Ты не хотел ее приручать

Ты не хотел ее приручать, как-то само получилось. Волки ведь тоже сбиваются в стаи, хоть это и не мешает выть на луну - душу звериную совсем по-человечьи крутит от боли. И ты бессмысленно смотришь в небо, темно-синим шатром раскинувшееся над вами, держишь ее руку, такую хрупкую, родную/чужую, и уходить-то не хочется. Слушаешь шепот берез, лишь бы не слышать, что она плачет, осторожно стирая кончиками пальцев слезы - чтоб не увидел, не понял, как сердце рвет на части, как вены незримо спутываются в узелки от дикой боли. Она не имела права на счастье, так обычно бывает у слишком правильных. Незаметно крестится на старую церковь, чьи стены принимали так много покаяний, и отворачивается, желая уничтожить все, что только что было. А ты лишь крепче сжимаешь тонкое запястье в царапинах, что она оставила сама себе на недолгую память, на память о том, как нельзя. Ты не хотел ее приручать, да и она не хотела делать тебя от себя зависимым, но втянулись, ничего не поделаешь. Губы обветренные, пальцы неуверенные, и рефреном протестующее - так быть не должно. А тебя откровенно достали ее принципы, возражения, попытки расставить все точки, не оставив знаков вопроса. Тебе всего лишь хочется знать, каково это - быть ею любимым; так много/мало, но главное - недоступно. Как и она сама, покоряющаяся, но не сдающаяся. Ты совсем не хотел ее приручать, но теперь - совсем ненадолго - она доверяется тебе, неторопливо и осторожно ступая босыми ногами по теплой земле и по-детски вцепившись в твою руку, которая не умеет дарить нежность. Ты видишь, как ее взгляд вновь застывает на деревянной старой церкви, в которую она - наверное - незаметно от тебя зайдет, вдруг поверив, что хотя бы там ее простят за все, в чем виновата. Будет позабыто открытым взглядом смотреть в лики святых, веря, что хотя бы у неба сможет попросить защиты, не для себя - для того, кого хочет по своей дурацкой жалости уберечь от всех невзгод. Она не думает, кто ты для нее - друг, враг, любимый - неважно это, когда будет шептать непослушными губами просьбы о спасении. Не себя, не души своей, на которой много всякого, а для того, кто, оставив ее, наверняка и думать забудет о ее существовании. Но ты-то знаешь, что она всегда будет в твоем, казалось бы, накрепко закаменевшем сердце, в котором места ни для кого не предусмотрено. Ты не хотел ее приручать, и привыкать к ней тем более не хотел. Тебе нахрен не сдалась эта строптивая, упрямая стерва, которую так приятно ехидно называть "сестренкой", зная, как она будет взрываться от этого ненавистного, неестественного обращения. Точнее, это ты думал, что не нужна, что отлично, легко и спокойно проживется без ее цепко-пистолетного взгляда, без ее хамства и долбаных стереотипов, накрепко вбитых в ее сознание, которое, кажется, ничего не могло затуманить. Ошибся, просчитался, ведь математиком, в отличие от нее, никогда не был. Да и она вдруг почему-то решила послать к черту так тщательно соблюдаемый кодекс честной стервы, и как знать, почему? Ведь ты совсем не хотел ее приручать...