Дурак боится, что над ним будут смеяться. Над его детством, над его мечтами. Над тем, что ему дорого. И, наконец, того, что ему солгут. Дураки такие же обычные люди, у них тоже есть желания. Когда они голодны, они едят. Когда они хотят читать, они берут книгу. Когда плачут, они ищут утешения. Я дурак, со всеми этими желаниями и страхами. Я горжусь тем, что я такой. L Lawliett.
Странная тревога накатила на меня с самого утра. Едва только встав с кровати под противное верещание будильника, я сразу поняла: сегодня случится что-то очень плохое. Эта навязчивая и тяжёлая мысль плотно засела у меня в голове, хоть я и пыталась успокоиться с помощью холодного душа и крепкого кофе без сахара. Но толку от этого было мало. Поэтому весь день я ходила как на иголках, с трудом сохраняя привычное самообладание и стараясь не подскакивать до потолка при каждом громком звуке. Да ещё и бог смерти этот – Рэм, кажется – конкретно выводил меня из себя своим присутствием в опасной близости. Хотя нет, даже не присутствием, а, скорее, своим существованием, в которое мне вчера с трудом пришлось поверить, когда я взяла в руки эту проклятую тетрадь после захвата Хигучи. Конечно, было сложно поверить, что человека может убить какая-то жалкая запись в тетради, но доказательства этому оказались неопровержимыми. Имена убитых за эти недели людей совпадали с именами в тетради Хигучи, да и крутящийся рядом бог смерти красноречиво напоминал нам о том, что в этом деле замешаны потусторонние силы, которые, оказывается, всё-таки существуют... В общем, как вы поняли, ситуация оставляла желать лучшего. На моих нервах будто толпа слонов лезгинку плясала, но лицо держать приходилось – работа обязывает и всё такое. И плевать, что всё моё мировоззрение с грохотом кануло в небытие. А тут ещё и Рюдзаки куда-то запропастился. Да, вот так – просто взял и пропал из нашего поля зрения, чем чуть не вызвал у меня нервный тик. С одной стороны, нам-то какое дело, куда он там отправился? Он же не обязан перед нами за каждый шаг отчитываться, это его дело. Но с другой стороны... Какое-то странное тяжёлое чувство буквально толкало меня в спину, пытаясь заставить встать с кресла и идти на его поиски. Поэтому я, честно признаюсь, искренне обрадовалась, когда шеф Ягами распереживался и отправил-таки меня на поиски Рюдзаки. Точнее, отправил он Лайта, но я тут же вызвалась добровольцем, мгновенно подскочив и пулей вылетев из комнаты. Ещё этой двуличной сволочи мне только не хватало: за последние дни моя ненависть к Лайту достигла той самой критической отметки, когда я уже с трудом сдерживала себя, чтобы не съездить кулаком по его смазливой физиономии. И уж тем более я не хотела, чтобы Рюдзаки сейчас встречался с ним, поэтому с воодушевлением принялась искать своего биг-босса в гордом одиночестве. Однако радость моя продлилась недолго: детектив будто нарочно отгрохал такой здоровенный небоскрёб, чтобы затеряться там и спрятаться ото всех, когда будет плохое настроение, так что он мог быть где угодно. Но в итоге, логически подумав, я решила сначала проверить крышу. Правда, за окном уже несколько часов хлестал беспросветный ливень, поэтому я сомневалась, что кто-нибудь в здравом уме решит высунуть нос на улицу в такую отвратительную погоду. Но не забывайте, что мы говорим о Рюдзаки. Стоит ли упоминать, что я совсем не удивилась, когда поднялась на крышу небоскрёба и увидела на другом краю знакомый сутулый силуэт? – Рюдзаки! – громко позвала я его, стараясь перекричать шум дождя, со страшной силой барабанящего по металлу и бетону. Детектив медленно оторвал взгляд от тяжёлой грозовой тучи в небе и повернул голову в мою сторону. – Что ты тут делаешь? Моргнул и приложил ладонь к уху, показывая, что не расслышал. Ну, зараза. Я закатила глаза и недовольно покосилась на тёмно-серое небо, извергающее из себя ледяную воду. Резко расхотелось подходить к нему и о чём-то расспрашивать: его апатичный и какой-то депрессивный вид вновь заставил утреннюю тоску схватить меня за горло. А вдруг он не хочет со мной разговаривать? Вдруг хочет побыть один? Но не уходить же мне отсюда ни с чем, правильно? Тяжко вздохнув, я сняла с себя пиджак, повесила на сухую металлическую балку и шагнула под дождь навстречу Рюдзаки. – Что ты тут делаешь? – повторила я свой вопрос, когда наконец поборола стихию и подошла к нему, чуть не поскользнувшись на мокрой крыше. Эл не ответил, лишь спокойно посмотрел мне в глаза. Я встревоженно нахмурилась. – Рюдзаки, что-то случилось? Чуть приподнял брови. Не понимаю, что тут удивительного? Но он так реагирует каждый раз, когда я даже вскользь выражаю своё беспокойство за него. Да и как тут не забеспокоишься, когда рядом с тобой второй день подряд крутится бог смерти, прямо рядом на столе лежит идеальнейшее орудие убийства, а величайший детектив столетия стоит на крыше и мокнет под дождём? Незаметно мотнув головой, я сложила руки на груди в ожидании ответа. – Рюдзаки? – Нет, ничего особенного, – наконец подал голос он, снова посмотрев в небо. Я на всякий случай покосилась в ту же сторону, но ничего странного там не увидела. – Я слушаю звон колоколов. – Звон? – Да. Сегодня они особенно громко звонят. Приехали. Ещё только галлюцинирующего L мне не хватало для полной постановки диагноза. Я, с трудом стараясь не показывать своей реакции на его более чем странные слова, изо всех сил напрягла слух. Но ничего, кроме громкого шума дождя и звука льющейся откуда-то воды, не услышала. – Это церковь... – продолжил Эл задумчиво. Я беспомощно подняла на него взгляд. – Может, свадьба? Та-ак, это уже перестаёт быть похожим на шутку. Липкое и скользкое ощущение навязчивой тревоги разлилось в груди, заставив меня нервно сглотнуть. – Рюдзаки... – Я говорила тихо и осторожно, словно боясь, что детектив ударит меня за мои слова. – Я не слышу никаких колоколов. О чём ты? – Правда? Проклятый утренний мандраж снова обуял меня, и я ещё раз пожалела, что пришла сюда. Почему-то вдруг стало так нестерпимо страшно, что сердце в сумасшедшем ритме заколотилось в груди, а невидимая хватка на горле сжалась ещё крепче. Эл никогда так по-идиотски не шутит. Но он настолько сосредоточенно хмурится, словно действительно вслушивается во что-то. Да ещё и абсолютно искренне удивился моим словам. Вот только я действительно не слышу ничего, кроме дождя, и от этого становится очень не по себе. Рюдзаки в принципе не похож на человека, страдающего слуховыми галлюцинациями, но... в чём же тогда дело? Нет, такими темпами я точно скоро свихнусь. Не знаю: колокола там у него звонят, или ещё что – нужно срочно тащить его отсюда. После некоторых переговоров мне удалось-таки образумить своего своенравного босса и заставить его спуститься вниз, в сухость и тепло, ибо я меньше всего хотела, чтобы он ещё и простудился. Поэтому сейчас я сижу на ступеньке лестницы, усердно вытираю полотенцем тело под рубашкой, чтоб не так сильно липла, и мысленно желаю создателю корпоративных норм одежды всего самого худшего. Благо, Рюдзаки ушёл переодеваться и пока не вернулся. А нет, вот и он. Заслышав за спиной шаги, я поспешно вытаскиваю полотенце из-под рубашки, накидываю сухой пиджак, который додумалась снять перед тем, как выходить под дождь, и оборачиваюсь. – Ты в порядке? Детектив неторопливо идёт ко мне, внимательно разглядывая меня, а на его лохматой голове гордо болтается такое же белое махровое полотенце. Изо всех сил сжимаю губы, подавляя рвущуюся наружу улыбку, и отворачиваюсь обратно. – Да. На самом деле, не очень. Брюки и рубашка всё ещё насквозь мокрые, хвост растрепался от ветра, поэтому мне пришлось его распустить, да волосы ещё и завились от воды. В туфлях неприятно хлюпало, поэтому я оставила их отмокать на ступеньке и сидела босиком. Думаю, сейчас я представляю из себя кошмарное зрелище. Хорошо, что мне всегда лень краситься по утрам, иначе у бедного Рюдзаки от одного только моего вида случился бы инфаркт. Смущённо опустив голову как можно ниже, когда Эл садится рядом, не отрывая от меня взгляда, я наклоняюсь и закутываю ноги в полотенце: не столько вытирая с них воду, сколько пытаясь согреть, потому как ступни просто адски замёрзли. Около минуты мы сидим в тишине. И поэтому я от неожиданности едва не наворачиваюсь с лестницы, когда на мою голову вдруг опускается полотенце и ловкие руки детектива начинают осторожно сушить мои волосы. Щёки мгновенно вспыхивают пламенем. Втянув голову в плечи и не смея пошевелиться, будто боясь спугнуть его, я ошеломлённо моргаю и смотрю в сторону, поморщившись от упавшей на нос капли. Пушистая материя заслоняет мне весь обзор, поэтому я вижу лишь белую водолазку Рюдзаки и прилипшие к его шее мокрые пряди чёрных волос. – Ты ведь не возражаешь? – вдруг спрашивает он, чуть наклонив голову и заглянув под полотенце. Молодец, L, мог бы ещё попозже поинтересоваться. Я стоически выдерживаю его какой-то по-детски наивный (господи, серьёзно?) взгляд и коротко мотаю головой. – Нет. Детектив кивает и продолжает своё странное занятие, аккуратно орудуя полотенцем, словно я не промокшая насквозь девушка, а какая-то хрупкая китайская ваза. Я снова подозрительно кошусь на него и, бесшумно вздохнув, расслабляюсь, прикрыв глаза и довольно улыбнувшись втихаря. Пусть делает, что хочет – в любом случае, это даже приятно. – Ты сегодня немногословная, – констатирует он после небольшой паузы. Я тихо фыркаю в полотенце. – Я всегда такой была, ты не заметил? – Заметил, но... Сегодня ты немного другая. Всё ещё такая же молчаливая, но если раньше ты была такой просто из-за спокойного характера, то в этот раз тебя определённо что-то тревожит. Ты не разговариваешь не потому, что не хочешь этого делать, а потому, что боишься сказать что-то не то или как-то выдать своё состояние словами. Ты думаешь, я не замечаю, как твои руки дрожат с самого утра? Изумлённо вскидываю брови. Я что, на приём к психологу пришла? Но ведь проницательный хитрюга – всё точь-в-точь сказал, ни в одном слове не ошибся. Я ведь и правда весь день упрямо пыталась убедить саму себя, что со мной всё в порядке, и даже не подумала о том, как это выглядит со стороны. Вот идиотка. Кажется, я начинаю сдавать позиции: с каждым днём мой самоконтроль рушится всё сильнее и сильнее. Но от того, что Рюдзаки смог так просто взять и покопаться в моей душе, мне стало и приятно, и неприятно одновременно. Я недовольно прищуриваюсь и открываю рот, чтобы выразить своё мнение по поводу его психоаналитических наклонностей, но не успеваю, потому что Рюдзаки внезапно продолжает: – И, если честно, мне это не очень нравится. На этот раз я даже рот от удивления открыла. Давящий комок в груди после этих слов неожиданно лопается, заставляя странное обжигающее тепло разлиться по всему телу, а губы растянуться в идиотской улыбке. Хм, давненько я уже не испытывала таких чувств. И, честно говоря, думала, что больше никогда не испытаю. Что ж ты со мной вытворяешь, L? – Тебе не нравится, что у меня дрожат руки? – А вот и защитная реакция на смущающий раздражитель: включаем режим дурочки. – Или что я не разговариваю с тобой? – И то, и другое, – более твёрдым голосом отвечает он, внезапно стянув полотенце с моей почти высохшей головы, и слегка нависает надо мной. Эл хмурится, пристально глядя мне в глаза, будто надеясь прочитать в них моё душевное состояние, а я с лёгким удивлением разглядываю его сосредоточенное и недовольное лицо. Словно – ловлю я себя на нехорошей мысли – пытаюсь запомнить его, как будто вижу в последний раз. – Расскажи мне. За весь год, что я работаю вместе с ним, всего несколько раз мне доводилось видеть его эмоции – пусть и в таком слабом, но от этого только более ощутимом проявлении. И всякий раз это мне неимоверно льстило: при остальных членах группы расследования Рюдзаки всегда вёл себя спокойно и почти никогда не реагировал на неожиданные ситуации как-то бурно и эмоционально. Исключением являлся разве что Мацуда, но тут не могу не согласиться с Рюдзаки – эта дубина стоеросовая даже меня частенько выводил из себя своей наивностью и абсолютно несерьёзным поведением. Но я немного отвлеклась. На самом деле, когда мы только начали работать с L, я поняла, что не зря завела себе эту дурную привычку: спать по три-четыре часа в сутки вместо положенных семи. Мои бедные коллеги просто изнывали, когда приходилось работать по ночам, и даже мороженое, которое любезно предлагал нам Ватари, не спасало ситуацию. Я же, напротив, чувствовала себя прекрасно. Поэтому со временем я привыкла оставаться вместе с Рюдзаки хоть до поздней ночи, возвращаясь домой самой последней. А уж когда L отгрохал эту замечательную высотку, я мигом перевезла туда почти все вещи из своей съёмной квартирки и совсем перестала уходить из штаба. И вот тогда-то, когда мы оставались вдвоём, детектив начинал вести себя немного по-другому. Более живо, что ли. Мне даже пару раз удавалось – о, боже! – рассмешить его, и оба эти раза я считала своими маленькими победами над его железным самоконтролем. Да я, собственно, и сама недалеко ушла: мне все постоянно говорят, что я слишком серьёзная для своего возраста. А я искренне не понимаю этих людей – какой ещё характер должен быть у человека, служащего в отделе расследования серийных убийств? Как у Мацуды? Нет уж, увольте. Да, я всю жизнь мечтала заниматься любимым делом – расследовать сложные и запутанные преступления с большим количеством жертв, где важна каждая зацепка, каждая деталь, каждый самый мелкий и незначительный факт. «Это не женское дело, брось эту затею», – говорили мне чуть ли не все мои малочисленные знакомые, но эти слова, наоборот, только сильнее мотивировали меня. По этой причине я, как только стала работать в полиции, беспрекословно выполняла все задания, бралась за любые дела, выжимала из себя всё, что можно, чтобы показать, на что способна. Я хотела, чтобы меня признали, и это случилось: уже через два года после поступления на службу я была принята в отдел расследования серийных убийств. Но это вовсе не означало, что я должна была быть вежливой со всеми и сохранять с коллегами хорошие отношения. Я хотела лишь заниматься любимым делом, не более. Заводить друзей было слишком муторно, да я и без них прекрасно обходилась. Впрочем, как и они без меня: сомневаюсь, что кто-то смог бы вынести мой характер. Он бы скорее зачах от скуки уже через пять минут. Детектив L стал для меня идолом. Не просто кумиром (хотя, это тоже имело место быть), а именно идолом, к которому хочется стремиться и на которого хочется быть похожей. Я старалась отслеживать через интернет все дела, которыми он занимался; пыталась сквозь сухие описания расследований преступлений уловить ход его мыслей; понять, как он размышляет, чем руководствуется при раскрытии дел. В конце концов я постоянно ловила себя на мысли, что интересуюсь L не только как величайшим и самым востребованным детективом столетия, но и как человеком в принципе. Поэтому нетрудно догадаться, в каком диком, неописуемом восторге я пребывала, когда L решил сотрудничать с японской полицией и согласился собрать собственную группу расследования дела Киры. В тот день, тридцать первого декабря две тысячи третьего года, когда в управление должны были прийти только те, кто готовы пожертвовать жизнями ради поимки Киры, я пришла самой первой. Жизнь? Да я и не ценила её никогда. Была лишь одна цель – встретиться с L лично, и вот она, наконец, осуществилась, а всё остальное не имело никакого значения. Высокий, сутулый, в поношенной одежде, растрёпанный и жутко, просто ужасающе бледный – вот каким предстал детектив L перед нами в тот декабрьский день, который я запомнила на всю жизнь до мельчайших подробностей. Помню, как я со скрытым удивлением разглядывала его, запоминая каждую деталь в его внешности и поведении, которое уже тогда показалось мне донельзя странным. Помню, что я была единственной, кто не представился ему. Нет, конечно, я не верила в версию о том, что L – это и есть Кира, и считала её откровенным бредом, поэтому моё молчание было лишь мерой предосторожности: возможность того, что детектив отправил на встречу подставное лицо, казалась мне куда более реальной. А L всё равно уже должен был знать не только наши имена, но и всё остальное, чего даже мы сами не знали. Конечно, шеф Ягами позлился на меня за эту самовольность, но зато я сразу смогла зарекомендовать себя перед L. Но на этом, естественно, не остановилась: как и в первые годы службы в полиции, я беспрекословно выполняла все его задания, не задавая глупых вопросов; делала всё, что он скажет, и никогда не пререкалась. И дело тут было даже не в том, что я пыталась показать ему свою пользу – наши точки зрения с ним действительно совпадали во многом, что меня приятно удивило. Я всегда была готова на любые средства для достижения цели, поэтому открыто поддерживала L, если речь заходила о человеческих жертвах, из-за чего постоянно ругалась с остальными членами группы. Они, не решаясь наезжать на детектива, наезжали на меня, высказывая своё мнение и называя меня жестокой и бессердечной. Я лишь пожимала плечами и просто игнорировала их, прекрасно понимая, что они правы. И, боже мой – готова дать руку на отсечение, – я и сама не успела уловить тот момент, когда наши отношения с Рюдзаки стали заметно отличаться от его отношений с моими коллегами. Например, я терпеть не могла, когда ко мне кто-то прикасался, пусть даже случайно, но только Эл не получал за это по шее. Я могла наглейшим образом притырить у него последнее пирожное с тарелки, зная, что он не разозлится на меня за это. Я могла спокойно разговаривать с ним, как с самым обычным человеком, причём на абсолютно любые темы; он даже обращался ко мне на «ты» и без уважительного суффикса, но я была совсем не против. И каково же было моё удивление, когда в один миг я осознала, что могу не закрываться от него за стеной холодности и сарказма, а просто быть такой, какая я есть. Обычно я позволяла себе это только дома, где не надо было строить из себя чёрте-что, а можно было просто расслабиться, потискать за пузо своего огромного амстаффа Роя и от души поржать над какой-нибудь комедией – в квартиру копа всё равно никто не сунется. Поэтому – сама не знаю, с какого момента это началось, – я и стала чаще оставаться с Рюдзаки допоздна, а то и вовсе не уходила домой, потому что теперь в этом просто не было смысла. И, честно признаюсь, я частенько очень злилась, если остальная группа расследования тоже оставалась в штабе на ночь. Чувствовала себя ребёнком, к которому в песочницу припёрлись другие наглые дети и пытаются отобрать любимую игрушку. Но надо – значит надо, ничего не попишешь. В любое другое время я никогда не улыбалась – максимум только маньячно ухмылялась, ещё сильнее отпугивая от себя людей. Но к L я чувствовала безграничное доверие, поэтому при нём могла не просто улыбнуться – я могла захохотать во весь голос, откинувшись на спинку кресла и хлопая себя по коленке, пока детектив удивлённо таращил на меня глаза. Пару раз он не выдерживал и тихо, почти бесшумно смеялся вместе со мной, и в эти моменты я ощущала, как в груди буквально распирает от приятного щемящего чувства единения и уюта, без ощущения скованности или дискомфорта. Будто я смеялась вместе с близким другом. Это чувство накрепко связало меня с Рюдзаки невидимой толстой цепью. И – как это было не прискорбно, но в конце концов мне пришлось признаться самой себе в том, что я влюбилась в него. Неожиданно, резко, пылко и безумно я полюбила детектива L. С разгону врезалась в это пьянящее и сладкое чувство, с непривычки позабыв о технике безопасности. Во что это может вылиться я поняла только тогда, когда в университете Тоуоу он открыл свою личность Ягами Лайту – главному подозреваемому в деле Киры. Это был первый и единственный раз, когда я выступила против плана L. Сын моего начальника Соичиро мне сразу не понравился: его смазливость и какая-то пугающе нереальная идеальность отталкивали, заставляли сомневаться в нём больше всего. И, несмотря на утверждения Рюдзаки о всего однопроцентной возможности того, что Ягами Лайт может быть Кирой, я была уверена в этом чуть ли не на все сто. Поэтому едва сдержалась, чтобы не расквасить ему его смазливый носик, когда он пожимал руку L и вступал в группу расследования. А потом не сделать то же самое с самим L за то, что он вообще допустил это. Привлекать Киру к расследованию дела Киры – ха-ха, очень смешно, Рюдзаки. С этого дня часы пребывания в штабе из удовольствия превратились для меня в пытку. В первые дни я ходила словно напружиненная, с величайшим трудом стараясь не показывать открыто своей неприязни к Лайту, которая каждый день росла в геометрической прогрессии. L с самого начала, как только взялся за расследование дела Киры, находился у него на мушке, но теперь этот больной ублюдок уже просто приставил дуло к его голове. Курок мог быть спущен в любой момент. И когда детектив признался, что Ягами – его первый и единственный друг, я по-настоящему запаниковала, поняв, что упустила его. Я прекрасно понимала, что где-то внутри него теплилась слабая, но существующая надежда на то, что Лайт не имеет к Кире никакого отношения. «Ты жалеешь его, Рюдзаки. А вот он тебя не пожалеет». Эти слова я сказала ему вчера, после захвата Хигучи Кёске и его смерти, когда мы с L впервые за долгое время смогли вновь остаться наедине. Ягами постоянно был прикован цепью к Рюдзаки, и я, съедаемая жгучей и чёрной ревностью, была вынуждена терпеливо держать язык за зубами, но вчера главного подозреваемого наконец «спустили с поводка» и послали на все четыре стороны. Эл никак не отреагировал на мои слова, но от него в мою сторону почти ощутимо повеяло холодом. Я поняла, что разозлила его, но сама рассердилась сильнее. Наверное, даже когда он пригласил Лайта в группу расследования, я не была зла на него так, как вчерашним вечером. Я злилась от того, что ничего не могла поделать с проклятым Ягами; от того, что я – единственный человек в группе, который абсолютно уверен в его виновности, но никак не может доказать это; от того, что L не воспринимает мои слова, как будто вовсе не слышит меня, и упорно не желает беспокоиться за свою жизнь, не понимая, что она значит для меня. Я бесилась от своего же бессилия, поэтому просто молча встала и ушла; и с того времени мы с Рюдзаки не сказали друг другу ни слова. – Атори. Ах да. До того момента, пока я не поднялась на крышу. Я моргаю, возвращаясь из воспоминаний в реальность. Вновь ощущаю под собой холод кафельной лестницы, чувствую неприятно липнущую к телу одежду и вижу напротив себя настороженно нахмуренное лицо L. Назвал по имени. А, он же спрашивал у меня о моём сегодняшнем поведении, а я так ничего и не ответила. Интересно, сколько времени я вот так просидела и молча протаращилась на него?.. Воспоминания о вчерашней ссоре, если её можно так назвать, вновь мелькают в голове, но теперь они не вызывают у меня ни раздражения, ни горькой обиды. Внимательно смотрю на такое породнившееся мне за этот год лицо Рюдзаки и понимаю, что действительно совсем не злюсь на него. Да и он, похоже, тоже больше не сердится на меня. Понимаю это и чувствую, как по лицу расползается идиотская улыбка. Улыбка, которую я позволяю видеть только ему. Рюдзаки удивлённо приподнимает брови – Прости, – бормочу я, вновь отворачиваясь и опуская взгляд на свои босые ноги, обёрнутые полотенцем. Рассказывать о причине своего депрессивного поведения и этим ещё сильнее портить ему настроение мне совсем не хотелось, поэтому я, подумав, ляпнула: – Я просто... переживала из-за нашего вчерашнего разговора. Извини меня, Рюдзаки. Всё это время я находилась под жутким стрессом, вот и... сорвалась. Я не хотела говорить этого. Прости меня. Ещё ниже опускаю голову, ощущая себя последней тварью от того, что приходится врать ему. Надеюсь, поверит. Господи, пожалуйста, хотя бы сделай вид, что поверил! – Ничего, – отвечает Рюдзаки, и я чувствую, как тяжесть слетает с плеч, разбиваясь где-то внизу. – Ты тоже извини меня за вчерашнее. Я не думал, что ты будешь так переживать из-за этого. – Мне и самой это не нравится, – хмыкаю я и боковым зрением вижу, как Эл украдкой улыбается. На несколько минут между нами воцарилась тишина – не неловкая, когда тупо сидишь и молчишь, не зная, что сказать; а спокойная и ненавязчивая. Каждый из нас думал о чём-то своём, не решаясь нарушать её. Не знаю, о чём размышлял Рюдзаки, а я уже в который раз осознавала, насколько чертовски сильно люблю этого странного, порой даже безумного, но в то же время очень доброго и понимающего человека. По крайней мере, сейчас он казался мне именно таким, и снимать эти розовые очки у меня почему-то не было никакого желания. Тихий, едва различимый звон капель, разбивающихся о пол, отвлекает меня от мыслей и заставляет повернуться. Эл всё так же сидит рядом со мной на корточках, опустив голову, а с его мокрых волос срываются одна за другой капли дождевой воды. Я около минуты сижу не шевелясь и флегматично слежу за падающей на нижнюю ступеньку водой, после чего молча забираю из его рук полотенце и промокаю им его влажную чёлку, свисающую на глаза. Рюдзаки коротко вздрагивает и поворачивает голову ко мне. – Ты сам весь промок до нитки, – говорю я тихо, чтобы не разрушить эту спокойную атмосферу звуком собственного голоса. Детектив моргает и зачем-то опускает взгляд. – Извини. Слышу это его тихое и грустное «извини» и чувствую, как хандра вновь наваливается на меня всем своим весом, заставляя что-то внутри тоскливо сжаться. Я вдруг почувствовала, как все отвратительные впечатления от событий последних дней, которые я всё это время старалась засунуть куда подальше до лучших времён, начинают тяжёлыми плитами ложиться на мои плечи. Грустный вид Рюдзаки оказал на меня заражающее действие – и вот я тоже уныло опускаю голову, ощущая, что отчего-то хочу взять и заплакать в голос. – Я не хотел заставлять тебя... волноваться, – внезапно продолжает Рюдзаки. Я перевожу на него отрешённый и усталый взгляд. – На крыше я думал над твоими вчерашними словами. Честно говоря, я сам не могу разобраться в себе... В прошлый раз, когда я назвал Лайта своим другом, я не думал, насколько далеко всё это зайдёт. Я искренне хочу верить, что он не убийца, но все доказательства и улики прямым текстом указывают на него... Ты знаешь, Атори, – грустно улыбается он, – на самом деле я – ужасный лжец. – О чём ты? – тихо спрашиваю я, с горечью понимая, что уже знаю его ответ. Эл опускает голову ещё ниже. – С самого начала я подозревал Лайта больше, чем на девяносто процентов. Но не мог убедить в этом даже самого себя, просто... не хотел, чтобы он был Кирой. Я отрицал очевидное лишь потому, что я – просто-напросто жалкий слабак, желающий, чтобы всё было так, как он хочет. Мягкий баритон детектива ударяется о стены и эхом разливается по всему помещению. Он говорит спокойно; в его голосе, как обычно, нет ничего, что могло бы выдать его чувства. Но что-то в нём всё-таки заставляет меня подняться, обойти Рюдзаки и сесть напротив него, заглянув в его лицо снизу вверх. Ни одной эмоции я не увидела на нём – словно посмотрела на застывшую посмертную маску. Наверное, именно эта ассоциация и заставила мои губы задрожать. – Я очень не люблю проигрывать, но... кажется, теперь уже поздно. – Детектив переходит на шёпот, ударяя меня в сердце каждым словом. – Я проиграл. Он несколько секунд смотрит пустым замутнённым взглядом куда-то сквозь меня, а затем сильнее поджимает колени к груди и опускает голову. Вместе с этим я быстро подаюсь вперёд и мягко обнимаю его за худые и сутулые плечи, прижимая к себе. Нос тут же утыкается во влажные волосы, прилипшие к его шее, но я не обращаю на них внимания. Не считая уместным что-либо говорить, я молча осторожно поглаживаю детектива по спине и сильнее зарываюсь в его волосы лицом, когда чувствую, как по щекам внезапно начинают течь горячие слёзы. Первые за последние три года. Но зато я, наконец, понимаю, что за плохое предчувствие гнобит меня сегодня с самого утра, и от этого понимания мне хочется буквально завыть. Смерть. Это предчувствие смерти. Тихо всхлипываю и стискиваю зубы, сжимая дрожащими пальцами тонкую кофту Рюдзаки. Меньше всего на свете я бы хотела, чтобы он увидел меня такой, я не собиралась показывать ему свои слабости. Но, как это ни прискорбно, я всё-таки человек. Со своими чувствами и переживаниями, которые всё равно должны были когда-то выплеснуться наружу и заставить меня захлебнуться в них, как ни старайся их удерживать. Именно эту свою сторону я прятала от него до последнего, так как хотела, чтобы он считал меня сильной. Но сейчас, глядя на то, как этот невероятно сильный человек сам не выдерживает и ломается, признавая своё поражение, я вынуждена склониться следом за ним. Внезапный звук звонящего телефона буквально кипятком ошпаривает меня. Я отскакиваю от Рюдзаки, который тут же поднимается со ступеньки и достаёт мобильник из кармана, и отворачиваюсь от него, вытирая зарёванное лицо ладонями и как можно тщательнее закрывая его волосами. Через пару секунд прихожу в себя и вспоминаю о носовом платке в нагрудном кармане пиджака, которым сразу же спешу воспользоваться. Несколько раз глубоко вздыхаю, чувствуя, как невидимая хватка на горле ослабевает и дыхание восстанавливается, и краем уха слышу голос детектива за спиной. – ... Понял. Сейчас буду, – коротко отвечает он кому-то и сбрасывает вызов, засовывая телефон обратно в карман джинсов. Я внимательно слежу за его действиями, пытаясь разгадать его чувства, но он выглядит абсолютно спокойным, как и всегда. Словно и не обнимала я его несколько секунд назад и не пыталась утопить в собственных слезах. Рюдзаки оборачивается ко мне и осторожно берёт меня за руку. – Идём, Атори, – говорит он, и я с удивлением отмечаю в его голосе уверенность и воодушевлённость. – Мы ещё поборемся. И, не дав мне ничего сказать в ответ, резво потопал вниз по ступенькам, таща на буксире меня, еле успевшую подхватить туфли. Около минуты мы в полном молчании петляем по коридорам штаба, и всё это время детектив не отпускает моей руки. Будто боится, что я сбегу от него. Это было немного странно: обычно он, как и я, недолюбливает физический контакт с посторонними людьми, хотя... Думаю, после того, что сейчас произошло на этой злосчастной лестнице, называть нас посторонними друг другу людьми немного неуместно. После того, как мы оба открыли друг другу свои души, свои слабые стороны, не побоялись собственных эмоций, мы стали ещё ближе, как бы банально и сопливо это ни звучало. Тихо хмыкнув собственным мыслям, я шагаю в лифт следом за своим сопровождающим и первой нажимаю кнопку нужного этажа. Правда, сделать это пришлось рукой, в которой всё ещё были зажаты туфли, потому что вторую до сих пор держал в своей ладони Рюдзаки. – Можешь обуться, – говорит он, с едва уловимым ехидством во взгляде косясь на мою несчастную обувь. Я не удерживаюсь от короткого смешка. – Вот спасибо, – фыркаю я, наконец-то сую озябшие ноги в уже почти сухие, но всё ещё холодные туфли и незаметно морщусь. Несколько секунд проходят в молчании. В какой-то момент Эл внезапно принимает серьёзный вид, отпускает меня и зачем-то нажимает на кнопку «Стоп». Лифт вздрагивает и останавливается, не доехав до нужного этажа ещё один. – Это ещё зачем? – не понимаю я и во все глаза смотрю на лучшего детектива мира, уже который раз за день вгоняющего меня в состояние ступора своим поведением. Тот не отвечает и вместо этого вдруг делает что-то совсем непонятное – резким шагом приближается ко мне, хватает руками за плечи, осторожно притягивает к себе и целует в губы. Я даже дёрнуться не успеваю. Лицо мгновенно вспыхивает адским пожаром. Руки безвольно повисают вдоль тела, я в шоке таращусь на Рюдзаки, который склонился надо мной и... да, чёрт подери, действительно меня целует! Его глаза закрыты, брови нахмурены, чёрные ресницы подрагивают, но больше я ничего не успеваю рассмотреть – веки вдруг сами по себе опускаются, ладони каким-то образом оказываются на его спине, а губы непроизвольно размыкаются, отвечая на поцелуй. Почувствовав это, детектив смелеет: одной рукой притягивает меня за талию вплотную к себе, а вторую плавно перемещает с плеча на шею, касаясь большим пальцем моей щеки, и от этого простого, но такого чувственного жеста я вообще перестаю что-либо соображать. На секунду Эл отстраняется, будто задыхаясь, и вновь припадает к моим губам, ещё порывистее и увереннее, чем сначала. Я не замечаю, как зарываюсь пальцами в его густые, до сих пор влажные волосы и уничтожаю всё мизерное расстояние между нашими телами, прижимаясь к нему так плотно, насколько это возможно. Воздух становится густым и горячим. Под моим напором Рюдзаки невольно отступает на шаг назад, и я, нагло пользуясь этим, заставляю его упереться спиной в стену лифта, от чего он снова отрывисто вздыхает – и через секунду вжатой в стену оказываюсь уже я. И всё летит куда-то к чёрту. Всё происходящее не то что выбило меня из колеи, а буквально вышибло из неё со всей дури. Сердце в груди грохотало так неистово, словно пыталось выскочить через горло. Сначала я грешным делом подумала, что либо меня глючит, либо я до сих пор сплю, и не было никакого утра с холодным душем и горьким кофе. Но ощущение ладоней и судорожно сжимающихся пальцев Рюдзаки на шее и талии, ощущение той силы, с которой он прижимал меня к холодному металлу, ощущение жара его тела, ощущение его мягких, податливых губ на моих собственных достаточно давали мне понять, что всё это более чем реально и действительно происходит сейчас со мной. Со мной. Он что... любит меня? Поверить не могу, неужели он действительно любит меня?! Не удерживаюсь и улыбаюсь сквозь поцелуй, заставляя L улыбнуться следом. Оторвавшись от меня, он начинает порывисто, но нежно целовать меня в щёки, в нос, в уголки губ, от чего я блаженно жмурюсь и улыбаюсь ещё шире, подаваясь к нему навстречу. Последний раз прикоснувшись губами к моим, он крепко обнимает меня, так плотно прижимая к себе, будто собирается срастись со мной. И я не имею ничего против этого. – Я хотел сделать это, пока ещё есть время. Пока всё не закончилось, – шепчет он на ухо, уткнувшись носом в мою шею. Я хмурюсь, когда в сердце снова что-то неприятно шевелится, но следующие его слова заставляют меня мысленно взлететь до небес и едва не задохнуться от счастья. – Я люблю тебя. Пожалуйста, запомни это.***
Просторная комната на мгновение погружается во тьму, после чего вспыхивает красным, как от взрыва. Белый свет многочисленных экранов ослепляет меня, звук сработавшей сигнализации бьёт по ушам, испуганные голоса полицейских за спиной заставляют встревоженно покоситься на L. Он, кажется, даже не замечает всей этой суматохи, напряжённо вглядываясь в камеру над столом, словно пытается заглянуть по ту её сторону. Страшная догадка простреливает мою голову – все камеры в штабе транслируют изображение в кабинет Ватари, в том числе и эта. Тогда это значит... О боже. Быстро оглядываюсь по сторонам и, не видя рядом с чёрной тетрадью Бога Смерти, чувствую, как с треском разбивается мой самоконтроль. Не осознавая толком своих действий, вскакиваю с кресла и собираюсь мчаться на его поиски, но резко останавливаюсь. – Стой. – Ледяной голос Рюдзаки пробирает меня до самых костей, вынудив замереть на месте, а затем вздрогнуть от очередной вспышки мониторов – на каждом экране высвечивается ужасающее «All data deleted», после чего моё сердце падает в пятки. – Я приказал Ватари удалить все данные при непредвиденных обстоятельствах, – тихо говорит L голосом, от которого у меня замёрзли кончики пальцев. Нервно сглатываю и сжимаю спинку кресла, беспомощно уставившись на главный экран с равнодушной надписью, оповещающей, что все данные удалены. Непредвиденные обстоятельства... Без сомнения, Ватари мёртв. Его имени никто из нас не знал, значит, это могла сделать только Рэм. Искать её бесполезно – она способна проходить сквозь стены, поэтому может быть где угодно. Закусываю губу и крепко стискиваю зубы, понимая, что уже поздно. Мы ничего не успеем сделать. Но тогда Рюдзаки... – Послушайте меня, Бог смерти... – слышу я до боли родной голос и чувствую, как слёзы начинают катиться из глаз, когда он резко прерывается. Поздно. Мы опоздали. Чайная ложка со звоном падает из пальцев Рюдзаки, он накреняется в кресле и валится на пол. Следом за ним падаю на колени я, одной рукой до хруста стискивая ручку кресла, а другой держась за пронзённое нестерпимой болью сердце. Слёзы брызгают из глаз, я раскрываю рот в немом крике и чувствую, как меня подхватывает кто-то, зовя по имени, но больше не вижу перед собой ничего. ... Чёртов Кира, я-то на что ему сдалась? Уверена на все сто процентов, это он заставил Бога смерти вписать наши имена в тетрадь. Неужто он и меня считает опасной и способной порушить его планы? В любое другое время мне бы это неимоверно польстило, но сейчас... Чёрт, как же больно... ... Я так и не смогла поймать его. Вывести эту тварь на чистую воду... Будь ты проклят, Ягами Лайт!.. Сердце бешено ударяется о грудную клетку и наконец замолкает. Кто-то снова кричит моё имя, но сознание уже наполовину погрязло в вязкой и липкой тьме. И что, это... всё? ... Ты был прав, Эл. Всё слишком быстро закончилось. Но... я рада, что ты всё-таки успел сказать мне это. Я правда очень счастлива. Настолько, что слёзы текут по лицу без остановки. Это ведь от счастья, да?.. ... Мне и вправду не жаль отдавать свою жизнь. Но тогда... почему же так больно?.. В комнате, перекрывая все звуки, раздался оглушающий удар церковного колокола.