о растворимом кофе, веснушках и зеленых лампочках

Джеймс сидит на кровати и пьет растворимый кофе. Безучастно смотрит за тем, как капля обжигающего напитка стекает по чашке вниз и падает прямо на белые простыни. Он не чувствует горечи кофе, потому что обжег язык. Джеймсу плевать на весь мир. Нет, не так. Джеймсу плевать почти на весь мир. А еще он завидует своему кофе, потому что тоже хочет раствориться. Навсегда. Только чтобы не болело сердце — от любви и горло — от горячего кофе. Вроде бы март, а его веснушки все такие же уродливые. Он залпом допивает плескавшийся где-то на глубине бездонной чашки напиток, морщится и сам не может ответить на вопрос, отчего: от кофе или от имени, совершенно некстати вертевшегося на языке вот уже несколько месяцев. Джеймс предпочитает думать, что это все опостылевший напиток и чертова бессонница, но в висках каким-то странным шепотом стучит разгоряченная кровь. И Джеймс совершенно точно не хочет этого слышать. «Майкл Фассбендер». Он закусывает губу и сжимает кружку в пальцах, совсем не обращая внимания на боль. А потом со всей силы швыряет ее в стену и так же безучастно смотрит за тем, как набившие оскомину осколки цвета охры засыпают его стол, закрывая какие-то буквы и слова в незаконченных стихах с неизменным посвящением «М.Ф.» на каждом листке. Джеймс злится. Злится, но подходит к столу и ссыпает все мелкие осколки в руку. Случайно вдавливает осколок в ладонь и даже не позволяет себе поморщиться. Лишь резко прикусывает губу. «И это — боль?» — думает Джеймс, вспоминая бессонные январские ночи и томительно-тоскливые февральские вечера, когда он часто-часто видел Майкла, целовавшего смазливых девчонок в каждом коридоре университета. Только и оставалось, что достать чернил и плакать. Плакать о том, что никогда не случится — не наступит. Он открывает окно и будто бы нечаянно роняет осколки вниз, с четвертого этажа, прямо на землю. Забывая об осколке в руке. Джеймс все-таки морщится, заклеивая глубокий порез пластырем и пряча последний осколок все-таки любимой чашки под подушку. Выключает свет, забирается под одеяло и не спит. Не спит, потому что противная, отвратительная боль в руке не дает уснуть, а еще мучительно хочется кофе. «Настоящий наркоман», — думает Джеймс и переворачивается на другой бок, совершенно некстати вспоминая о том, что охра — любимый цвет Майкла. Через час Джеймс встает с постели, пряча заплаканное лицо в длинных рукавах черного свитера, и бредет на кухню, чтобы заварить себе еще растворимого кофе. Он совершенно не выносит молотый, вернее, попросту не может его пить, потому что Майкл подрабатывает в роскошной кофейне на Маркет-стрит, где даже мысли о растворимом кофе — преступление. Вот только там, куда привычно тянется заклеенная пластырем рука, кружки не оказывается. Джеймс поджимает губы, злясь на себя за излишнюю порывистость. Ему совершенно точно необходима другая чашка. Наплевав на то, что в марте еще дует холодный ветер, он выходит на улицу прямо в своем растянутом черном свитере, без шапки, без куртки, только быстро зашнуровав старые-престарые кеды и сунув деньги в карман джинсов. Темные, почти черные отросшие волосы развевает ветер, и Джеймс кашляет, прикрывая рот ладонью. Почему-то совсем не холодно, и даже мурашек на голой шее нет. Он не жалеет времени на то, чтобы пройти полгорода, нашептывая любимые стихи ветру, потому что только за полгорода от него можно набрести на чудный магазин. Звякают колокольчики на двери, и даже этот звук напоминает Джеймсу любимую песню Майкла и одновременно единственную в его плеере. И тем не менее он не может вспомнить ее названия, такого простого и незамысловатого, но вместе с тем никак не удерживавшегося в голове. Что-то о сказках Сан-Франциско*. Или же об Изумрудном городе**. В этом магазине только зеленые лампочки, и он словно в Изумрудном городе. Дороти была права. Он долго ищет полку с чашками, хотя и был здесь всего лишь неделю назад, зайдя за новой тетрадью для стихов. Элиза, милая владелица магазинчика, подсказывает ему, весело улыбаясь, и Джеймс снова думает о том, как улыбается Майкл: самоуверенно, дерзко, искренне весело, но никогда не нежно, ласково или любяще. И он даже не знает, хочет ли увидеть подобную улыбку, ведь тогда ревность снова захлестнет его с головой. Такая улыбка совершенно точно никогда не будет адресована ему. У него ведь самые уродливые в мире веснушки. Джеймс кусает губы, смотря на кружки всевозможных форм и цветов, но никак не может выбрать ту, что понравилась бы ему с первой секунды. Поднимает взгляд и вдруг совершенно случайно встречается глазами с пристальным взглядом серо-голубых глаз. Таких до боли знакомых, единственных, что в этом мире имели значение. Джеймс убеждает себя в том, что это всего лишь его воспаленное, расплавленное одним-единственным солнцем сознание и спешно отводит взгляд. Надеется, что Майкл не заметил, не узнал его. Только совершенно зря он так увлеченно принимается рассматривать замысловатую вязь на третьей кружке в первом ряду, потому что через точно выверенное самим дьяволом количество секунд Майкл подходит к нему. Джеймс боится даже поднять взгляд от кружки, боится повернуться к нему лицом, боится встретиться с ним взглядом еще один раз. «И не нужно» — думает Майкл и, склонившись к уху Джеймса и заправив прядь вьющихся черных волос за ухо, шепчет, отчаянно надеясь на свое обаяние: — Ты Джеймс, верно? Тот не верит, не верит никак, совсем, совершенно невозможно не верит, и поэтому, глядя в пол, теребит подол свитера и позволяет себе только кивнуть. «Глупый, глупый мальчишка с невероятными глазами» — думает Майкл. — Тогда, может, прогуляемся до моря, Джеймс? Джеймса захлестывает волна чувств. Это просто должна быть какая-то шутка, мерзкая, чертовски отвратительная и глупая шутка. А за следующей полкой просто обязаны прятаться приятели Майкла с видеокамерой, чтобы на следующий день вся школа узнала о нем. И именно поэтому он поднимает взгляд, встречаясь с удивительной искренностью в глазах Фассбендера и, не позволяя своему голосу дрожать, давя противный голосок, доносящийся из отдаленного уголка души, позволяя чувствам заполонить сознание, твердо отвечает: — Прогуляемся, Майкл. Он не слышит никаких щелчков видеокамер или злорадного смеха за своей спиной. Джеймс видит только искреннюю улыбку Майкла. Он просто не знает о его скрещенных пальцах. На удачу. Майкл просит его подождать на улице. Недолго, совсем недолго. Джеймс послушно, словно цирковая собачонка, выходит навстречу холодному ветру, даже не попрощавшись с Элизой, не услышав фальшивых сказок Сан-Франциско* в звяканье колокольчиков на двери. И все несколько минут, в которые он пытается любоваться звездами, в которых слишком мало тепла, он думает о том, что этот день — настоящий. Впервые за несколько месяцев. И совсем не хочется растворимого кофе. Когда Майкл выходит из магазина, у Джеймса снова перехватывает дыхание. Не проронив ни единого слова, он просто снимает свое теплое пальто, набрасывает его на плечи Джеймса и берет его за руку. И Джеймс даже не пытается дышать. Просто не может. Не верит. Сходит с ума от одного только тепла ладони Майкла, от одного только аромата его духов, от одного только его присутствия. Это настолько невозможно и нереально, что он забывает, как ходить. Когда Майкл крепче сжимает его руку в своей, по-прежнему молча, он даже не чувствует боли, а лишь недоверчиво-счастливо улыбается. И вот они уже стоят на пирсе, вглядываясь в ночную даль, а лунная дорожка сверкает самым перламутровым цветом. Становится тепло, так, как будто май, как будто конец весны. Море чуть колышется в показавшейся невозможно прекрасной темноте, и звезды уже не холодные, звезды — теплые, мягкие, волнующие своей такой теперь близкой красотой. Джеймс прикрывает глаза и все же плотнее закутывается в пальто Майкла, вдыхает легкий бриз с солеными брызгами. А перед глазами — марево охры. Майкл просит его не открывать глаза и протянуть руки. Достает откуда-то небесно-голубую, морскую, с вкраплениями и точками темно-синего, с вязью изумрудно-зеленой ручки, явно не такую, что можно купить в обычном ларьке, кружку и вкладывает в руки Джеймса. Все еще не позволяя ему открывать глаза, тихо, едва слышно шепчет в самое ухо «ты никогда не будешь пить растворимый кофе, пока я рядом». Джеймс улыбается, улыбается слишком счастливо и открыто, не так, как всегда. Открывает глаза и чуть поворачивает голову вправо, к Майклу, словно тянется к губам. Майклу кажется, что нет ничего прекраснее его веснушек. Поцелуй выходит каким-то смазанным, неловким, кофейным, но чарующе нежным. А в сознании не остается ничего, кроме мигающих зеленых лампочек и нереальных, несуществующе ярких красок весны. Кажется, самое время менять перегоревшие лампочки.