом, уже давно не мог заставить Эпа остановиться. Бесконечные рейды, сила, которая с каждым днем становилась все больше, высасывая из клирика жизнь и волю. Страх умереть, подгонявший с утра пораньше бежать в объятия монстров, чтобы еще раз доказать миру, себе и Альтее, что не сегодня. Не в этот раз. Все это походило на безумие. Безумием и являлось. Эпиур стоит и молча смотрит на наставника. Мокрые грязные волосы закрывают, как обычно, уже совсем обезумевший остекленевший взгляд. Грудь уже не болит совсем, ноет только. Скоро все должно окончательно закончится. — Я… Я жив, — крестоносец хрипло сипит, будто сам удивлен этому простому факту. Вроде бы и ничего такого, обычный рейд, каких он проходил сотни. Епископ, промедлив на миг, быстро приближается и заключает непутевого ученика в объятия, наплевав на всю грязь доспехов. Эп всхлипывает и слышит, что ничего не сломалось. Ни хруста, ни треска. Он утыкается в шею друга и, уже не сдерживаясь, рыдает. Клокочущее безумие в груди успокаивается, засыпает.