Вы ненавидите меня так страстно...

Ненавижу... Ненавижу... Это слово Эстебан слышал от Ричарда чуть ли не каждый день. В фехтовальном зале, сквозь лязг шпаг. На переменах, когда вместе с приятелями шутил о надорской бедности и о промахах Эгмонта Окделла. Тихий, чуть слышный шепот: "Я ненавижу вас...". "Это взаимно", - отвечал он, и улыбался, несмотря на то, что внутри уже давно поселилась грызущая боль. В первые месяцы в Лаик, когда менторы старательно пытались пресечь любые попытки унаров общаться друг с другом, Эстебан часто вспоминал древнюю гальтарскую легенду о мальчишке, который принес в школу лисенка, спрятав зверька под свою одежду. Лисенок начал кусаться, но мальчишка терпел и молчал, даже когда животное смертельно изранило его. Юноше казалось, что его чувство к Ричарду было тем же невидимым лисенком под рубашкой: ревность и желание будто впивались в сердце мелкими острыми зубами. Тоскливая, смутная нежность, когда он в первый раз - на первом собрании в зале - увидел еще незнакомого унара, такого красивого и такого грустного, и впервые в жизни ощутил потребность проявить сочувствие, утешить. И как гром среди ясного неба - представление, и осознание того, что вот это и есть тот самый Ричард Окделл, с которым родные просили ни в коем случае не связываться. "Он сын бунтовщика, его воспитывали в ненависти к таким, как мы, если ты с ним свяжешься, это разрушит тебе всю жизнь" - говорил отец. Уже разрушило. Он пытался бороться с собой. Изводил Ричарда насмешками - когда хотелось просто обнять, поцеловать, утешить. И все-таки чувство не отступало, напоминало о себе быстрым, чересчур уж быстрым биением сердца, пробегающей по телу горячей волной и тупой, мучительной болью в виске. "Если тебе что-то необходимо, просто пойди и возьми" - так его воспитывали дома, таким принципом, насколько он знал, руководствовался в жизни Ворон, его идеал и образец для подражания. Пойди и возьми. Как просто и в то же время сложно. Но Эстебан не привык отступать перед трудностями. Конечно, шантаж был не лучшим решением. "Я хочу с тобой развлечься, и у тебя есть выбор - или уступить мне, или отказать и ждать, что я подставлю тебя перед Арамоной и ты вылетишь из Загона с позором". Эстебан сам осознавал мерзость таких требований. Но цель была слишком уж заманчивой, и даже такое средство казалось лучше, чем просто молчать и томиться от любви без взаимности. И главное, Ричард уступил - после того, как его обвинили в проступках Сузы-Музы, он боялся, что нечто подобное сможет произойти еще раз, но когда рядом не будет никого, кто смог бы защитить. В свои шестнадцать лет Эстебан уже был далеко не невинным мальчиком, отец и дядя позаботились, чтоб он побывал в лучших борделях и перепробовал все изыски, которыми богата жизнь в столице. Но раболепная покорность и отработанно-опытные ласки куртизанок и женоподобных красавчиков из гайифского заведения не шли ни в какое сравнение с той ночью. Никакая куртизанка не смогла бы так смущаться, так дрожать от каждого прикосновения... Дик изо всех сил строил из себя чуть ли не эсператистского мученика за идею, цедил сквозь зубы:"давай, побыстрее сделай то, за чем пришел, и уходи". И все же отзывался на поцелуи и ласки, всхлипывал от боли, пытался вырваться, а потом, тяжело дыша, умолял: "Еще...". А когда всё закончилось, Дик сам прижался к нему, обнял, и с какой-то безнадежной тоской прошептал: "Я тебя ненавижу...". Тогда-то Эстебан и подумал в первый раз, что возможно и Ричарда тоже тянет к нему, что эта ненависть в ответ - такая же отчаянная попытка справиться с запретным чувством, цепляться за долг и прежние ценности. И все же предпочел не слишком доверять этой мысли. Говорил себе: "Не обольщайся. Любовь - это слабость. Не показывай, что ты влюблен. И не забывай, что Ричард - Человек Чести, и если ему скажут причинить тебе боль, он послушает свое окружение, а не свое сердце". "Уходи. Я тебя ненавижу"... - повторял Дик каждый раз, когда Эстебан приходил к нему по ночам. Но казалось, будто говорит он это для очистки совести, потому что взгляды и прикосновения выдавали совсем другое. Он плохо умел притворяться - было понятно без слов, что если Ричард и злится - то только из-за их ссор днем, но тайных встреч, может быть, даже ждет. Нет, всё пережитое раньше не шло ни в какое сравнение с тем, как Дик пытался отстраниться, избежать особо откровенных ласк, шептал: "Не надо - так нельзя - ну что ты делаешь, это же грех - знаешь, как мне потом стыдно будет!" - а потом уступал, и сам просил:"Не останавливайся!". Эстебан иногда думал, что можно и сойти с ума от такого ощущения превосходства, - ему нравилось быть во всем первым, нравилось то, что до него Дик вообще не знал о плотской любви. И это было так мучительно и приятно - какая-то почти отчаянная нежность объятий и срывающееся с губ в судороге удовольствия: "Я тебя ненавижу...". "Я тебя ненавижу..." После Фабианова Дня их жизнь превратилась в одно сплошное Закатное Пламя. Дик либо безвылазно торчал в особняке своего монсеньора, либо таскался по тавернам в сопровождении кузена, до невозможности неаккуратного и занудного толстяка. Иногда Эстебан видел Окделла во дворце, во время официальных церемоний - и это было хуже всего. Рокэ Алва явно смотрел на своего оруженосца как на свою собственность. Придворные сплетники уже начинали шептаться, что сына Эгмонта ждет та же участь, что Джастина Придда. Представлять себе такое было мучительно. И всё катилось по той же дорожке: насмешки, унижения, откровенная грубость при всех. Иногда Эстебан понимал, что сам же готовит себе крупные неприятности, что раз уж Алва отыграл для оруженосца перстень и клячу, то явно намерен защищать Ричарда от всех и вся. Но не мог остановиться. А уж когда приятели заговорили о "новом варианте Марка и Лакония", он окончательно потерял контроль над собой. И додумался же - наговорить столько похабщины, что Дик забыл об осторожности! Упрямый поросёнок. Ну зачем, зачем так получилось - влюбиться именно в него, да еще и вот так, чтоб сходить с ума, поступать вопреки здравому смыслу?! Разбитый нос горел огнем. И еще и этот вызов на дуэль. Какие же мы оба придурки, почему не смогли поговорить начистоту, обязательно надо было цепляться непонятно за какие представления о гордости. Эстебан будто чувствовал, что дуэль ничем хорошим не кончится. И появление Первого Маршала только подтвердило это. Дальнейшее было похоже на какой-то кошмар. Холодная ярость в голосе герцога, сдавливающий горло страх - так не хотелось умереть вот сейчас, не успев попросить у Дика прощения за все издевательства и не сказав ему о своих чувствах... И крик Окделла, как стон подбитой птицы: - Эр Рокэ!!! Не надо, только не убивайте его, пожалуйста!!! "Поздно?.." - промелькнуло в сознании, когда плечо пронзила острая боль, заливающая все перед глазами ярким белым светом. Эстебан упал, неловко прижал к ране ладонь... Мысли путались, голоса он слышал будто сквозь толстый слой какой-то мягкой ткани. - Юноша, какого ызарга вы повисли у меня на руке?! Я бы мог убить этого щенка всего одним ударом, и это было бы лучше для всех. - Я не могу говорить при этих господах, но эр Рокэ, поверьте, это было не то что вы подумали! - жалкое и растерянное бульканье. Ричард, ну пожалуйста, ну скажи, что ты... да впрочем, любишь ли ты меня теперь, после всего, что было?! - Вот как, юноша... А я не знал, что вы мысли читаете. Молодые люди, позаботьтесь о своем товарище. И темнота. Очнулся он уже в особняке своего эра, и узнал, что проспал суток двое - врач поил снотворным, полагая, что во сне тело легче борется с недугом. Узнал, что началась война, и Ричард Окделл уехал с монсеньором в Варасту. - Предполагают, что из этого похода Алва не вернется, - сказал Килеан. - Может быть, для нас с вами это и к лучшему. Дик на войне! Дик может погибнуть! Такие мысли были намного хуже любой раны. Эстебан равнодушно принимал заботу врача и сиделки, совсем не волновало его и то, что эр Людвиг тоже беспокоился о нем и приходил по вечерам, рассказывал последние новости, говорил будто с собственным сыном. Если бы не эта проклятая война, Эстебан радовался бы, что за прошедшее короткое время службы все-таки сумел найти подход даже к такому равнодушному и замкнутому человеку, как граф - но сейчас больше всего ему хотелось одиночества. Навещали мать и сестра, мать задавала по триста вопросов в минуту: "Скажи, что с тобой! Все с ног сбиваются, чтоб помочь тебе, а ты ни на кого не обращаешь внимания. От чего тебе плохо? Тебе чего-то не хватает? Нанять другого врача? Может быть, тебя перевезти отсюда домой? Что тебе купить?...". Он монотонно уверял, что все в порядке, что ничего не надо. "Мам, я скоро стану на ноги, но просто оставьте меня в покое, я хочу побыть один". Анна-Рената оказалась прозорливее, и спросила: - Ты дрался из-за любви? Твоя любимая тебя не навещает, и потому тебе плохо? - Может быть. Я ее люблю, а она меня - наверное, нет. И вообще, она уехала из Олларии. Конечно, сестра себе вообразила историю как в романе, настаивала: - А ты говорил ей, что любишь? Давай ты продиктуешь мне письмо для нее и скажи, через кого передать, я отправлю... Если бы всё было так просто! Ночью после того разговора Эстебан долго не мог заснуть, плакал в подушку, наутро презирал себя за слабость - не важно, что никто об этом не знал, перед собой было стыдно. А вскоре пришло письмо от Ричарда. Возможно, Окделл предполагал, что послание пройдет через чужие руки, и поэтому о многом можно было только догадываться. Эр Людвиг читал письмо вслух, и Эстебан улыбался оттого, что эр запинается, путаясь в почерке (Дик и в школе царапал как вепрь копытом, можно было не сомневаться, что составление письма в походных условиях каллиграфии тем более не способствовало). И конечно же "связность" строк: красноречием Повелитель Скал тоже не блистал, создавалось впечатление его обычной манеры разговора ("ну... э... вообще я вовсе не то хотел сказать"): "Я надеюсь, ты идешь на поправку, эр Рокэ говорил, что после таких ран пусть медленно, но поправляются. Он очень злился на меня из-за дуэли, говорил, что я сам виноват в той ссоре в таверне и во всем остальном тоже. Я ему рассказал что (дальше несколько слов были густо зачеркнуты) и что вряд ли ты собирался меня убить. Эр Рокэ ответил, что мои личные проблемы его не волнуют и что я могу поступать как хочу, но если что-то случится, он вытаскивать меня за уши из неприятностей не будет. Я честно хотел навестить тебя и сказать, что мне стыдно за всё это, эр Рокэ прав, я ничего не соображаю ни в людях, ни в себе. Но времени не было, уезжать надо было срочно. Я говорил тебе тогда в Лаик, что я тебя ненавижу, но это всё неправда, я должен был ненавидеть тебя, но не мог, я сам иногда хотел быть таким как ты, чтобы у меня выходило так красиво всё рассказывать, как ты на словесности, и вообще всё удавалось сразу, и чтобы за мной тоже все ходили и восхищались, как Северин и Анатоль и те другие твои друзья. Я злился на них, и на тебя тоже, что ты дружишь с ними, а надо мной смеешься. И когда ты говорил, что тоже ненавидишь меня, мне было обидно, потому что я хотел, чтобы мы были друзьями. Мне всегда внушали, что ты и такие как ты - враги, но если тебя взял в оруженосцы друг моего отца, может быть всё не так уж плохо и... ты меня поймешь, правда? Поверь, я никому не говорил о том, что будет дуэль, я не знаю, откуда эр Рокэ узнал и почему он решил, что меня надо спасать. Но всё, что твои друзья обо мне сказали - неправда, никогда ничего такого не было и не будет, ты сам знаешь. Напиши мне, пожалуйста, если можешь, или хотя бы попроси кого-то, чтоб написал мне. И я только сейчас, на войне, понимаю, что мне хочется тебя увидеть. Может быть у нас получится всё исправить?". * * * Конечно, я напишу тебе. Не то, что хотел бы сказать на самом деле, но во всяком случае, не буду лгать тебе и себе, как тогда. Напишу, что сам знаю, в произошедшем твоей вины нет, это я сказал и сделал глупость. Что мне тоже не нужна вражда. И буду надеяться, что ты вернешься с войны и я тебе скажу наконец: "Я люблю тебя". Скажешь ли ты мне: "Это взаимно..."?