Небо над Калугой

Колени ужасно жгло промороженным снегом, а обожжённые щека и шея горели на солнце, из-за чего Эрвину казалось, что он медленно, но верно плавится, как маленький оловянный солдатик. Его последний разведывательный вылет обернулся катастрофой, и теперь вся операция оказалась на грани срыва. Направленные на него дула двух автоматов советских солдат смотрели как два чёрных глаза самой смерти — более дурацкого и более подходящего сравнения не находилось. Переступив коленями по снегу, Смит отстранёно подумал о том, что дома весна давно вступила в свои права, и только здесь, в этой стране холода бесконечны, а попытка отвоевать необъятный, вечномёрзлый кусок земли у этих непостижимо стойких людей, что веками выживали в жутких условиях - самая большая глупость Гитлера. А небо над головой приговорённого к расстрелу обер-лейтнанта Люфтваффе отливало голубой лазурью, как глаза его сына, ставшего для него всем: домом, семьёй, крепостью за широкой спиной. И сейчас Эрвин не знал, о чём жалеет больше: о том, что не умер там - в этом небе, или о том, что так и не смог защитить Армина, что бросает его в разверзшемся над Европой аду. «Через неделю ему исполнится девятнадцать. Моя бессмысленная смерть — худший из возможных подарков». Майор Красной армии поднял руку, отсчитывая последние секунды жизни Эрвина Смита. Они встретились взглядами, в которых сейчас было только невысказанное понимание и усталость. Эрвину даже казалось, что он смотрит на себя в зеркало. Никому из них не была нужна эта война, никто из них не хотел больше смертей. Смит часто моргал, чтобы не смотреть на автоматы, он пытался сосредоточиться на одном — самом светлом — воспоминании, он пытался думать об Армине, его тепле, его любви, и Эрвин хотел умереть с мыслями о ней, чувствуя принадлежность своего бьющегося последние мгновения сердца. Но разум отказывался подчиняться, подсовывая самые неожиданные картинки оказавшейся совсем не долгой жизни. Лётное училище, детские качели, мамины руки, бабушкины пирожки, австрийские луга и родной, всегда немного мрачный Берлин. - Товарищ майор! Товарищ майор! - голос спешащего к месту расстрела сержанта ворвался в почти отключившееся сознание Смита. Молодой совсем парень бежал, оскальзываясь на льду и придерживая рукой фуражку. В пальцах другой он сжимал треплющийся на ветру кусок измятой бумаги. Послышалось негромкое «отставить», и майор быстро пробежал глазами по принесённой телеграмме. - Сообщение из штаба главнокомандующего, та-арищ майор! Представляете! - сержант сунул свой длинный (как фигурально, так и буквально) нос в донесение, явно не в первый раз перечитывая, словно не мог поверить в написанное. Эрвин, напрягшись в ожидании неизвестного, без отрыва наблюдал за строгим лицом майора. Тот кивнул, как будто мысленно отдал честь составившему на бумаге приказ, и уголки его губ едва заметно приподнялись, сразу делая его лицо моложе. - Свободны, солдаты! - те ушли беспрекословно, уставшие — им уже всё равно, скольких врагов они убили или пощадили сегодня — лишь бы выспаться. И Эрвин встал с колен, возвращённый к жизни пока не понятно кем и насколько, сразу чувствуя отошедшие на второй план боль в ногах и покалывание на лице, где после аварии остались ожоги. - Думаете, ему можно доверять? - сержант шептал слишком громко, круглыми глазами оглядывая Смита с ног до головы. Сейчас он наверняка казался мальчишке слишком опасным, слишком высоким, у него даже не связаны руки — большие руки немецкого офицера, кто знает, сколько на них крови. Майор же просто кивнул и головой же указал на крошечный барак — местный штаб командования. Эрвин пошёл за ним, чувствуя страх оставшегося за спиной сержанта. Тот не достал оружия, просто сопроводил, словно почётного гостя, чем сразу заслужил уважение самого пленного. Смит подумал, что ему повезло с этими людьми с самого начала. Не смотря на все ужасы войны, предполагающие лютую ненависть к врагу, они обращались с ним гуманно, словно на него ещё распространялась презумпция невиновности. И Эрвин чувствовал разливающуюся по венам горячую, преданную благодарность, в этот самый момент он понял, что их сопротивление внутри штаба разведки вовсе не обречено на провал априори. Что вся их борьба имеет смысл, и что «мир» - во всех своих лексических смыслах — стоит их борьбы. Уже внутри, не стесняясь своей слабости (или человечности?), Эрвин достал из нагрудного кармана затёртую пожелтевшую фотографию и прижался к ней губами. - Жена? - спросил майор, кривя рот в ухмылке. - Сын, - Смит показал Армина, протягивая карточку слегка подрагивающей рукой. И майор прицокнул языком: «Похож! Одно лицо!». Он поставил перед обер-лейтнантом алюминиевую кружку с горячим чаем и плеснул туда немного коньяка из фляги. - Садись! Завтра будет осуществлён официальный обмен военнопленными, на самой линии фронта в пятидесяти километрах отсюда, - тон майора понизился до шипящего полушёпота, и он заговорщически склонился над столом. - Ты же понимаешь, что я говорю? - Да, - Эрвин и правда неплохо воспринимал русскую речь. К сожалению, сказать в ответ он мог не много, но был уверен — это не помешает им с майором понять друг друга. - Вот это. Ты знаешь, кому это передать, - из-за пазухи толстого зипуна майор достал небольшой скреплённый сургучом конверт. Смит кивнул, быстро убирая письмо с ценной информацией в потайной карман своего кителя. Позже они пьют за победу вместе с присоединившимся к ним длинноносым сержантом Ивановым и курят горькие папиросы, высовываясь по очереди в форточку. Сегодня Эрвин Смит родился заново, и он никогда не забудет этих людей и этого неба над русской Калугой. А завтра он вернётся домой к Армину и к своим самолётам. С новыми силами, новой верой он вернётся к борьбе за свою родину, согнувшуюся под чёрными сапогами национал-социалистов, чтобы однажды снова вдохнуть чистый запах свободы под лазурно-голубым небом.