extrusion

      Десять. Послушание.       Это начинается всегда по тошнотворно четному графику. У Чонина всегда была странная нелюбовь к четным числам.       — Гляди, сейчас он прикроет глаза и широко откроет рот, — шепчет горячо на ухо Чонин, и Сэхуну почти мерещатся змеиные нотки. — Он будто отдает душу. Каждый гребаный раз.       Каждый гребаный раз, повторяет про себя Сэхун. Не вслух, потому что нельзя. Только не здесь и не сейчас.       Они не повторяют за остальными, они не закрывают глаза и видят, как большинство их наставников игнорирует правила. Игнорируют то, что вдалбливают в их головы сутками.       — Не удивлюсь, если у него встает на это все. Ты помнишь, как он смотрел на того парнишку, Сонджона?       Чонин доволен собой, когда ловит взгляд одного из молодых наставников. В темных глазах смешинки, а длинный язык изнутри упирается в щеку в весьма многозначительном жесте. Ему ничего не будет, кроме беспомощных злых взглядов в ответ. Он знает больше, чем кто бы то ни был в этом помещении. Чонину удалось вскрыть слишком много чужих «шкафов». Сэхуну кажется, что у него уже давно есть свой «оссуарий» с кучей этой замаскированной под длинной одеждой грязи на костях.       — Аминь, — повторяют все остальные.       — Во славу Люцифера, — ухмыляется Чонин. И, кажется, кто-то из девушек прямо перед ними падает в обморок.       Восемь. Искренность.       И дорожки лжи во спасение, которыми протоптано в куда лучшее место. На свободу.       — Я мог бы выбраться, знаешь, — в сотый раз повторяет Чонин, поджигая стащенную у одного из уборщиков сигарету. И тут же, без перехода: — Что, если все они чертовски неправы и знают об этом?       Вокруг везде одна ложь, говорит Чонин. Мы будем самыми известными пленниками этого захолустья, довольно улыбается он же. Весь он — чистое воплощение антагонизма.       И пусть у них нет решеток на окнах, Сэхун чувствует, что они в клетке. И каждое воскресное посещение родственников — кормежка животного, которое пытаются приручить. Сэхун давно молча принимает «еду», а к Чонину не приезжали ни разу. Потому что он может откусить руку.       — Они не могут быть правы. Люди всегда лгут. Люди всегда считают правдой лишь то, во что они верят сами.       Чонин вытирает кровь, струйкой бегущую из покалеченного носа. Сегодня сигареты без боя не достались. Скула немного опухла, а дверь закрыта снаружи. Им месяц нельзя посещать службы. Это того стоило.       Чонин не церемонясь вырывает пуговицы и льнет к обнаженной коже.       Грех. Грех. Грех.       С каждым ударом сердца Сэхуна, под причитания пастора в голове. Парень надеется лишь на то, что никто не откроет эту чертову дверь. Не тогда, когда они могут быть свободны.       Шесть. Смирение.       Чонин — это правильно. Это глубоко, это сладко, это под кожей. Это на лезвии сумасшествия, вспарывающего пелену реальности. Сэхун давно продал душу.       — Люди сильны, пока защищают великую идею, — говорит Сэхун, стягивая серые форменные брюки. Цвета толстого слоя пыли в кладовке. Чонин знает, потому что ему частенько приходится там бывать.       — Они становятся бессильными, когда идут против нее, — продолжает Сэхун.       Чонин срать хотел на все это явно процитированное философское дерьмо. Что-то из спрятанных под половицей книг. Сэхун говорит так, будто у него есть план. Чонин не любит действовать по плану, но согласен попробовать.       — Простите меня, святой отец, ибо я согрешил.       Почти не выплевывая, неосознанно держа руку на горле. Фантомное жжение не покидает ни на секунду. И хочется вывернуть все, что было съедено, кажется, вчера. Противно от самого себя.       — Надеюсь, оно того стоит, — нервно затягиваясь вновь стащенными сигаретами. — Иначе я займу нам очередь в Аду, разодрав собственную глотку этим дерьмом.       Сэхун лишь тушит его сигарету и втягивает в легкие ядовитое облако, запуская язык в чужой рот. Он уверен, что все получится. Нужно лишь подождать и немного дать им того, чего они так хотят.       Люди становятся неосмотрительны, когда получают желаемое.       Четыре. Самоотверженность.       — Это могло бы стать «наказанием без пролития крови», — возбужденно шепчет Чонин, внимательно следя за выходом из церкви. У них будет лишь пять минут. У Сэхуна будет лишь пять минут.       — Это было бы круче инквизиции, — продолжает Чонин, нервно сжимая чужую острую коленку.       Путь освобождается, когда одного из наблюдателей отводят в сторону. Чонин подмигивает тому самому молодому наставнику. Его «оссуарий» сейчас полезен как никогда.       Сэхун оказывается возле выхода в считанные секунды и исчезает прежде, чем кто-то из малолетних фанатиков поднимет шум. Чонин достает небольшую фляжку, стащенную у их преподавателя латыни, и осторожно пробирается между рядами, игнорируя недовольные возгласы остальных и оставляя после себя тонкий след растекающейся жидкости.       Его ловят, когда он почти достигает выхода. Он успевает чиркнуть спичкой.       Минус два. Безнаказанность.       — Я мог не успеть, чертов ты идиот!       Сэхун бьет прямо в челюсть, заваливая на грязную влажную землю. А Чонин улыбается. На перемазанном сажей лице улыбка смотрится еще более сумасшедшей. И Сэхун кричит еще громче, от злости выбивая воздух из чужой груди.       — Мы прямо сейчас уже могли бы вариться в котле, — упираясь лбом в чужой и прикрывая глаза. От ужаса внутри до сих пор колотит до нервно трясущихся рук.       — Хэй, забудь про все эти котлы, — хрипло выдыхает на ухо Чонин и прижимает к себе, оставляя легкий поцелуй на чужом виске. — Уверен, для нас придумают что покруче.       Сэхуну откровенно наплевать на все, что он сейчас говорит. Он срывает с шеи серебряную побрякушку, которая будто жжет алебастровую кожу, и просто тянет Чонина к оставленной на дороге машине, ключи от которой удалось стащить у их пастора.       Впереди длинная дорога и череда ночей в придорожных мотелях. Новые паспорта и сводки новостей о крупном пожаре, в котором погибло более пятидесяти человек.       А пока есть лишь это охренительное чувство целостности. От каждого резкого движения вместе, отдающегося яркими всполохами перед глазами и белыми, густыми фейерверками на поверхности письменного стола снятого номера.       Сэхун усмехается и думает, что с одной из таких вспышек появится хваленый режиссер их жалких жизней, восхищение которым вдалбливали в их головы долгие годы.       Что-то типа прощения и «не грешите, любите ближнего своего».       Последнее у них получается пока лучше всего.       Ноль. Освобождение.