Воспоминания

Глухие шаги отдаются в звенящей тишине. Сюда кто-то идет, и я даже знаю, кто. Валар не нужен сон для отдыха, для того, чтобы собраться с мыслями. Мы никуда не спешим. Никогда. Но даже при этом умудряемся совершать ошибки, которые невозможно поправить. Невозможно. Не поспешили. Не встретили эльфов первыми. Появились орки. Не поспешили. Дали Феанору уйти и увести с собой на верную смерть сыновей. Не поспешили. Не оставили охранников у Телпериона и Лаурелина, и они погибли. Помедлили. Дали Мелькору возможность буйствовать и издеваться над Ардой. Появились драконы. Не заметили исчезновения юных майар. Появились балроги. Да что говорить. Никогда у нас не было спешки. И это - наша главная ошибка. На мое плечо мягко ложится теплая рука, унизанная перстнями, что переливаются мягким, приятным для глаз, светом. Я даже не вздрагиваю. И не оборачиваюсь. - Брат, тебя что-то тревожит? - мягко спрашивает меня Ирмо. Он выходит из тени и садится передо мной на одно колено, опуская руки к моим, устало покоящимся на подлокотниках твердого кресла. Сияет вечной неземной улыбкой, не зная печали своей и отгоняя другие. Скрывая раздражение, я лишь отворачиваюсь от него. Это скоро пройдет. - Ничего, все в порядке, - сухо отвечаю я ему и, задергивая рукава, прячу в них руки. Как я не люблю, когда меня кто-то касается. Тело, забывшее ласку, а хуже того, никогда ее не получающее. Касаться я могу теперь лишь стен. Холодных, сырых, безмолвных. Душ касаться я не хочу. Они живые. Дышат, думают, чувствуют, вспоминают. Бродят по моим чертогам, не в силах вырваться из них. Мрачные, глухие, проходят сквозь стены. Изредка я говорю с ними. Теми, кто хочет говорить, а их можно сосчитать по пальцам одной руки. Феанор не хочет меня видеть и таится в самом дальнем углу. Прикрывая глаза, я лишь снова и снова отправляю к нему его сыновей. Сначала Куруфина, Келегорма и Карантира, затем самых маленьких, близняшек Амбаруссар. Они пришли ко мне, окровавленные, но не сломленные. Им обоим рассекли грудь. Затем пришел Майтимо. Он жал к груди уцелевшую руку, но там ничего не было. А перед тем как погиб - держал отцовский камень. Остался только Маглор. Ирмо продолжает сидеть, опустив голову, и его присутствие мешает мне. Стараясь скрыть свое нарастающее раздражение, я поднимаюсь с кресла и широкими шагами выхожу из своих покоев, чтобы размяться. Стоило мне появиться в высоких залах, души, что переговаривались здесь, словно сдуло ветрами Манвэ. Мне все равно. Я лишь исполняю свой долг. Так мне начертано. Быть одному. Всегда. Да, у меня есть жена. Точнее, так она зовется. Так нам сказал Отец. Я буду ее мужем. Она - моей женой. И никто не спросил нас, чего мы хотим, согласны ли мы. Это Манвэ с Вардой и Ауле с Йаванной смогли смириться с этим выбором; это они подчас стоят плечом к плечу. Мы - нет. Не могу ее видеть, не хочу, не выношу чужого присутствия рядом. За тысячелетия окаменело сердце, окаменела душа, стала холодной, как эти темные мертвые стены. Я не жалуюсь. И не жалею. Раз так сказал Отец - так будет. Я шагаю и шагаю, не задумываясь, ведь знаю каждый камешек в этом месте. Могу идти даже с закрытыми глазами. Но внезапно спотыкаюсь от какой-то лежащий звякнувший предмет, так некстати подвернувшийся мне под ноги. Расправив черное платье и поправив капюшон, я наклоняюсь и поднимаю его. Все на автомате. Если лежит, значит, не случайно. Как-то сюда попало, откуда-то. Задаю себе вопросы автоматически, хотя ответы появляются раньше, чем вопросы назревают в голове. Обломок цепи. И не простой цепи. Ангайор. Это была его цепь. Единственное существо, которое я не ненавидел в глубине своей души. Если, разумеется, она у меня есть. Единственное существо, которому я позволил себя коснуться, и мне не было от этого противно. Его привели ко мне избитого. Даже стоя поодаль, я чувствовал раскаленный метал и запах обугленной обоженной плоти. Он кривился, я видел, какую боль причиняют ему раскаленные кандалы, которые Ауле выплавил и вылил ему на руки. Чтобы никогда не снял. Я понял это сразу же, а Мелькор - нет. Пока что он об этом не думал. Боль заполнила все его сознание, и он прикладывал все силы, чтобы просто не выпасть из реальности. Его скулы обострялись снова и снова, но он не кричал. И тогда я невольно восхитился им. Недаром он сильнее всех нас. Я бы не смог терпеть такую боль. А он терпел. Когда Ауле ушел, оставив его в темнице, я стоял за углом, хотя сделал вид, что тоже ушел. Оставшись один, Мелькор позволил себе мимолетную слабость. Я слышал, как тихо он стонал и, в перерывах между стонами, дул на горячий, еще мягкий, податливый металл в слепой надежде остудить его. Снять его он так и не смог. Я не видел его, но представлял. Тяжелое болезненное дыхание и шорох разорванной окровавленной одежды. Манвэ приказал мне не кормить и не поить его, пока тот был в заточении. Я последовал его приказу, но в тайне ужаснулся. Триста лет без еды, воды и живого существа. Триста лет в голоде, холоде и наедине с самим собой. Скованным. Слишком жестоко, даже для него. Я долго ходил туда и сюда, убеждая себя, что никакое наказание не может быть для него слишком жестоким, но в меня УЖЕ просочилась жалость. Я пытался отвлечься, я даже вышел из Чертогов, но быстро вернулся обратно. Мелькор не шел у меня из головы. Я думал о нем, удивляясь самому себе. Он Отступник. Он чужой. Он враг мне. А я - его надзиратель. Тюремщик. И это слово до боли обожгло горло, а на глазах впервые за все годы моей бессмертной жизни появилась соленая влажность. Это было больно. Так я впервые почувствовал боль. И понял, что мне не справиться с ней самому. Я слаб. Идти к Манвэ я не хотел. К Ирмо - тем более. Ауле бы меня не понял, Оромэ - тоже, а Тулкас был занят тем, что снова искал себе какую-нибудь грушу для битья. И тогда я пошел к нему. Оковы на его запястьях застыли, въелись глубоко в кожу, которая без солнечного света стала серой. У краев кандалов проступала выжженная плоть. Смотреть на это было невыносимо. Тогда я впервые увидел, какие у него, оказывается, красивые руки. Сильные, узкие, с длинными тонкими пальцами. Такие... живые, теплые ладони. Настоящие. Я смотрел на них, не в силах оторваться, и не мог поверить, что этими руками он вырывал эльфам волосы и выжигал им глаза. Истязал, рвал одежду. Не верилось. Просто не верилось. Было ясно, что он не хочет говорить со мной. Он был сломлен. Физически и морально. Некогда черные густые волосы, с блестящим оттенком, так причудливо растрепанные и никогда не собранные в какую-либо прическу, теперь были серебристо-седыми. У ярких сверкающих темных глаз, теперь потухших, залегли глубокие морщины, как в углах тонких губ. Он сидел, опустив глаза и прижавшись спиной к стене. Он не шевелился, а когда я пришел, дернулся, и Айганор зазвенела. Этот противный скрежет. Никогда его не забуду. Как и его лицо, когда он слышал этот же скрежет. Я сжимаю в руках обломок цепи. Он холодный. Он валяется здесь со времен ухода Мелькора. От этой мысли глаза снова стало знакомо пощипывать, а в горле встал тугой ком, от которого было сложно дышать. Позови его, Намо. Позови. Странная шелестящая мысль, а в противостояние ей - другая. Он не услышит, Намо. Он далеко. От этих двух мыслей, которые сцепились внутри меня, как две ядовитые змеи, стало еще больнее. Еще хуже. Сжимая холодную цепь, с каждой минутой забирающую тепло моих ладоней, я тяжело дышу. В груди спирает и невозможно больше сопротивляться. - МЕЛЬКО-ОР! Раскат моего крика проносится по чертогам, распугивая души еще больше, а последнее "...ор" раз десять возвращается ко мне затихающим эхом. - Мелькор... Тишина. Я и не надеялся, что кто-то мне ответит. Ирмо, который, скорее всего, не ушел, теперь бегает и ищет меня, вероятно, посчитав, что что-то меня испугало. Это даже смешно. Меня, Владыку Умерших, Владыку Судеб. Но я над своей судьбой не властен, к сожалению. Холодный камень заботливо подхватывает меня, когда я едва не падаю спиной, и не дает упасть. От крика стало хоть немножко легче, глаза перестало щипать. Я поддался одной мысли и подтвердил правоту второй. Его нет. Его нет в Валиноре. В Средиземье. В Арде. Он за пределом мира. Один. У него нет ни капли силы. Ни чтобы ответить, ни чтобы подняться. Снова скован, а руки повторно обожжены расплавленным металлом. Но, что еще хуже... У него больше нет глаз. Я видел, как его втолкнули в кузню Ауле, и сидел, не в состоянии пошевелиться. Душа разрывалась, и все внутри меня выло, желая сорваться с места, прикрыть его собой, защитить ценой собственной жизни, чтобы жил он. Разбить, сорвать эти треклятые оковы, впервые взять в руки меч или клинок, или что-нибудь еще, убить... Убить, чтобы защитить его. Но я сидел. Проклятый я, сидел, сжимая руками подлокотники красивого трона и смотрел на его трон, теперь пустой. Он был в крови, запекшейся густой крови. Рядом пол тоже в алых потеках. Тулкас решил поставить его на колени. У трона Манвэ - меч и его рукоять тоже в его крови. Из кузни не доносилось ни звука. В нее зашел Курумо, и, помнится, я еще удивился, что сын Мелькора забыл там. Хотя, насколько я помню, он первый рвался придушить его, захлебывался слезами, кричал. Я все знал. Но этого не предусмотрел и ужаснулся, когда брат вышел. Глазницы напоминали кровавое месиво, он шел к Вратам Вечности и споткнулся всего лишь один раз. Они обступили его, как псы - сильного раненного волка. Моя душа выла, но я сидел, упрямо сидел, не двигаясь с места. Почему? Единственный вопрос, на который я не знал ответа. И не знаю до сих пор. Судорожно выдохнув, я ослабляю хватку, и обломок цепи с глухим звоном падает на пол у моих ног.