Он смотрит.

Он смотрит.   Глаза слезятся от соленого пота, стекающего со лба. Его бы вытереть рукой, но тогда будет только хуже — руки до локтя в хозяйственном мыле. И им тоже больно. Пытаясь оттереть старые доски от грязи, которой больше лет, чем тебе, ты расцарапала пальцы и засадила в ладони около дюжины заноз. Дурацкие доски... Ты отгоняешь назойливые мысли об отдыхе. Ты должна думать только о том, как надраить эти доски до блеска. И ты понимаешь, что это невозможно. Но так нужно.   Ты с силой жмуришь глаза, выдавливая непрошеные слёзы, смешанные с потом, но лишь на секунду. Нет, ты не плачешь. Плакать ты не умеешь. Вместо слёз ты всегда ощущаешь тугой ледяной комок между рёбер.   Жаркое техасское солнце сжигает голые плечи и руки, забрызганные солеными каплями и мылом. Должно быть, от тебя пахнет, как от какого-нибудь животного. Но кого это волнует? Более того разве ты не есть животное? Самое настоящее. Говорят, что свежий пот возбуждает... Мышцы болят.   Мыло разъедает давно расцарапанные локти и колени. «Это не от чистки досок», — печально осознаешь ты. Верно, царапины у тебя не от них.   Волосы падают на лицо, прилипая ко лбу и мешая. Ты убираешь их рукой, и немного мыла всё-таки попадает в глаза. Больно, но не так, как бывает каждый день. Убирая руку от лица, ты замечаешь висящий на ней клок волос, выдранный вчера. Неприятно... Хотя твои волосы и не были тем, чем можно гордиться. В тебе в принципе не было ничего, заслуживающего гордости.   Шипящее радио извергает из себя мерзкий обреченно-веселый блюз, звук которого едва доходит до твоих ушей. Его заглушает биение вечно напуганного сердца. Я и дьявольский блюз. Да, верно, АрДжей... Я и дьявольский блюз.   Интересно, чувствует ли Покойная Мамочка отвращение, смотря на тебя с небес? Да, твоя мать жива, и ты прекрасно знаешь это, как знаешь и то, что она «шалава, бросившая тебя сразу же после того, как выпихнула из своей вонючей безразмерной щели». Но разве ты не чувствуешь себя немного лучше, когда думаешь, что твоя Мамочка просто скончалась, когда ты ещё не была способна что-либо запоминать? Милая, нежная, тёплая и любящая, заботливая Мамочка. Разве ты не чувствуешь себя лучше? Разве нет?   Боковым зрением ты видишь это. Впрочем, ты видишь это всегда. Даже когда не видишь ничего. Это не просто преследует тебя, это часть твоей жизни. Надоедливый прыщ, опухоль на твоём несчастном истерзанном разуме. Паранойя, болезнь, навязчивая идея. Это два мутных глаза, вечно следящих за тобой. Его глаза. Его обдолбанные чертовы глаза, доводящие до истерик. Это сальные пальцы немытых рук, что вечно стремятся сжать тебя и сделать больно.   Он смотрит.   Это грязная одежда, насквозь пропахшая алкоголем, потом, мочой и... тобой. Такой незрелой, но такой грязной. Да. Он смотрит. Это мерзкое, волосатое, жирное тело, которое вжимается в тебя и вбивает тебя в кровать каждый день. Впрочем, не только в кровать... «Вот откуда эти царапины на локтях», — ты снова взглянула на них. — «И на коленках».   Он смотрит. Это отвратительный пурпурный червяк, который он засовывает тебе туда... Куда ему угодно. Причиняя адскую, нестерпимую боль и оставляя после себя только влажную пустоту. И мутную вытекающую жидкость. «Ты ещё слишком сопливая, чтобы залететь. Даже месячных нет», — говорит иногда он, вытаскивая из тебя своего червяка и стряхивая с него последние мутные капли тебе на живот. Он запрещает тебе мыться или просто вытираться. Если повезёт, в этом месяце он помоет тебя.   Это он. Всё он. Он смотрит. Твой холодный комок ужаса между рёбер. Твой единственный страх. Паранойя. Личный ад. Твой кошмар наяву под постоянное звучание блюза из радио. Это он. Многие назвали бы его ублюдком и больным извращенцем. Но ты зовешь его отцом. Так нужно. Он смотрит на тебя.