Run, run, run

Я хочу знать, каково на вкус твоё тело Для кого-то другого, когда он целует тебя. Отведи взгляд, ты уже не сможешь исцелить мои раны. Я одинок, но я знаю всё, что ты чувствуешь.

Шторы плотно задёрнуты. Ни один луч заходящего солнца не пробивается сквозь них. Шторы плотно задёрнуты. В комнате полумрак – лишь небольшой ночник на прикроватной тумбе да тусклый, холодно-синеватый свет ноутбука разрушают темноту. Шторы плотно задёрнуты. Разгорающийся закат не виден для двух пар почти одинаковых глаз парней, сидящих на кровати. Сегодня ровно четыре года с тех пор, как они окончательно сошлись на том, что лучше им не быть вместе. Один из них помнит об этом. А второй? Помнит ли эту дату тот, кто задёрнул шторы? Помнит ли то, как он, бессмысленно, истерично вливая в себя алкоголь в каком-то дешёвом баре на окраине Лос-Анджелеса, до боли прижимал телефон к небритой щеке и, пытаясь запрятать глубоко внутрь себя слёзы, так и просящиеся прорваться в голос, говорил, что нет смысла пытаться всё вернуть. Просто. Нет. Смысла. «Всё равно уже ничего не будет так, как раньше, Том», - холодно заключил он тогда, с горечью заметив, что его голос всё же задрожал на последнем слове. На самом родном имени, произносить которое было сейчас настоящей пыткой. Но почему-то хотелось немного попытать себя. - Том, Том, Том, - в пьяном бреду забормотал парень, предварительно положив трубку на барную стойку, так, чтобы человек на другом конце провода ничего не услышал. Просто человек на другом конце провода. Совершенно чужой уже человек. Родным осталось только имя. Тогда они оба очень остро переживали разрыв. Сходили с ума, не знали, что делать, как вылезти из этой непроглядной бездны отчаяния, как снова научиться быть просто братьями. А сейчас они сидели на одной кровати и лениво просматривали возможные варианты того, как будет выглядеть сцена во второй части тура, над оформлением которого стоило бы уже давно задуматься. - Как тебе это? – тихим хриплым голосом спросил Билл, незаметно для самого себя перевернув всё в душе брата. - Давай посмотрим ещё, - ответил Том, сидящий чуть позади него. Пытаясь сосредоточиться на мелькающих на экране картинках, он положил подбородок на плечо близнеца. Такие тесные контакты для них нормальны. Сейчас в них нет и намёка на то, что было раньше, было ближе, было ярче. Сейчас они просто братья. Они блестяще играют роль просто братьев. Один из них играет роль. Другой же и вправду уже почти не вспоминает то, что было тогда. Было, так было. Зачем же рыться в прошлом, если на замену ему пришло яркое настоящее? Яркое настоящее, которым он наслаждается в одиночку, даже не подозревая то, что для его брата четыре года назад все краски потускнели. Том вздохнул и уткнулся носом в плечо блондина. Многое бы он отдал за то, чтобы приникнуть к нему не носом, а раскрытыми в поцелуе губами. Но он сам виноват. Он сам всё разрушил, и сейчас нет надежды на спасение. Прошло четыре года, а старший так и продолжает проклинать себя за то, что сделал тогда. Можно ведь было держать ситуацию под контролем, но он сдался, пустив всё на самотёк, отказавшись от того, за что держался раньше, и оставшись в итоге у разбитого корыта. Том до сих пор с содроганием вспоминает тот кошмарный год, когда всё пошло наперекосяк: общая усталость, бесконечные концерты, интервью и фотосессии, и ни одного свободного дня для того, чтобы отдохнуть, и ни единого места, где он мог бы обо всём забыть и просто расслабиться. Желание уйти из группы; всё время прорывающаяся там, где это совсем не нужно, немая истерика; облетевший заголовки всех газет срыв злости на фанатах; горький ком в горле, от которого, казалось, уже никогда не избавиться; громкие маты на весь гостиничный номер; тёплое дыхание Билла в затылок; ласковые ладони на животе и тихие увещевания о том, что всё, конечно же, скоро наладится. Не наладится. Том это чувствовал. Знал. Уверялся в этом каждый раз, когда оборачивался и видел брата, весь внешний вид которого противоречил наигранно оптимистично сказанным словам. Залёгшие под глазами синяки, которые казались пугающе ярче нормального, стоило Биллу смыть маскирующий их тональник; теперь уже по-настоящему болезненная худоба; дрожь в кончиках пальцев – от всего этого хотелось убежать как можно дальше. Хотелось так, как было в детстве, когда родители в очередной раз начинали ругаться, – крепко-крепко зажмурить глаза, чтобы не видеть этого, закрыть уши ладонями, чтобы ничего не слышать, и залезть под стол, чтобы хоть ненадолго создать иллюзию того, будто тебя и нет вовсе. И снова накатившие сокрушительной волной горестные воспоминания, и Тома уже нет в этой комнате. Мыслями он снова там, там, где допустил страшнейшую ошибку в своей жизни. Пожалуй, даже единственную ошибку за всю свою жизнь, но от этого не менее разрушительную. И снова старший с головой уходит в тот чёртов день. Руки Билла дрожат сильнее обычного, когда он будто бы наигранно лениво просматривает лежащие на низком кофейном столике журналы, на обложке которых Том, сосущийся в машине с той грудастой дурой. Билл плачет, заперевшись в ванной – это старший знает наверняка, хоть ничего и не слышит сквозь враждебно выглядящую дверь из тёмного, почти чёрного, дерева. Билл, напившись, кричит на него, всё из-за тех же снимков, кричит, что Том с этой Шантель охуенно смотрятся вместе, смотрятся так, будто так и должно быть. Со своим собственным близнецом, он, конечно же, так смотреться не будет, потому что так быть не должно. А может, и вправду не должно? Может, весь этот дурдом, происходящий в их жизни сейчас, возник из-за этих ненужных и в корне неправильных отношений? Может, это их Бог наказывает за эти отношения всем этим адом? Билл не верит в судьбу, не верит в Бога - он просто пьян. Пугает другое. Пугает то, что Том задумывается: «А может, это правда? Может, если бы между ними этого не было, было бы легче?». И снова хочется бежать. Бежать как можно дальше, убежать от всего мира на какой-нибудь необитаемый остров, где можно будет разобраться со своими мыслями, с собой, со своим отношением ко всему происходящему. В первый раз в жизни Тому до боли захотелось хотя бы недельку не видеть близнеца, чтобы понять – каково это, когда его нет рядом. Что он почувствует, если Билл перестанет мельтешить перед его глазами каждую минуту? Опустошение или просто - пустоту? Но это невозможно. Билл всегда, всегда в поле его зрения. То снова истерящий, потому что нервы уже ни к чёрту, то с пугливой болезненностью тянущийся за так необходимой ему порцией ласки – Том и сам не заметил, как стал его избегать. Не заметил, как требуемые продюсерами встречи с грудастой дурой стали не тягостной обязанностью, а почти спасением. В эти короткие промежутки времени он не видит усталых глаз Билла, не слышит его ревнивых упрёков, а значит, это спасение. Но редких встреч катастрофически не хватало для того, чтобы понять, каково это – быть не с братом. И глупы те, кто говорят, что любовь не надо проверять разлукой. Надо. Только в разлуке можно убедиться в том, что она настоящая. Только разлука даёт понимание того, как тебе лучше: с ним или без него. Том сам не понял, зачем он переспал с Шантель. Просто дошёл до той точки, когда теряется ощущение реальности. Как на самом страшном аттракционе в парке развлечений – непонятно, где земля, где небо, и за что нужно держаться, чтобы не упасть. Они просто напились, и Тома развезло: он начал банально ныть, жалуясь этой крашеной блондинке на то, как у него всё паршиво в жизни. Он не заметил, как её успокаивающие поглаживания по спине забрались под футболку, а тёплое дыхание в шею оказалось у самых его губ. Но одно он помнил точно – так дерьмово после секса он себя ещё не чувствовал никогда. Вернувшись в номер под утро, парень точно знал, что брат всё понимает. Хотелось только одного – упасть перед ним на колени, обнять худые ноги и долго-долго просить прощения, говорить, что он больше так не будет, что с ней было даже в сотую часть не так хорошо, что у него даже не вставал поначалу, и пришлось представлять близнеца, чтобы всё получилось. Том бы, наверное, так и сделал, но, едва он зашёл в номер, Билл скрылся в своей комнате, оглушительно хлопнув дверью. Под этой самой дверью Том просидел до утра, чувствуя себя так, будто он сидит и смотрит на огромный, огромный и построенный его собственными силами карточный домик, который, карта за картой, стремительно разваливается. За полчаса до того, как нужно было уже вставать, Том заснул. Прямо там, под дверью. Том часто вспоминает то утро, гадая: неужели у Билла внутри ничего не сжалось, когда он холодно перешагнул через его тело и пошёл в ванную? Неужели он не понял, что брат сам ненавидит себя за это? Неужели не осознал, как сильно Том его любит и каким виноватым он себя чувствует? А вообще, старший с самого начала был последней тварью. И сейчас, спустя четыре года, прожитых в режиме «просто братья», понимал это как никогда чётко. Вспоминал то, как на первой стадии отношений раз за разом отталкивал Билла, делая ему больно как морально, так и физически, как не мог смириться с его уже такими крепкими и своими только-только зарождавшимися чувствами и выплёскивал всё это на брата, уже порядком обезумевшего от многолетней такой неправильной любви, на которую никогда даже и не мечтал получить ответ. И потом - снова боль, которую Том причиняет близнецу, запутавшись в себе, в своих чувствах. Билл не причём, это всё он сам, он сам виноват во всём. У Билла всё просто – он любит, и всё тут, и не надо никаких метаний, не надо терзаний и закусывания губ до крови, у него нет, не бывает моментов, когда прямо на интервью или на концерте слёзы наворачиваются от... Да непонятно, от чего, впрочем. Но он всегда, когда такое снова у Тома, бежит к нему через всю сцену и вертится рядом, пытаясь заглянуть в глаза, упрямо смотрящие на потолок, чтобы ненароком слеза не скатилась вниз, и будто бы говорит: «Я рядом, смотри, я здесь, я разделю твою боль, буду разделять её всегда-всегда», но Тому это не поможет. Он просто из тех людей, в которых эта непонятная, неведомая боль въелась уже настолько сильно, что нет от неё спасения и не будет. Только откуда она возникла? У них с Биллом было одинаковое детство, даже у Тома, можно сказать, порядком более счастливое, потому что ему, в отличие от брата, не приходилось терпеть нападки одноклассников и не приходилось совсем как девчонке реветь в школьном толчке после них и уж совсем-совсем по-девчачьи размазывать растёкшуюся тушь по лицу. Билл, конечно, храбрился тогда как мог и смеялся над всем этим, делая вид, что ему всё равно, но в толчке, прогуливая уроки, плакать не переставал. Это он, а не Том, парился всё время по поводу и без, в то время как старший просто наслаждался жизнью и гулял с соседскими девчонками. Билл тоже гулял, но уже тогда начинал понимать, что с Гансом из школьной команды по баскетболу, который, вопреки своей популярности, не чморил его, а даже пару раз защищал, ему проводить время приятнее, чем, к примеру, с Лиз из соседнего дома, которая, когда близнецы сидели у себя во дворе на лавочке, болтая ногами, лопая конфеты и разговаривая о всякой чепухе, приходила и подсаживалась к ним всегда со стороны Билла. Потом он корил себя ещё и за это, естественно, держа всё в себе и пытаясь вызвать у себя хоть какой-нибудь интерес к девочкам, чтобы Тома не расстроить. Потом эта любовь, года на два ставшая для Билла настоящим наказанием, ведь не скажет же он своему брату, что сохнет по нему. И он продолжал молчать, пока Том сам не узнал обо всём. В общем, старший был уверен, что Биллу в какие-то периоды жизни приходилось куда тяжелее, чем ему самому, но, несмотря на это, эта дурацкая боль почему-то всё время висит на нём, в то время как Билл постоянно ходит и светит своей наисчастливейшей улыбкой, светит даже сквозь усталость, вернее, светил, пока Том не переспал с Шантель. Нет, конечно, старший не хотел, чтобы брат почувствовал эту боль тоже, более того, если бы его спросили, кому достанется эта боль: ему или Биллу, он бы снова, не раздумывая, взял её на себя. Просто странно как-то. И даже потом, когда Билл приостыл – не настолько, чтобы простить и вести себя так, будто ничего не было, но уже настолько, чтобы не выходить из комнаты каждый раз, когда туда заходит Том, старший лежал на кровати, уткнувшись лицом в спину близнеца, делающего вид, что спит, и покрывал её горячими поцелуями прямо сквозь ткань футболки, снова и снова шепча слова извинения, понимая, что всё равно как раньше уже не будет. Даже если Билл простит. Всё равно это чувство запутанности и пресыщенности жизнью никуда не денется. К осени, к их двадцатому дню рождению, Тому начало казаться, что всё снова приходит в норму. Билл простил. Билл всё понял – он на то и Билл, чтобы всё понимать и прощать. В конце августа они снова исполняли In die Nacht вместе, и Билл с такой любовью заглядывал ему в глаза, что Том мог поклясться – только ради этого стоило жить. На самом дне рождения Билл хватал его за руку на особо страшных аттракционах в парке, который они арендовали специально для своего праздника. Билл улыбался и смеялся так искренне, так открыто, что казалось, и не было этих ужасных месяцев, не было предательства Тома и всего за ним следующего. Потом, уже глубокой ночью, когда они приехали в отель, старшего и вовсе накрыло ощущение дикого, ничем не омрачённого счастья, и он долго кружил брата по комнате, целуя куда придётся, смеясь и фыркая от тяжёлых чёрно-белых дредов, бьющих его по щекам. А потом они повалились на кровать, и Том любил его так, как не любил уже давно, исцеловывая нежное родное тело, до предела входя в него, вырывая хриплые, полные желания стоны, наматывая эту самую почему-то жутко будоражащую сознание копну дредлоков на кулак, обнажая белоснежную усыпанную родинками шею и находя на ней губами судорожно бьющуюся бледно-голубую венку. Он будто бы не мог насытиться братом тогда, жадно, собственнически целуя его, с громкими гортанными стонами кончая в гибкое тело и снова целуя, лаская, пока возбуждение опять не накатит мягкими тёплыми волнами, и снова входя в него, с наслаждением чувствуя, как внутри уже так влажно и растянуто после предыдущих разов. Они словно были в бреду, не имея сил оторваться друг от друга. Том клялся себе, что у него больше никогда, никогда не возникнет подобных заёбов и что он больше никогда не посмеет поставить под вопрос их отношения и их чувства. Но то проклятущее возвращение домой, если это место, конечно, ещё можно было назвать домом, показало близнецам, что кошмар только начинается. Странная близнецовая связь, странное отношение к жизни. Несмотря на то, что, по всем законам логики, как раз тогда, когда всё идёт наперекосяк, когда, кроме друг друга, доверять больше некому, братьям стоило бы держаться вместе, они, напротив, жутко отдалились. И снова Том обвиняет Билла в том, что это всё он, он затеял это. Слава и музыка, гордость и признание были его мечтой, его, а не Тома. А в дерьме они сейчас оба, им обоим некуда идти, вещи их обоих кто-то разбросал по всему дому, смешав грязное бельё с детскими фотографиями, любимые кукурузные хлопья с пачками презервативов. Это Билл хотел безумной фанатской любви и подтверждения своей охуенности, так почему же теперь, когда любовь эта выплёскивается через края, когда этим людям мало просто смотреть, когда они хотят проникнуть в самую суть и от заполняющей их, бескрайней и нездоровой любви буквально сожрать его с потрохами, сожрать совсем как в любимом его «Парфюмере», который брат смотрел десятки раз, но концовку так и не понял – если ты хoчешь заставить кoго-тo любить, любить до сумасшествия и безумия, будь готов поплатиться собой – почему после этого всего Билл сидит на полу и с трудом сдерживает слёзы? Если хoчешь заcтавить людей вocxищатьcя твоей душoй, знай, чтo души y тебя быть нe дoлжнo. Том знал, что он снова неправ, знал, что не может говорить такие слова Биллу, его самому родному Биллу, за которого, без сомнения, не колеблясь, отдал бы жизнь. Не может уничтожать то хрупкое благополучие, намёк на которое только-только начал проскальзывать, не может сейчас, вместо того, чтобы сесть рядом с близнецом на пол, крепко обнять, укрывая его, кажущего сейчас таким маленьким и беззащитным, своей толстовкой, в которую они без труда помещаются вдвоём, вместо всего этого снова делать больно. Но Том делает, отчаянно ненавидя себя за это. И более того, вместо того, чтобы попросить потом, когда уже приостыл, прощение, успокаивает себя тем, что вины и вовсе нет. Потерял над собой контроль – с кем не бывает, особенно в такой ситуации. К тому же, он ни разу не наврал и не сказал ничего нового. Всё это, вся их жизнь придумана Биллом, этот воздушный замок построен им, и это он пытается вскарабкаться на самую высокую башню, а Том лишь поддержка, лишь грёбанный парашют за спиной, придающий уверенности, но отчего-то не раскрывающийся в самый ответственный и страшный момент. Дальше – больше. Дальше их неприкрытые измены в немой попытке что-то доказать друг другу. Тут уж, конечно, первый начал Билл, желая пробудить в брате хоть какие-то чувства – чувство собственности хотя бы, если угодно, чтобы Том хоть после этого перестал относиться к нему как к должному и играть на его кровоточащих чувствах, зная, что близнец любит его до умопомрачения, а значит, априори никуда не денется. И ревность Тома была, и были его грубые, не в меру сильные руки на тонких запястьях, и его желание показать прямо там, на полу гостиничного номера, на жёстком ворсе старого ковра, кто тут главный, и крики Билла о том, что больно, что это уже не смешно и, как всегда, эгоистично, так эгоистично, что нет сил уже терпеть, так больно, что это уже не любовь и не ревность, это издевательство, для которого даже нет основания. И снова бесконечная череда извинений, которые Билл впервые даже не желает слушать. Он столько раз унижался, столько раз всё прощал и искренне верил в то, что теперь-то всё точно будет хорошо, ведь иначе быть не должно. Он столько раз оправдывал для себя поступки Тома, чтобы не казаться себе бесхарактерным влюблённым идиотом, столько раз первый шёл на контакт, шёл даже тогда, когда ему делали больно, тогда, когда втаптывали в грязь. Но сейчас – слишком. И это больное осознание того, что всё это время Том только и делал, что, как хотел, играл им, ни во что не ставя ничьи чувства, кроме своих. Нет, конечно, старший любил, любил так, как, всё же, кроме него никто и никогда, целовал так, что не было и сомнений в правильности всего происходящего, обнимал так, что хотелось навсегда остаться в его объятиях, так, что эти объятия казались богаче и многограннее, чем весь остальной мир, но одного этого недостаточно. И пусть больно, пусть уже даже и не представляется, как жить без него, как собрать себя по кускам и снова стать полноценной личностью. С Томом стать личностью было невозможно, Тому удобно держать его вот в таком вот агрегатном состоянии, когда он не имеет ни цвета, ни формы. Когда он не способен ни возразить, ни хотя бы даже показать, что слабый и влюблённый по уши младший братик тоже как бы человек, и у него тоже есть чувства, и что ничерта он не слабый, просто при старшем почему-то получается быть только таким. Но предложение Тома окончательно перебраться в Америку оказалось совсем внезапным, хоть и очень даже логичным, для Билла – внезапным. Как они вдвоём, совсем одни в чужой стране, где никого больше нет, на языке которой разговаривается-то с трудом, а понимается ещё совсем-совсем туго? Как суметь отдалиться от брата, как там быть не привязанным к нему, как собачка к хозяину, если нет ни друзей, ни просто кого-то, с кем можно провести время? После этого предложения Билл, только было вставший с пола, снова обессиленно опускается на край кровати. Тёплые губы Тома на шее, холодное колечко пирсинга едва цепляет родинки, заставляя чувствовать их и вспоминать об их существовании, поцелуи становятся влажными, заставляя младшего изо всех сил стараться скрыть позорную дрожь; старший любит его дико, несмотря на больные слова, сказанные минуту назад, любит, и Билл тоже любит, но почему же всё не так? Грубоватые ладони, неприятно цепляющие тонкую синтетическую ткань чёрной водолазки, пробираются под неё и оглаживают бок, выпирающие рёбра, так очень хорошо, так очень приятно, но Билл вздрагивает и закрывает лицо ладонями. Переезд в Америку. Как это вообще можно представить? Любимые губы целуют пальцы, руки аккуратно придёрживают за плечи – очень хочется всё забыть, выбросить в окно все обиды, оставить их тут, в этом доме вместе с разворошенными вещами и снова позволить чувствам властвовать над собой. В голове непроизвольно рисуется тот дом на голливудских холмах, где было так хорошо просто отдыхать и плескаться в бассейне, непроизвольно думается, что быть один на один с ним – лучшее, что может быть в жизни, непроизвольно хочется по-детски, снова по-слабому забраться к нему на колени, прижаться к сильному тёплому телу, найти его губы своими и поцеловать долгим и нежным поцелуем, глубоким, но совсем не страстным, так, как Том любит, медленно скользя по его языку своим, дразня нежную нижнюю поверхность стальным шариком пирсинга, улыбаясь сквозь поцелуй и что-то тихо мыча, не от возбуждения – от удовольствия, а потом уткнуться куда-то в ухо, где кончик носа очень забавно проскальзывает в дырку тоннеля и касается нежной кожи сзади, которая всегда так хорошо пахнет. Но Билл продолжает упрямо неподвижно сидеть, закрыв лицо ладонями и чувствуя, как длинные пальца брата тихонько перебирают его волосы, а пухлые губы, обжигая горячим дыханием, шепчут о том, что нужно взять себя в руки и не раскисать. Билл взял себя в руки, разве не видно? Билл продолжает сидеть неподвижно и не отзываться на ласку. С этой минуты он сильный. А дальше – жизнь на две страны, вечные перелёты из Штатов в Германию, из Германии в Штаты, концерты, интервью и записи, новые друзья в Лос-Анджелесе, Лас-Вегасе и Нью-Йорке, старые в Гамбурге, Берлине и Магдебурге, жизнь по две стороны, где они спокойно приводят в дом других людей, а потом до хрипоты орут друг на друга и умирают от ревности. Дальше – окончательно поставленная Биллом точка и появление у Тома постоянной девушки. Постоянной, сука, девушки. Билл сам не знал, как смог с этим смириться. С одной стороны было больно, в общем-то, понятно по какой причине, а с другой – как-то даже злорадно радостно, потому что нашлось подтверждение тому, что он сделал всё правильно, не ошибся, в один миг разорвав всё, что было. Дальше – они просто братья, всё так же продолжающие проводить друг с другом время, вместе ходить за покупками, вместе выгуливать собак и даже вместе гулять с этой ёбаной Рией. Дальше – американская мечта, отдых и свобода, крутые тусовки с новыми друзьями, попытки отращивать бороду, которые сначала были на спор и по приколу, новый цвет волос Билла в попытке окончательно убить в себе себя прежнего, и уже даже совсем не больно, если выпить, и уже даже почти весело вспоминать о прошлом, если выкурить хотя бы косяк. Дальше – пофигистское отношение к жизни и новые татуировки, Алекс и полное ощущение того, что тогда, с Томом, было вроде бы ничуть не лучше. И вот она – та жизнь, которую они даже и не ждали. Близнецы спокойно делятся друг с другом своими проблемами, тусуются в модных клубах с друзьями, Том прижимает к себе Рию, а Билл нежится в объятиях Алекса. Близнецы спокойно проводят время вместе, и не возникает даже желания чего-то большего. Ну, у Билла не возникает точно. Несмотря на то, что Том поначалу всё тот же, кого он любил. А Тома что-то мучает до их пор, несмотря на то, что он уже не узнаёт в этом человеке своего брата. Или брата как раз таки узнаёт? Скорее, ищет и не находит кого-то другого, того, кто долгое время был всем. Раньше – стройный юноша, похожий на дорогую хрустальную вазу, с которой так хочется сдувать пылинки и без конца любоваться. Чувствительный и нежный цветок, которой заходится дрожью каждый раз, когда его начинаешь целовать. Сейчас – накаченный жеманный парень, одетый не по-мужски и не по-женски – по-гейски, жмущийся к огромному бородатому парню, и щебечущий ему что-то таким писклявым голосом, будто ему яйца ненароком прищемили в детстве. Нет, Том по-прежнему любил брата, и братской, и небратской любовью, по-прежнему не мог не признать то, что Билл для него всё так же самый близкий человек, потому что иначе и быть не может, но такое поведение блондина порой заставляло непроизвольно кривиться. Дальше – непринуждённая работа над альбомом, ночные посиделки в студии с пивом и щемящее чувство этакой чисто братской привязанности. Тома это радовало. Том от этого тащился. Сейчас они такие братья, какими им следовало быть всегда. Только что-то внутри ноет, что-то заставляет голову кружиться, когда Билл подходит слишком близко, что-то посылает какие-то рефлекторные порывы обнять его по привычке. Но Том держится. Биллу это не нужно. Биллу и без этого сейчас живётся пиздато. Дальше - выход альбома и небольшое отвратительно дешёвое промо. Дальше – их крутят по радио. Билл скачет от радости по комнате, а Том чувствует себя так, будто дал себя трахнуть за деньги. Билл улыбается, он всегда светится как ёлочная игрушка, как персональное солнце, и каждый думает, что персональное именно для него, Том улыбается тоже, смеётся и шутит с Георгом, но что-то тяготит, что-то заставляет по ночам не спать, а думать, думать, думать. Сейчас – тёмная комната и попытка сосредоточиться. Сейчас – задумчивые взгляды в экран. Не получается думать об этом, об этой чёртовой стадионной части тура, когда все мысли заняты надвигающейся клубной и чем-то совсем-совсем уж бесполезным. - Открой эту, - так же хрипло проговаривает Том и тут же коротко откашливается, протягивая при этом вперёд руку и показывая пальцем на интересующую его картинку. Его грудь в такой позе полностью прижата к спине Билла, а рука находит точку опоры на плече, будто бы слегка приобнимая. Младший напрягается. Неужели помнит? Трудно представить себе, что этот человек ещё может хранить в своей душе воспоминания о том, что было. Трудно представить, что в этом человеке может быть ещё что-то от того – потерянного и невозможного – пусть даже только лишь воспоминания. Билл послушно увеличивает заинтересовавшую брата картинку. - Вроде бы ничего так… - тянет задумчиво. Том снова возвращает свою руку на место, опираясь ей на кровать, но грудью так и остаётся прижат к близнецу. Очень напряжно сейчас. Особенно после тех мыслей. - А что, если основную часть взять отсюда, - поворачивает голову Билл и смотрит Тому в глаза, - а авансцену, я тут где-то такой классный вариант видел… Что-то не так? Старший коротко отрицательно мотнул головой. Всё не так. - Так вот, намиксуем, чтобы было что-то прямо вообще нереальное… То-о-м? Том сглотнул. Ох уж эта капризная «о», которую Билл всегда так мозговыносяще тянул. Порой старший обожал своё имя только за присутствие вот этой вот «о». Надо успокоиться. Вопросительный взгляд Билла. Надо взять себя в руки. Немного приподнятая бровь, совсем как раньше. Возьми себя в руки, тряпка, и скажи уже что-нибудь. Любимая родинка на подбородке, которая раньше так заводила, сейчас запрятана в щетине. Ты можешь хоть как-нибудь отшутиться и разрядить атмосферу?! Глаза немного косят, как-то очень прикольно и по-совиному, Тому нравятся такие моменты, но Билл об этом знать не должен – он расстраивается, когда ему говорят о косящих глазах. Давай уже, это молчание ненормально, этот взгляд ненормален. Похуй. Том подаётся вперёд и касается сухих губ своими. Зачем он это делает? Билл не поймёт, Билл оттолкнёт. Если уж так неймётся, нужно было хотя бы напиться, чтобы списать всё на это. Том проникает внутрь. Чувствительная нижняя поверхность скользит по металлическому шарику, язык слабо подрагивает от накативших чувств и чуть щекочет кончиком нёбо. Билл не отвечает, но и не отталкивает – наверное, просто не может понять, что происходит. Том обхватывает его руками: одну на затылок, сжимая, другую на предплечье, поглаживая. Впервые татуировки Билла начинают дико бесить. Он сейчас пальцами будто не Билла гладит, а дурацких лесбиянок и голую задницу одной из них. Он будто сдержанно страстно сжимает не Билла, а логотип группы. Да и вообще, раньше, ещё тогда, так хотелось поцеловать его затылок, но с этим логотипом это бы больше походило на какой-то самоотсос. Билл не отвечает, Том продолжает целовать и ласкать грубыми подушечками пальцев его кожу. Раньше бы младший от такого уже давно потерял голову и начал извиваться в руках брата, но сейчас сидит себе… Том отрывается от губ, напоследок пылко облизнув их, и скользит влажными губами сначала по челюсти и вниз к шее, с нажимом проводя по ней языком и чуть засасывая очень изменившуюся на вкус, но не менее вкусную кожу. - Только засосов не оставляй, - выдохнул Билл, откидывая голову назад. Его волнует только это? Не «зачем», не «почему ты это делаешь», не «перестань», а только лишь «не оставляй засосы»? - Почему? У тебя сейчас нет парня, чтобы заревновал, - прошептал Том, продолжая мягко скользить по шее. Он никогда раньше не целовал никого с щетиной. Хоть секс с парнями и случался пару раз после расставания, парней он выбирал обычно маленьких, миленьких и без всяких признаков растительности на лице. И вот сейчас, широко проведя языком от нервно дрогнувшего кадыка вверх, Том невольно сморщился от контакта с колючими волосками. Раньше, когда на шее не было ничего такого, было как-то кайфовее. - Так ты специально ждал, когда меня кинет Алекс? – насмешливо посмотрел на близнеца Билл. – И с каких пор? - Давай заткнёмся и продолжим, раз уж начали. Том снова вернулся к губам брата и глубоко поцеловал, даже не оставляя младшему шансов на проявление инициативы, ведь её могло и не быть. Какого чёрта Билл это допускает? Мог уже давно оттолкнуть, а если не отталкивает, значит, что-то ещё есть? Какого чёрта Том это делает? Ведь не сказать, что все эти годы он страстно этого желал. Просто что-то томило, какая-то острая нехватка чего-то. А сейчас – желание убедиться, нехватка вот этого или всё же чего-то другого. Неожиданно Билл тихо застонал и, перекинув ногу, уселся на колени брата. Том что-то удовлетворённо промычал в ответ и, не веря реальности всего происходящего, заскользил ладонями ниже и пробрался под тонкую ткань футболки, оглаживая трогательные ямочки на пояснице. - Ты хочешь этого? – спросил он, прислоняясь своим лбом ко лбу Билла и тяжело дыша от висящего в воздухе напряжения. - Я не хочу размышлять, хочу ли я, - шумно выдыхая воздух, произнёс блондин, - просто делай что делаешь, а там посмотрим. Том послушно кивнул, опускаясь к острым ключицам и принимаясь покрывать их поцелуями и вылизывать чувствительную ямку между ними. Билл шумно задышал и, запустив руки в волосы брата, снял плотно стягивающую их резинку. Том, прикусив ключицу и возбуждённо выдохнув, опустил руки ещё ниже, сжимая упругие половинки и вызывая этим действием тихий стон Билла, пришедшийся куда-то в макушку. Билл был другим, без сомнения, другим, совсем не таким, как раньше, но почему-то всё равно сводил с ума. Эта чёртова щетина, эти светлые волосы, совсем другой запах, совсем другой вкус, чёртовы кольца на нижней губе, с которыми было так неудобно целоваться, одно из которых постоянно цеплялась за кольца на губе Тома – но, несмотря на всё это, целовать хотелось безумно. - Ты давно этого хотел? – спросил Билл, внимательно заглядывая в глаза близнеца, когда тот отстранился. - Не могу сказать, что я вообще этого хотел. Но скучал – точно. Билл кивнул, слегка улыбнувшись уголком губ и уже сам поцеловал брата, крепко сжимая его скулы в своих руках , целуя глубоко, как-то даже отчаянно, будто бы говоря: «Смотри, я тоже скучал, смотри, я ведь другой, да и ты тоже, но в этот момент мы всё те же, да?». Том продолжал скользить руками то по ягодицам близнеца, то по его пояснице, а внутри что-то болезненно ныло: он только сейчас понял, как же всё-таки сильно истосковался по этим поцелуям. Билл обвил ногами его поясницу и прижался теснее, их начинающие крепнуть возбуждения прижались друг к другу, и младший плавно задвигал бёдрами, блядскими круговыми движениями начиная сводить с ума. - Доиграешься – выебу, - низко рыкнул Том, опрокидывая их и нависая над братом, снова дразня поцелуями его шею, опускаясь вниз и кусая чувствительную кожу через тонкую ткань футболки, цепляя губами колечко на соске и посасывая крохотную возбуждённую горошину. - А кто сказал, что я против? – усмехнулся Билл. – У меня уже два месяца не было секса… Я, должно быть, такой тугой сейчас… - развратно прикусил он нижнюю губу. - И всё такая же шлюха. - Тебя же это заводит, не так ли? – приподнялся блондин, протягивая руку, находя ей ширинку Тома и несильно сжимая её. - Я помню, что именно тебя заводит. Старший шумно выдохнул и, раздражённым движением сняв с брата футболку, припал к его животу и с наслаждением почувствовал первые признаки лёгкой дрожи, охватившей горячее тело под ним. Пухлые губы ласкали нежную кожу, влажный язык вылизывал, нетерпеливо двигаясь ещё ниже, к самой кромке джинсовой ткани. В голове царил какой-то туман, не верилось, что это происходит на самом деле. Неужели они опять вернулись к тому, что оба так хотели забыть? Неужели снова перечеркнут только-только воцарившееся благополучие? Неужели снова повторят все ошибки прошлого? Или же ошибкой было как раз таки не прошлое, а те четыре года? Том расстегнул молнию ширинки и через чёрную ткань боксеров вобрал в себя терпкую возбуждённую плоть. Билл слабо застонал и вцепился пальцами в волосы близнеца, вцепился не направляя и не принуждая продолжить, а просто от избытка чувств. Интересно, с Алексом ему было лучше? Он его ласкал так же трепетно, так же сходя с ума от его вкуса, запаха и от своих эмоций, или у них был просто обычный секс, такой, как у Тома самого бывает с Рией? Нет, конечно, он не мог сказать, что не чувствовал ничего к Рие, не мог сказать, что тупо трахал её, но всё равно близость с Биллом и близость с ней были как небо и земля. Брюнет освободил влажное, налитое кровью возбуждение и накрыл головку губами. Интересно, остальные люди, с которыми Билл занимался сексом, понимали, насколько он потрясающий? Трудно себе такое даже представить. Кто ещё, кроме его собственного близнеца, может так его любить? Том опустился губами вниз настолько, насколько мог, и принялся двигаться на истекающей смазкой плоти, скользя языком по вздувшимся от возбуждения венам и по ставшей невероятно чувствительной головке, слушая тихие хрипловатые стоны и чувствуя то, как длинные пальцы с наслаждением зарываются в его волосы. - Хватит, Том, хватит, - с трудом прошептал Билл, отстраняя голову брата от своего паха. - Что-то не так? – напоследок легко поцеловав головку, поднял глаза старший. - Чёрт, знаешь, не уверен, что нам стоит это делать, - глядя в сторону, пробормотал блондин и задумчиво собрал тыльной стороной ладони испарину со своего лба. - Тебе не нравится? - Блять, да дело не в том, нравится мне или нет. Ты понимаешь, о чём я. - Но я не могу остановиться, - прошептал Том, целуя татуированный бок. – Хуже будет, если мы сейчас не дойдём до конца и потом будем мучиться, размышляя об этом. - А если до конца дойдём, не будем мучиться? - Пока не попробуем, не узнаем. Билл сел, притягивая к себе близнеца, обвивая его шею и целуя. Том поймал себя на мысли, что как бы то ни было, ему ни с кем и никогда не было так хорошо просто находиться вместе. Ни с одной девушкой, ни с одним парнем не было такого, что не хотелось больше никуда идти, что хотелось остановить весь внешний мир и зависнуть в этом мгновении навечно. А у Билла такое было с кем-то ещё?.. Окончательно стянув с брата джинсы, Том снова сжал ладонями его ягодицы, мягко массируя и требовательно раздвигая. - Почему ты всё ещё в одежде? – прошептал Билл, дрожащими от возбуждения руками освобождая брата от футболки. – Охренеть… - протянул он, нежными движениями гладя его мускулы и накаченную грудь. – Какой же ты сейчас мужчина. - Ты и до этого момента видел меня с голым торсом, - не сумев сдержать умилённую улыбку, ответил Том. - Это другое дело. Ты понимаешь. - Понимаю. Коротко поцеловав Билла, Том встал и снял с себя оставшуюся одежду. - Тебе всегда нравились накаченные парни. Я вообще удивляюсь, как ты мог быть со мной… тогда. Когда я был дрищавым мальчишкой. - Чёрт, Том, давай не будем. А то сейчас слишком глубоко затянет в воспоминания, - мотнул головой младший, обвивая шею брата руками и снова притягивая его к себе. - Ты обычно стараешься не вспоминать об этом? Билл, закусив нижнюю губу, кивнул. - Я тоже. Близнецы снова слились в нежном поцелуе. Неужели они имеют шанс на будущее? Неужели они могут снова быть вместе? Том достал из прикроватной тумбочки тюбик смазки, погрел его немного в руках и, выдавив прозрачную субстанцию себе на пальцы, размазал её между ягодицами брата. Билл зашипел и, крепче обнимая Тома за шею и опираясь локтями на его плечи, поставил ноги по обе стороны от него, не полностью садясь на колени, а всё ещё частично держа своё тело на весу. Раньше они оба очень любили эту позу. В ней они были так близки, так напряжены и одновременно расслаблены, так открыты друг для друга. Сразу два пальца старшего скользнули внутрь. Билл самостоятельно сел на них до основания. Внутри блондина действительно было очень узко, и Том задвигал пальцами в его горячем теле, растягивая шелковистые стенки и умирая от возбуждения. - Я готов, Том, я готов, - зашептал Билл, соскакивая с пальцев и обхватывая ладонью возбужденный член брата, принявшись, несильно сжимая, скользить по нему. Скользить не затем, чтобы сделать его твёрже – твёрже было уже некуда – а затем, чтобы просто насладиться прикосновениями, тем, что, казалось, было уже давно забыто, но на самом деле, всегда таилось где-то в глубине подсознания, дожидаясь своего черёда. Направляя головку к чувствительному колечку мышц, Билл позволил проскользнуть ей внутрь и тут же, тихо застонав, вновь припал губами к влажным губам близнеца. - Я хочу тебя, - прошептал Том, сжимая в ладонях ягодицы младшего и медленно опуская его вниз. Протяжный, полный желания стон вырвался из пухлых губ Билла, и он принял брата в себя, принял всего до основания, позволив первому толчку, всегда самому приятному, свести их с ума. В комнате стало невыносимо жарко, два горячих, истосковавшихся друг по другу тела двигались в едином ритме, не имея сил насытиться этим сладким трепетом. Длинные пальцы запутывались во влажных прядях, крепкое возбуждение старшего скользило там, где этого хотелось больше всего, грубая рука ласкала истекающую плоть, заставляя блондина варьировать между двумя наслаждениями и, добровольно обрекая себя на третье, порывисто целовать губы брата. Выпустив из своего плена готовый в любой момент излиться член близнеца и поместив свои руки на его талию, Том мощными толчками двигался внутри желанного тела. Ему хотелось, чтобы Билл кончил сам, кончил только от пульсирующего члена внутри себя, это было бы лучшим доказательством того, что старший всё ещё способен свести брата с ума. Сделав несколько особенно глубоких финальных толчков, Том излился, заставив Билла зашипеть и, выпуская на волю стоны удовольствия, последовать за ним. Ни говоря ни слова, блондин забрался под одеяло и сладко улыбнулся. Том, не веря своим глазам – братья находились сейчас в комнате старшего – присоединился к близнецу, обнимая его за талию и пряча нос в изгибе его шеи. - Том, надеюсь, ты не думаешь, что этот секс вернёт всё, что было тогда? Парень шумно выдохнул – это был удар под дых. - Я сейчас встану, оденусь и уйду, а на утро будто ничего не было, окей? – завозился Билл, намереваясь покинуть тёплые объятия. - Окей, - холодно отрезал Том, переворачиваясь на спину и поднимая руки в признании своего поражения. – Мне не привыкать. Четыре года живу так, будто ничего не было. - Кончай, - закатил глаза младший, натягивая на себя джинсы. - Я ещё только начал. Тебе было плохо или что, я не понимаю? - Не прикидывайся придурком. Не в этом дело. Том обессилено закрыл глаза. Всё. Рушится. - А в чём? – тихо выдохнул старший, надеясь, что Билл этого не услышит. - В том, что мы братья. Братья. У меня своя личная жизнь, а у тебя своя. А то, что произошло сейчас, - я не нахожу этому объяснения, я не понимаю, зачем ты это начал, – «Потому что я, блять, всё ещё люблю тебя», - подумал Том, но промолчал. – Но секс был отличным, как всегда, даже, кажется, ты за это время стал ещё лучше в постели. Спасибо. Старший крепко стиснул зубы. - Эй, Том, - Билл сел на край кровати и, заглянув брату в глаза, умильно улыбнулся. – Ты знаешь, что меньше всего на свете я хочу, чтобы тебе было плохо. Тебе ведь не плохо? Ты просто обижен? Пораскинь мозгами: без этих отношений лучше нам обоим. Ладно, - блондин встал и, подобрав с пола свою футболку, надел её, - я надеюсь, ты всё поймёшь. Билл подошёл к окну и окинул взглядом потрясающий вид на ночной город, открывшийся его взору из-за лёгкого ветерка, задравшего плотную тёмную ткань. Зябко поёжившись и вздохнув, парень закрыл окно и, поправив занавески, вышел из комнаты. Шторы снова были плотно задёрнуты.