Совершенство

Голос всегда был очень важен. Слова были важны еще больше. Все всегда начиналось и заканчивалось словами. Обжигающе-искренними, рвущимися из груди, или безразличными, тихими, ровно равнодушными, как мерное постукивание пальцев по серебристому поручню вагона в метро, холодными, фальшивыми, полными ненависти, или злобы, или страха, а иногда презрительной снисходительности; реже и ценнее - особенной легкости, веры, надежды, да просто симпатии и расположения. Голос был так же значим, потому что облекал сущность в форму, вырисовывал тонкие линии проступающего сквозь расплывчатые пятна тумана полотна, он придавал интонацию, чувства и все эти бесчисленные "между строк". Голос был первой преградой, первым кругом и препятствием, не шагом, но только решением шага, самым безжалостным и жестоким отбором; потом, конечно же, шли слова. Шли как солдаты в строю, или же порхали стайкой хохочущих девиц, или еле ползли, позабыв где-то спасительные костыли, но всегда неутомимо продвигались вперед, ослепляя как будто отразившимися от золотых статуй греческих богов лучами, оглушая грохотом шпал и колес, заставляя онеметь в восхищении перед изяществом и полнотой своей мудрости, доступной лишь древним старцам. Все остальное никогда раньше не значило ничего. Он был другим, другим изначально, с самого первого предчувствия, появившегося ранним утром за несколько часов до встречи, другим до взрывов ядерных ракет и исступленной страсти 25 симфонии Моцарта - самой любимой, идеальной, которую Чарльз еще никогда не встречал среди материальной реальности, той, что не была плодом его сознания. Он был чистейшим кислородом и словом, самим по себе - ибо был первоначалом и перводвигателем всего; это, конечно, было преувеличением, нудно поправляет внутренний критик, он всего лишь был идеалом. Ибо - на замену словам пришло абсолютное молчание. В мире восхитительного несовершенства идеалом может быть лишь отсутствие, потому что только оно способно достаточно полно оцепить всю бесконечную глубину превосходной степени, потому что вечность, по сути, равна мгновению, даже нулю - Чарльз уже давно вывел для себя эту аксиому, но не применял ее на практике, довольствуясь призрачными замками превосходной структуры теории, и внезапное ее овеществление - без какого-либо его участия - натурально оглушило его. Потому что несмотря на все его искреннее восхищение миром, сознанием, людьми, людьми как идеей и людьми как неподдающимися осознанию мирами, невообразимо прекрасными в своей незавершенности и уникальности, абсолютное совершенство всегда было участью выдуманных реальностей и мысленных конструкций. В молчании можно было услышать все. Его звали Эрик, и первые несколько, наверное, дней Чарльз перекатывал это имя на языке, наслаждаясь вкусом, стыдливо боясь услышать его, осознать до конца, понять, что это не сон - или, наоборот, проснуться. Они общались прикосновениями, и это было так ново, так сладостно волнующе и интимно, что дышать было невозможно, захлебываясь под толщей темно-синей воды с мягкими узорами нежных напевов колыбельных. Это было слишком, все было просто слишком, и нельзя было вырваться из омута этих рук, чувствовать, и жить ими, и - Чарльз нескоро привык к этому - слушать их, улавливать мельчайшие колебания, крохотные вибрации мыслей, докатившиеся до кончиков пальцев. Конечно, бывали и сложности. Потом уже, когда первые эмоции схлынули шумной волной, и в голове перестали грохотать аккорды при одной мысли лишь: я живу, и все это правда, и он существует, я чувствую его, я слышу его, я слышу его молчание, идеально, слишком совершенно, слишком, все слишком. За молчанием, как и за голосом, скрывались слова. Сущность, спрятанная в форме. Она не была настолько идеальной, но она идеально подходила Чарльзу. Была злость, и ярость, и ссоры с безмолвными криками, напряжение, текущее по застывшим кистям, и - самое страшное - дни с прослойкой разделявшего их воздуха, тяжелого и непроницаемого, как металлическая стена; но за ними всегда следовало первое, робкое прикосновение, болезненно короткое, полное страдания и вины, и все проходило, оставляя легкий осадок грусти и нежный шлейф объятий, линии сомкнутой кожи, изгибающейся красотой. Было первое невесомое касание губ, и язык, скользящий между пальцами, и что-то такое неуловимое, интимное, стыдное, похожее по звучанию на тягучее и полупрозрачное слово "близость". Была осторожная, нежная и твердая одновременно хватка, когда Эрику снились кошмары, а он был слишком - слишком Эрик, чтобы хотя бы незаметным движением показать, что что-то не так. Было медленное, переполненное тихой радостью скольжение пальцев по волосам, лбу, прикрытым глазам, твердому обрыву подбородка, шее, груди, сердце и душу, спрятанные в которой, Чарльз знал лучше своих, животу... Были сильные руки, сжимающие запястья где-то в изголовье, прикосновения губ к пульсирующей нитке на шее и дыхание человека, не умеющего быть терпеливым. Фразы, переданные невесомыми касаниями. Я вижу твою красоту руками. Я слышу тебя искренностью твоих глаз. Так и не произнесенное, но давно понятное и понятое люблю. Голос всегда был очень важен, пока на смену ему не пришло самое важное в мире молчание.