Кукурузные поля. Октябрь.

Кукурузные поля. Октябрь. Останься. Том. Том. Том. Том. Глухие удары под самыми рёбрами. Листья кукурузы каменеют под руками и, рассыпаясь сотнями игл, входят в податливую кожу. Быстрее, быстрее, быстрее. Небо свинцовое и тяжёлое стелется под ноги, смешиваясь с жухлыми листьями. Перед глазами – густая тёмно-бежевая пелена и горло стиснуло горечью крови. Когда удаётся остановиться и перевести дух, Том очень смутно видит окружающие его, шуршащие от осеннего ветра стебли. У него перед глазами стоит лишь серое небо, расцвеченное острыми ножами и ледяной разноцветный взгляд. «Том» и сильнейший удар в челюсть, с размаху, без жалости. Память словно вздрагивает в нём и заставляет вновь обернуться. А затем ещё и ещё. Францис появляется мгновенно и бесшумно, выскальзывает из объятий кукурузы, его шаги заглушены сплетнями ветра. Набрасывается и валит с ног, и тяжесть его тела накрывает Тома словно небо, упавшее, наконец, в мёртвое, ожесточившееся поле. Том всматривается в свои дрожащие пальцы. Когда-то эти руки называли красивыми, нежно целовали ладони, любовно гладили запястья. Сейчас омерзительно-холодный дневной свет выедает на коже остатки не смывшейся крови. Где-то в горле настойчиво стучит сердце и, кажется, чужая рука по-прежнему сжимает шею до ослепляющих искр в глазах. Том чувствует тягучую, густую усталость, лентами шёлка стекающую по плечам. Сон, липкий и беспокойный – это всё, о чём он может грезить, отворяя деревянную дверь. В первые секунды, ему кажется, что ничего не изменилось. Он стягивает с себя одежду и путаясь в длинных рукавах свитера, отвлечённо думает о ночных кошмарах. Его дневная жизнь почти от них не отличается. Почти. Францис сдвинул их кровати, так, что даже маленькой щели не осталось. Словно всё всегда было так: едино и неразделимо. Забравшись под одеяло, Том размышляет ещё пару минут, стоит ли дожидаться Фрациса, но сон резко и грубо утягивает его в свои сети и когда дверь снова открывается, впуская в тёмную комнату высокую тень, юноша, свернувшись в сжатый комок одеяла, уже крепко спит. Через несколько часов оглушающий свист ветра за окном будит обоих, заставляя привстать и вглядываться в пустоту ночи и невидимые порывы за хлипким стеклом. Том сдаётся первым и снова откидывается на примятую подушку, шумно выдыхая терпкие мысли. Из-за отсутствия света, он может различить только очертания профиля Франциса. Он задаёт вопрос прежде, чем успевает осознать это. - Зачем ты сдвинул кровати? Конечно, ответа он не получает и вскоре Францис тоже ложится обратно и стянув с себя одеяло, поворачивается к нему спиной. - Я не против, просто спросил. - Ты мёрзнешь ночью, думал, я не замечаю? Весь скрутишься под этой тряпкой и дышишь себе на руки. Больше Францис не говорит ни слова, но когда Том позволяет себе придвинуться чуть ближе, не касаясь его спины, но явственно ощущая жар, исходящих от чужого тела, тот не отстраняется, только сильнее стягивает с себя одеяло. Ночи перетекают одна в другую, и Том перестаёт отличать тёплые руки от сухих стеблей, сны от реальности, Франциса от свинцового неба над их общим домом. Только шепчет постоянное «доброй ночи» и в следующее мгновение уже бродит по пышным кукурузным полям, освящённым бледным лунным светом, не чувствуя осторожных касаний, принимая их за ласки зелёных, летних листьев из своих снов. По утрам его пальцы путаются в собственных волосах, а кровать оказывается холодной и опустевшей без Франциса. Он уже где-то там, работает в полях, вставший с первыми лучами далёкого солнца, которому никак не пробиться через густую пелену серой пустоты. С этими мыслями Том кутается в одеяло и силится уловить отголоски знакомого запаха. Навсегда забытого. Навеки запечатлённого в памяти. В последний вечер Тому удаётся вновь разозлить Франциса и когда, ложась в темноте в постель, он случайно задевает его острым холодным локтём, под кожей опять загорается назойливый страх. Он жгучим морозом разносится по венам, покрывая тонкие пальцы мурашками. - Тронешь меня ещё раз, я сломаю тебе руку. Том засыпает под чужое тяжёлое дыхание и этой ночью его сны о кукурузных полях и бесконечных дорогах пересекаются с горячим неразборчивым шёпотом, сдавленным до боли горлом, и на удивление сладким привкусом доверия. На утро он почти ничего не помнит, кроме шелеста сухой октябрьской кукурузы и туманных бессмысленных слов. Он впервые просыпается на другой стороне их импровизированной кровати и спина, обычно затекающая от напряжённой позы, наконец расслаблена. «Останься», просит его шелест листвы в сумраке леса и журчание холодной неглубокой речки. «Останься», просит его свинцовое небо, потемневшее и опустившееся ещё ниже к земле. «Останься», эхом отдаётся в тяжёлых висках и он бежит что есть мочи от этого «останься», потому что знает, ещё один отзвук далёкого солнца, спрятанного за покровом сизых облаков, и он обернётся. Дрожащие руки сжимают руль, нога давит на газ и машина трогается с места с характерным звуком-криком. Том оставляет позади все свои ночными кошмары, перемешанные с приснившимися теплыми прикосновениями и небо, кричащее ему вслед, угасает, превращая едкий свинец в бесцветную мрачную пустоту.