***
— Может быть, — протянула Мариам нараспев, очищая салфеткой небольшой скелет. — Скворцы лучше всяких животных на свете. Потому что они сами решают лететь ко мне, сами хотят умереть. Жаль, что я не могу вспорхнуть, забрав у них крылья. Слишком много нужно птичек. Она пропевала всякое предложение, что приходило ей в голову. Никто её не слышал, никто о ней не думал. Кто такая Мариам Лоуб? Кто такие её мать и отец? Кто такая девочка, давящая головы и не знающая, как должны хлопать птицы? Она понимала, конечно же, что это всё неверно, неправильно, что черепа скворцов не созданы, чтобы трещать, что и череп её матушки — чёртовой жены папочки — не должен был хлопать. — А может, ты просто знал, что создан для моего ожерелья? Знал, что все вы, птички, мои по праву? Я ваша птичья принцесса, и ваши полые кости, лёгкие головы и яркие перья — мои, — Мариам легко разломала клюв на две части и улыбнулась, примерив одну — та была явно не по размеру. — И у вас будет принц. Я найду его — идеального, такого же лёгкого и порхающего. Он будет не бабочкой, нет. И не скворцом. Я буду искать ворона, а если не найду, то незачем мне было жить. Но неужели вся моя жизнь — пустая, ошибочная, неправильная? Конечно нет, что за глупости я говорю. Просто нужно было бы знать, что мамочка не терпит канделябров. А вот то, что и моих милых пальчиков вы не терпите — я знаю наверняка. Мариам любила воображать себя каким-то скворечьим божком и для птиц вообще. Ей нравились их глазки-бусинки, становившиеся человеческими в минуту смерти. Она любила всё, что совмещало в себе два этих качества — человечность и что-то исключительно птичье. — Я помню каждого из вас, не думайте, что забываю. И ваши глазки я для вас в шкатулке сохраняю, — эта строчка получилась особо удачной, и девушка захлопала в ладоши так яростно, будто хотела сбить их до крови. Принц не ехал, и Мариам неизменно высыпала засохшие, сморщившиеся глазёнки на белый снег под своим окном.***
Он появился неожиданно, будто до того дня и вовсе не существовал, а родился в ту самую секунду специально для неё. Он был птицей, дверца клетки которой только что захлопнулась. И то очарование, что принёс за собой Освальд Кобблпот, глухо хлопая подошвами ботинок об пол, нельзя было сравнить ни с чем. Его крылья отрезали, а клюв укоротили. Ему оставили хрупкие кости и перья, растрёпанные, смоляные перья. И Мариам хотела бесконечно долго приглаживать их, держать Освальда за тонкую бледную руку и однажды вручить ему ожерелье. — Он не отказался бы, вовсе нет, — девушка кружилась по чердаку, прижимая к груди грязно-белые, уже чуть пожелтевшие косточки. — Он такой прекрасный, такой чудный! И совсем, я уверена, совсем не может обманывать. Он хороший человек, замечательный. Целовал бы он мои щёки, мои руки, мою шею — я всё бы позволяла. Будь бы он ещё раз рядышком, в моём гнёздышке, он бы не выбрался отсюда. Последняя фраза глухо упала в тишину опустевшего дома. Мариам замолчала, остановилась и медленно осела на пол, схватив себя за волосы. — Чудище, — шептала девушка, покусывая ожерелье. — Ты оборотень. И ты не хороший человек. Ты раздавленная голова, подрезанное крыло, глупая девица. Освальд не пришёл бы к тебе на чердак. И ферма — не башня. И ты — не принцесса. Убийца в тюрьме, гадкая, мерзкая. Она хотела обрезать свои перья, старалась прокусить ненужные, мешающие руки. Но зубы были подточены, а ножницы спрятаны под замок.***
Дни шли, а Освальд не появлялся. Её птичка не прилетала, и скворцы тоже улетели далеко, на прощанье исклевав её руки. Мариам и не пыталась защититься — она заслужила. Зачем он пришёл к ней? Зачем появился столь же внезапно, сколько и исчез? Что ему было от того приятного? — Не знаю, — твердила себе Мариам, прогуливаясь по пустеющей ферме. Ей было одиноко впервые в жизни. — Но я слышала хлопки их крыльев.