Аполлон и пермесские братья

Анжольрас часто думает, что покуда люди счастливы нынешним днем, беспечны и полны презрения к смерти, они остаются в лучшем возрасте из всех возможных – они не дети и не старики, они мальчишки. Мальчишки, не младенцы, горят лишь им присущим внутренним огнем, говорят с одинаковым жаром о любви, о поэзии, о вине и о войне. Мальчишкам от семнадцати до тридцати лет, они нередко получают ласковые подзатыльники от пожилых трактирщиц и никогда не слышат слов отказа от веселых девиц в кабаках. В том числе и в Мюзене нет ни одной, которую не знали бы и не любили крепкой, невесомой пустой любовью все постоянные посетители во главе со своими девятью вожаками: Курфейраком, Комбефером, Баорелем, Леглем Боссюэ, Жоли, Прувером, Фейи, Грантером и Мариусом Понмерси. Однажды девчата Мюзена придут оттирать кровь своих мальчишек с камней на улицах Парижа и искать в щепках баррикад их памятные вещи, и каждая изрядно разбавит бордовые лужи солеными слезами. Но это будет однажды. Прямо здесь и сейчас мальчишки полны неукротимого пламени жизни, их поводы для праздника – любой закат и любой рассвет, очередная влюбленность и удачно сданный экзамен, словом, каждая мелочь и всякий сущий пустяк. Прямо сейчас Комбефер, всегда сосредоточенный и собранный, словно каждую минуту готовый к какой-то неизбежной и неприятной ему катастрофе, расслабленно и чисто выводит странную протяжную песню родом откуда-то далеко с юга. Анжольрасу она кажется знакомой, почти родной: он слышал подобные мотивы, слышал когда-то давно, когда был ребенком, в самом ритме жизни простого народа, с которым тогда соприкасался лишь во время прогулок и походов в церковь. Однако это лишь отпечаток местности. На самом деле ни мелодии, ни текста не знает ни один из присутствующих, однако, подчиняясь полусознательным порывам, то тут, то там мелодию подхватывают, на ходу досочиняют и переделывают под чьи-то готовые стихи, и певец послушно следует за общей фантазией, даже если и знает, какие слова должны были звучать на самом деле. Комбефер нередко соглашается с потоком, позволяя течению беспрепятственно нести его по волнам – в этом вся суть его миролюбивой философии, которая, как известно каждому здесь, призвана прежде всего уравновешивать и поправлять горячую небрежную жестокость, свойственную его товарищам. Повинуясь зову музыки, крупный чернявый Курфейрак с неожиданной легкостью подхватывает смешливую девчонку из числа официанток и увлекает за собой в танец. Как и песня, он обо всем и ни о чем. Он небыстрый и живой, он далек и от тяжеловесных вальсов, и от эфемерной мазурки, и Анжольрас вообще не совсем понимает, каким образом девица и Курф настолько чувствуют друг друга, чтобы, выдумывая па буквально на ходу, смотреться совершенно органично и не наступать друг другу на ноги. Словно два порыва ветра, два неуловимых запаха, два мимолетных чувства. - Ребята, Курф опять влюблен! – весело констатирует Боссюэ и нарочито сокрушенно качает головой, на что Курфейрак лишь награждает его шутливым тычком, проносясь мимо вместе со своей вакханкой. Легль, ничуть не обижаясь, протирает рано образовавшуюся лысину кружевным платочком, который немедленно рвется в его неловких пальцах, и бесстрашно пьет вино из хрупкого бокала, заранее прекрасно зная, что сейчас слишком сильно сожмет его и стекло со скрежетом треснет. - Ах, какая досада, - скажет он, разглядывая ветвистую трещину с нескрываемым интересом, - Будь здесь хотя бы одна гадалка, она бы непременно попыталась погадать на этих линиях и, готов спорить, отпрянула от меня в ужасе. Глядите, господа, ведь это знак скорой гибели! - А по-моему, это в лучшем случае женский гребень для волос, - задумчиво возразит ему Жеан Прувер. - В том-то и дело, милый друг, - тут же найдется Боссюэ, - Все, что связано с женщиной, любая уважающая себя гадалка просто обязана растолковать мужчине как знак гибели. Прекрасные дамы – это страшное испытание для кошелька. Вот, например, та сотенная моя девица, на которую трачено было целое состояние и которая в оправдание этих трат не удосужилась даже снять с меня сапоги… Анжольрас знает эту историю с сотенной девицей, как свои пять пальцев, может предсказать все развитие этого разговора и потому даже не удивляется, когда все действительно происходит именно так. Но вот чего он совершенно не ожидает, так это поспешного возгласа Прувера: - А знаете ли вы, откуда пошли гребни для волос? Все друзья переглядываются с понимающими ухмылками, а Жеан, захлебываясь словами, говорит об истории, как иные говорят об улыбке гризетки или тонкой талии модистки, а сам Анжольрас – исключительно о своей Патрии. Жаркая убежденность юного оратора немедленно захватывает и распаляет кровь студентов и рабочих, и вот уже в ответ на мимолетное упоминание туалета русской императрицы звонкий голос Прувера перекрывается другим – хриплым, грубовато-простым, но полным священной уверенности в своей правоте. - Российская империя! О, этот величественный несчастный гигант, развалившийся в грязной луже беспросветного рабства... – орет Фейи и под веселый гогот своих товарищей по строительству срывает с головы фуражку в жесте глубочайшего отчаяния. - В конце прошлого столетия мелкий жемчуг модно было покрывать позолотой, что само по себе дело совершенно бессмысленное... - О, прекрасный в своем бесконечном страдании народ!.. - Помимо жемчуга, во все времена активно использовались украшения из коралла... - И настанет время, когда оковы спадут с этих перетруженных рук, а угнетатели расплатятся за свои преступления сполна! - Да заткнитесь вы! – беззлобно обрывает их обоих Баорель и обнимает поперхнувшихся на полуфразах товарищей за плечи своими огромными грозными руками, - Все речи да речи, тошно слушать. Вот помню, шел я как-то по площади, а навстречу мне – преподаватель, у которого я в этот самый час должен был слушать лекцию... Анжольрас не может не заметить, как Жеан при этом стыдливо опускает темные ресницы и слегка краснеет, а Баорель склоняется к его веснушчатому лицу чуть сильнее, чем позволяют рамки обычной дружбы. На это можно реагировать по-разному, но он всего лишь тихо хмыкает, про себя признавая, что предпочел бы ничего не знать, и отводит взгляд, чтобы случайно не увидеть чего-нибудь слишком личного. Ночь – это то самое время, когда каждый имеет право на влечение и счастье, и уж точно не ему, холодному и далекому от подобных наслаждений, судить то, о чем он не имеет никакого представления. Ночь выворачивает людей наизнанку, открывая их суть, ночь смотрит в душу белыми глазами звезд, и пока она торжествует над спящим Парижем, власть Анжольраса, питаемая лучами солнца, витает по Мюзену лишь бледной тенью дневного величия. У ночи здесь есть свои поклонники: тихий, бледный, словно наблюдающий где-то среди мельтешения веселых пьяных тел целый сонм привидений Понмерси и очарованно созерцающий созвездия с подоконника в углу Жоли. К Мариусу Анжольрас не подходит: когда юный барон охвачен призраками прошлого и полон сожалений, ему никто не нужен и никто не желанен. Вина перед покойным отцом-бонапартистом изрядно отравляет его сердце, и если бы Жоли не был в кои-то веки занят своими собственными тревожными мыслями, он непременно уже крутился бы вокруг со скальпелем и вопил, что все прекрасно лечится кровопусканием, за что непременно был бы послан к проституткам. Однако Жоли не рвется никого лечить, не перечисляет терпеливому Комбеферу собственные мифические хвори и не читает лекций о вреде распивания алкоголя из одной бутылки. Он сидит, забравшись на подоконник с ногами, смотрит в небо воспаленными глазами и что-то едва слышно шепчет ему пересохшими губами. Картина в целом довольно жуткая, особенно когда на повернутое к празднующим только вполоборота лицо падает особенно причудливо переплетение множества дергающихся в танце теней, и глядя на нее, Анжольрас чувствует, как созерцательное настроение потихоньку отпускает его, уступая место чувству необходимости действия. Стряхнув с себя оцепенение, лидер Друзей Азбуки встал из-за стола, прошел вдоль стены к окну и, сложив руки на груди, облокотился спиной на неотесанную оконную раму. - Что ты делаешь? – спросил он со странным любопытством такого толка, которое обычно предпочитают оставлять неудовлетворенным. Жоли взглянул на него немного растерянно и словно вдруг напрочь забыл все те слова, которые только что горячо твердил звездам. - Ты сам как небо, - невпопад ответил он, неимоверно смущая и почти пугая своего вождя, - Красивый. Холодный. Трезвый. - И тебе бы не мешало, - больше по привычке вздохнул Анжольрас и на несколько секунд позволил себе откинуть голову и прикрыть глаза. Жоли еще раз окинул его больным взглядом с какой-то очень малой долей профессионального интереса – от такого взгляда любому нормальному человеку стало бы не по себе, – затем немного заторможенно посмотрел куда-то через его плечо и неожиданно тихо засмеялся. Анжольрас обернулся и увидел Грантера. Тот, вопреки обыкновению, не лежал на столе и не опустошал одну за одной бутылки с вином, и даже не выкрикивал свои грязные шутки вслед кружащим по комнате парам. На самом деле, ближайшая к нему бутылка стояла на другом краю стола, полупустая, и выглядела так, будто ее отставили в сторону ради чего-то более важного. А важнее вина для Грантера оказался потрепанный блокнот, в котором этот живой призрак сомнения поспешно набрасывал что-то широкими штрихами обгрызенного карандаша. Анжольрас моргнул. Он смутно подозревал, что выглядит как полный дурак, но ничего не мог с собой поделать. Смех Жоли еще отдавался в голове, а ноги уже сами двигались в направлении углового стола. - Ты рисуешь? – спросил он негромко, но с живой заинтересованностью в ответе на, в общем-то, довольно глупый вопрос. Грантер поднял глаза от блокнота и сначала машинально взглянул на то место, где снова объяснялся с Господом отрешенный от мира Жоли. Не обнаружив там чего-то, что ожидал увидеть, художник вздрогнул, будто просыпаясь, и только тогда обратил внимание на застывшего над ним Анжольраса. - Двигаешься тихо, как свет, Аполло, - после короткой заминки хмыкнул он, отложил карандаш и поспешно перевернул страницу, закрывая набросок от нежелательных взглядов. - Я не знал, что ты умеешь рисовать, - с непонятной даже самому себе настойчивостью повторил тот. Грантер удивленно приподнял брови и пожал плечами: - Тогда ты не знаешь обо мне ничего. Анжольрас нахмурился, нехотя признавая справедливость упрека. Человек, которого он до этой минуты считал пустым бесталанным пьянчугой, усмехнулся в ответ и, верно угадав его желание, протянул ему открытый на конкретной странице блокнот. - Последнюю страницу только не смотри. - Что-то не для моих глаз? – пробормотал он, не собираясь, впрочем, ослушаться. - Просто причуда творческого человека, - отмахнулся Грантер. Анжольрас пролистал желтые страницы. С плохонькой бумаги на него смотрели сложенные из резких, порой слишком жестких линий пейзажи и улицы Парижа, лица друзей и незнакомцев, вывески, интерьеры, натюрморты. Некоторые были аккуратно проштрихованы, некоторые мелко усеяны буковками и точками, очевидно, обозначающими цвета и оттенки. С отчетливым чувством расплывающейся реальности он уставился на детальный набросок, в котором без труда узнавалась эта самая комната, в которой он теперь находились, и безликая фигура за столом. Коротко осмотревшись по сторонам, Анжольрас без труда нашел обладателя фигуры: именно в такой позе, закинув ноги на стол, а руки за голову, уже несколько часов сидит Комбефер. Да, если подумать, он в такой позе бывает почти каждый вечер. Наброски его лица в самых разных выражениях, включая такие, каких Анжольрас отродясь не замечал, обнаружились несколькими страницами ранее. - Это будет картина? - Возможно, некая часть ее, - уклончиво ответил Грантер. Интерес к своей отнюдь не скромной персоне очевидно удивлял его не меньше, чем самого Анжольраса удивляло его неожиданно всплывшее увлечение. Однако было и еще что-то помимо удивления. Пока юноша формулировал следующий вопрос, художник, не сводя глаз с его бессильно повисшей вдоль тела руки, потянулся за замасленной бумажной салфеткой и принялся быстро черкать карандашом прямо по ней. - Покажи мне потом. - Ммм... – Грантер неопределенно фыркнул. Анжольрас неожиданно развеселился, чего с ним давным-давно не случалось. - Но ведь это мои руки, - сказал он, - Разве ты можешь отказать мне в чести лицезреть собственные нарисованные руки? Грантер взглянул ему в лицо с таким выражением, будто одновременно сдерживал смех и искал подвоха. Его можно было понять: в Мюзене с ним мог бы разговаривать в таком непринужденном тоне скорее Курфейрак или Баорель, возможно, даже Боссюэ, но уж точно не тот, кто разговаривал в эту самую минуту. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. В одночасье дружный хор голосов словно захлебнулся звуком, споры и рассказы поутихли, а танец превратился в суетливое мельтешение тел. Раздался выстрел, кто-то из девчонок взвизгнул, Баорель рыкнул проклятие ни на что не похожим рокочущим голосом. Среди разгоряченных Друзей Азбуки замелькали незнакомые фигуры в темных одеждах. Анжольрас успел лишь краем глаза заметить, как Грантер вскочил и потянулся за бутылкой, которую затем почти неестественно легким движением швырнул прямо в лицо кому-то за нападавших. Все для него смешалось и потеряло очертания: захватчиков было много, друзья были застигнуты врасплох, расслабленные и пьяные, и в результате каждому приходилось сражаться практически со всеми сразу, своими и чужими. Трещала мебель, разбиваемая о чьи-то хребты, люди кричали на разные лады, алое знамя революции некстати рухнуло со стены, внеся свою изрядную долю в общий хаос. И все же бой оказался коротким. Уже через несколько минут безоружный Анжольрас обнаружил себя согнутым в три погибели, с заломленными руками, в надежной хватке двух мощных сторожей. Все его товарищи оказались в сходном положении: Курфейрака, Баореля и Фейи, как наиболее устрашающих своими габаритами, повалили на пол и накрепко связали по рукам и ногам. Мариуса, который, казалось, совершенно не понимал, что происходит, удерживал за столом при помощи ножа у горла рослый детина в плаще с капюшоном. Комбефер, который дрался, как лев, теперь беспомощно свисал с рук еще двоих разбойников, и с его разбитого лица на деревянные половицы капала густая темная кровь. Остальных, предварительно связав им руки за спинами, выстроили вдоль стен, как солдат на параде. - Ах, какое несчастье, - философски отреагировал на смену декораций Боссюэ, - Судя по всему, сегодня я буду убит в порванном жилете. Что может быть печальнее столь позорной смерти? - Да какого черта?.. – воскликнул Анжольрас, безуспешно пытаясь вырваться из рук своих пленителей, и тут же осекся. В этот самый момент в зал стремительно вошел еще один незнакомец. Это был молодой человек, почти мальчик. У него было удивительно красивое чистое лицо – настолько, что даже у равнодушного к красоте предводителя Друзей при взгляде на него резко перехватило дыхание. Такие правильные свежие лица бывают у невиннейших существ на свете, хотя по всем обстоятельствам вошедший не тянул на невинного. Большие черные глаза с прищуром оглядывали поверженных студентов, розовые губы кривились в торжественной усмешке, слегка обнажая белоснежные зубы, густая грива черных прямых волос причудливо обрамляла аккуратный овал лица, придавая облику некоторую небрежность. Юноша был одет по последней моде, и каждая деталь его костюма была призвана подчеркивать его молодость и красоту. - Отличная работа, - уверенным мягким голосом говорил он, на ходу кивая то одному, то другому разбойнику, - Так, кошельки с монетами сюда, банковские билеты вот в эту стопку, драгоценные камни разложить по кучкам на вон том столе… - Да ты совсем охренел? – неожиданно раздался в тишине возмущенный возглас, и все взгляды обратились к удерживаемому у стены Грантеру, - Монпарнас, забери тебя дьявол, ты нормальный вообще? Красивый мальчик поднял ровные черные брови и словно бы просветлел. - Друг мой! – сказал он и с дружелюбной улыбкой протянул художнику открытую ладонь, одновременно делая знак своим людям развязать его. Освободившись от пут, Грантер бросил на пленителей неприязненный взгляд, потер запястья и не стал принимать рукопожатие. Равнодушно пожав плечами, юноша, отозвавшийся на имя Монпарнас, засунул руки в карманы дорогих брюк. - На друзей облав не устраивают, - сварливо заметил Грантер, зачем-то быстро облизывая губы. Анжольрас разрывался между желанием громогласно обвинить его во всех смертных грехах, начиная от общения с мутными личностями и заканчивая заговором, и смутной надеждой, что эти неожиданные связи помогут им хотя бы остаться после этого налета в живых. Монпарнас снова обезоруживающе улыбнулся, в упор не замечая или игнорируя тот факт, что на художника его очарование никак не действует. - Если бы я знал, что ты здесь, я бы трижды подумал, прежде чем сюда идти, - честно сказал он, но Грантер, кажется, не поверил ни единому слову. Грабитель же, вмиг потеряв к нему всякий интерес, вернулся к наблюдению за шустро выворачивающими студентам карманы подельниками. Его высокая стройная фигура, затянутая в узкий камлотовый редингот поверх белой рубашки, смотрелась в грубовато-простецком интерьере Мюзена настолько неестественно, что все происходящее то и дело норовило перейти в сознании Анжольраса в статус дурного сна. Никто не предпринял попытки снова неволить Грантера. Возможно, ему действительно доверяли как другу, или, еще хуже, даже коллеге, а возможно, все просто понимали, что в одиночку против нескольких десятков налетчиков ему не выстоять. Монпарнас ловко перебирал извлеченные у пленников цепочки от часов, кольца, браслеты, кресты и прочие мелкие драгоценности, не обращая на него никакого внимания. Немного поколебавшись, художник зачем-то поймал взгляд Анжольраса, слабо вздрогнул и решительно дернул юного красавца за плечо. - Ты хоть когда-нибудь думаешь, что делаешь? – дерзко поинтересовался он. - Не понимаю, чем конкретно эти люди отличаются от любых других, - в одночасье словно превратившись в ледяную статую, процедил юноша и попытался отвернуться, - Не веди себя как идиот, дай мне закончить мое дело. - Это революционеры, Монпарнас, - Грантер перехватил его руку и настойчиво потянул на себя, - Революционеры, понимаешь? - О? – на этом фарфоровом лице наконец-то появилась тень заинтересованности, - И за что ратуют? Анжольрас не мог более молчать. - За свободу, равенство и братство! – выкрикнул он, за что немедленно получил от одного из своих стражей ощутимый тычок под ребра. Монпарнас обернулся к нему, и тень незамедлительно превратилась в живейший неподдельный интерес. - То есть за Республику? – уточнил он. - Да, за Республику, - как мог гордо подтвердил Анжольрас. Восстановить дыхание после удара все никак не выходило. - Хм… Что-то изменилось. Это было трудно объяснить, но единственная отвратительная цель, с которой бандиты явились в Мюзен, заметно потеряла в приоритете, а на ее месте медленно начало образовываться что-то иное. Монпарнас подошел ближе и заложил большие пальцы за края карманов уже не напоказ, но действительно в жесте глубокой задумчивости. И без того не обделенный ростом, он возвышался над согбенным лидером революции, как скала, и тому стоило немалых усилий прямо отвечать на его отсутствующий взгляд. - Красивый… - ни с того, ни с сего сказал разбойник, - Уж не тот ли это оратор, которого то и дело можно увидеть на городских площадях? Анжольрас, кажется? Наслышан, весьма. Услышав из его уст собственное имя, Анжольрас вздрогнул, как от удара кнута. - Да, я знаю тебя… - будто бы ничего не заметив, продолжал он, - Говорят, ты золотое божество, сошедшее в наш бренный мир, чтобы возвратить справедливость. Что ж, я ни на минуту не верил, что ты красивее меня, но теперь готов признать – возможно, ты равен мне. - Он превосходит тебя, - уверенно сказал Грантер из-за его спины. - От тебя это слышать почти обидно, - хмыкнул Монпарнас и обернулся к нему, - Ты, помнится, когда-то восхищенно называл меня Нарциссом. - И теперь называю, - пожал плечами художник, - Потому что ты и есть Нарцисс. - А он, значит, Гиацинт? – с беззлобной насмешкой подхватил ассоциативный ряд мошенник. Грантер задумался на мгновение и покачал головой. - Адонис, если уж на то пошло, - почему-то очень тихо сказал он. Анжольрасу снова захотелось накричать на него или хотя бы с размаху ударить в челюсть. Это же надо – они все в смертельной опасности, в их родной обители хозяйничают воры и убийцы, а он тут стоит и мирно обсуждает с самым главным вором и убийцей греческие мифы, да еще и переглядывается с ним, как... Как Прувер с Баорелем! Очевидно, гневные мысли как-то проступили на его лице, потому что Грантер взглянул на него и нервно фыркнул, а Монпарнас, обернувшись, засиял мальчишеской улыбкой и издевательски схватил его за подбородок, вынуждая держать голову запрокинутой. - Красивый, особенно когда злится, - повторил он и охнул, потому что вконец разъяренный Анжольрас дернулся и укусил его за палец. Кажется, даже до крови. Комнату наполнил смех студентов. Дерзкие мальчишки, уверенные в своей безнаказанности, приветствовали выходку своего вождя всеми доступными способами, и только уложенный на пол избитый Комбефер смотрел на него мутным от боли тревожным взглядом, будто предупреждая об опасности подобных эскапад. И действительно, в следующий миг Монпарнас замахнулся... И тут же, сменив траекторию, вместо удара со смехом запустил руку в роскошные черные волосы. - Не ожидал, - признался он, - Кто же знал, что ты не только говорить умеешь, но и делать. - Каждый здесь знает, - рыкнул Анжольрас, но его словно бы не услышали. Вместо того, чтобы отвечать ему, юный грабитель повернулся к Грантеру. - Так что, друг мой, - сказал он ему, - Много раз ты рисовал это солнечное божество? Грантер в одночасье спал с лица. - Не до того было, - поспешно отмахнулся он, и даже самому последнему идиоту в зале стало очевидно, что это ложь. Монпарнас смерил его внимательным взглядом и молча кивнул своим подельникам. Один из тех, кто держал совершенно обессилевшего Комбефера, без всякого сожаления покинул свой пост и так же молча вышел из комнаты, а через несколько секунд вернулся еще с десятком товарищей. У всех у них были полные руки холстов в рамках и без, разного размера и разной формы, а двое замыкающих волокли огромный грубо сколоченный мольберт, на котором было укреплено квадратное полотно не менее двух вержей высотой. При виде этого необычного груза Грантер обреченно закатил глаза и выругался тоном человека, который до последнего надеялся, что неизбежная неприятность все же не свершится. - Я должен был заметить, когда ты дал им знак, - сказал он с досадой. - Но не заметил. Всегда попадаешься, - заметил Монпарнас и перевел взгляд на принесенные картины, - Не до того было, говоришь? - Пошел ты, - буркнул художник. Анжольрас вытянул шею, пытаясь увидеть содержимое полотен, но свечи не давали достаточно света для этого. Заметив его усилия, чертов демон вновь разулыбался и словами «Ну что же вы, друзья, проявите такт!» наконец-то разрешил ему выпрямиться и встать в полный рост. Сразу стало значительно легче: пусть онемевшие руки за спиной все еще причиняли неудобство, но хотя бы боль в пояснице и коленях быстро унялась. Монпарнас, испытующе косясь на Грантера, словно ему назло ухватился за край мольберта, с силой толкнул его и со страшным скрежетом тяжелых ножек по полу развернул рамой к присутствующим. Картина была о двух фигурах. У них были одинаковые формы, но совершенно разные выражения и едва ли не взаимоисключающие позы. Анжольрас подумал, что сходит с ума. Словно в зеркале, он видел на холсте самого себя – даже двух себя, один из которых полулежал на земле, опираясь на деревянную балку, обнаженный и с запрокинутой тяжелой головой без лица, а второй стоял спиной к первому, как всегда собранный и уверенный в себе. Фоном служил Мюзен – знакомые стены и столы, за которыми на втором плане в разных позициях мелькали Друзья Азбуки. Мюзен был целым миром, в который юный вождь окунался с головой, оставляя в углу позади собственную искаженную болью бледную тень. - Божественное и земное в человеке, - констатировал Монпарнас, взглядом оценивая грандиозное, на взгляд Анжольраса, полотно, - Лучшее из всего, что ты когда-либо писал, Грантер. И очень недешевое. Но незаконченное. И в самом деле, хотя лица второплановых фигур были прорисованы с такой точностью, что узнать их не составляло ни малейшего труда, а матово светящегося величием лика гордо выпрямленного бога хотелось коснуться, чтобы вспомнить, что это всего лишь краска, а не живая кожа, самый странный персонаж – больной и опустошенный – оставался безлик и опознавался лишь по золотым кудрям и пугающе точно отраженному телу. Анжольрас заметил на нарисованном впалом животе длинный шрам и, забыв о своем положении, машинально дернулся в попытке потереть локтем это же самое место на собственном теле, где такой же шрам красовался последние десять лет. Он в упор не помнил, когда раздевался при посторонних достаточно надолго, чтобы наблюдатель успел сделать наброски или хотя бы вообще заметить такие детали. Разве что с полгода назад, когда ретивый гвардеец прервал его вступление на площади выстрелом в бок... Но разве безнадежный скептик, который вообще-то терпеть не может толп и торжественных речей, присутствовал при том инциденте? Грантер отчаянно избегал его взгляда. Странно, ведь когда Анжольрас действительно злился и сам знал, что выглядит горящим от ярости, тот лишь нахально ухмылялся ему в лицо и дразняще смело смотрел в глаза. Теперь вождь был лишь удивлен и полон любопытства – и Грантер находил его невыносимым. - Даже не думай, я не стану ее завершать прямо сейчас, - предупредительно фыркнул художник, но, очевидно, поздно. Даже из первых нескольких минут наблюдения за красавчиком Монпарнасом становилось ясно, что в основе этого характера лежит постоянно блуждающая в поисках выгоды изворотливая мысль, подкрепленная свойственным капризным людям несгибаемым упорством. Такие характеры, однажды что-то решив или возжелав, уже не отступаются, в упор игнорируя все возможные препятствия. В подтверждение этих выводов преступник, беспечно пожав плечами, извлек из-за пояса начищенный пистолет и навел его – не на Грантера, но прямо в лоб Анжольрасу. Казалось, художник ожидал чего-то подобного. По крайней мере, он не выказал никакого удивления или возмущения, лишь закатил глаза и поспешно – возможно, чуть более поспешно, чем можно было от него ожидать – отпихнул пистолет в сторону рукой. - Ладно, ладно. Черт с тобой! Твои кривоногие пеньки приволокли мои краски и кисти? - Сам ты пенек, - беззлобно парировал Монпарнас, - Вон все висит в кульке на мольберте. Сам же небось и повесил. - Варвары, - проворчал Грантер и с непривычным для его образа трепетом принялся разбирать упомянутый кулек, - Так и будешь держать всех при параде? - Почему бы и нет? - Это может занять всю ночь. Монпарнас отодвинул ближайший стул и с удобством устроился на нем, бесцеремонно закинув ноги на столешницу. - Что ж, - сказал он, - Ночь так ночь. По его сигналу люди в масках нехотя освободили всех пленников и нестройным черным потоком покинули зал. Анжольрас, которого напоследок оба стража основательно толкнули, едва не повалив на пол, не придумал ничего лучше, чем демонстративно поправить красный сюртук, подобочениться и сложить руки на груди. Курфейрак и Жоли, оба заметно протрезвевшие, поспешили на помощь Комбеферу. Фейи тут же рванулся к окну, но отпрянул со сдавленным ругательством. - Оцепление! – сказал он товарищам, - Мы не можем выйти отсюда. - Зато можете сидеть, оказывать медицинскую помощь товарищам и даже, в общем-то, пить вино. Я не против, - любезно ответил Монпарнас. Фейи посмотрел на него с глубоким отвращением и не стал развивать дискуссию. Грантер тем временем успел скинуть жакет, оставшись в белой рубашке с расстегнутыми манжетами, и теперь задумчиво перебирал завалявшиеся среди всего приволоченного бандитами материала блокноты и папки с набросками. Анжольрас тихо подошел к нему, заглянул через плечо и поразился: практически отовсюду, с каждого второго листка на него смотрел он сам, то строгий, то задумчивый, то сердитый, то вдохновленный, уверенный, оскорбленный, дерзкий, скромный, галантный, безудержно любопытный и кривящийся от боли. От разнообразия кружилась голова. Ни одно зеркало никогда не показывало ему столько выражений, большинство из которых ему были в себе и вовсе неизвестны. - Ты зарисовал каждую минуту моей жизни! – не то обвинил, не то восхитился он. Грантер дернулся от неожиданности и обернулся. Лицо у него было испуганное и смущенное, как у мальчишки, укравшего яблоки в соседском саду. - Не каждую, - тихо ответил он, - Здесь не хватает многих человеческих выражений, но зато собраны все божественные. Я никогда не видел тебя ни беспечным, ни счастливым, ни влюбленным, и не рисовал ничего из этого. Анжольрас растерялся, не зная, как реагировать на подобное признание. Грантер внимательно посмотрел на него, будто ища что-то неуловимое, грустно хмыкнул и отвернулся. Из вороха вариантов он выбрал два-три очень поспешных и поверхностных, добавил к ним еще один, вырванный из того блокнота, в котором рисовал не более часа назад – теперь стало легко догадаться, почему нельзя было открывать последнюю страницу – затем отодвинул Анжольраса с пути, как неудобную мебель, и закрепил наброски на верхней планке мольберта. Выполнив эту несложную работу, он застыл с руками в карманах, широким взглядом окинул фронт работ и заколебался, не зная, с чего начать. - Призываешь музу? – поднял брови Монпарнас и потянулся было подать ему бутылку, но художник потряс головой, окончательно растрепав черные буйные кудри. - Станет только хуже, - неразборчиво пробормотал он, глубоко вздохнул и начал открывать флакончики с нужными красками. Обычно о таких моментах говорят: «Началось волшебство». Ночь тянулась бесконечно. Пользуясь разрешением Монпарнаса, студенты пили оставшееся после налета вино, в шутку ворчали на Грантера, который придумал отбиваться бутылками, и тихо говорили о своем. Обсуждать происходящее здесь и сейчас не хотелось, да и что можно было сказать? С одной стороны, не обошлось без травм, и было отчаянно жалко все еще разложенных по столам материальных ценностей. С другой... По крайней мере, они все живы. А Боссюэ, который разбирался в таких вещах лучше всех в Париже, сказал, что лучший способ прогнать неприятность – это начать ее игнорировать. И они игнорировали. Обсуждали нахальных гаменов, совместно сочиняли несложные стихи. Многие восхищались работами Грантера – правда, тактично откладывая в сторону те, для которых моделью служил их золотой лидер, – но почти никто им не удивлялся. - Я опять все узнал последним, - заметив это, вздохнул Анжольрас. - А чему ты удивляешься? У тебя же одна Патрия в голове, - спокойно ответил Комбефер. Жоли неплохо его подлатал, и следы ударов на лице выглядели уже не так ужасающе, как раньше. - И вовсе не одна... Я сегодня заметил, например, что у Прувера с Баорелем необычные отношения. - Ну с добрым утром, - Комбефер едва не рассмеялся, - У них необычные отношения уже почти год. Парировать было нечем. Анжольрас досадливо поджал губы и предпочел уделить больше внимания их новооткрытому штатному художнику. Грантер выглядел откровенно больным. Стоя на коленях, он медленно, почти не дыша наносил мельчайшие мазки, и под его рукой безликая бледная тень постепенно обретала человеческие очертания. Казалось, будто творец жертвует собственной жизненной силой, чтобы наполнить ею свое творение. Его дыхание становилось все более неровным, плечи были страшно напряжены, будто в любую минуту Грантеру в спину мог вонзиться нож. В третьем часу ночи Баорель неловко предложил ему кусок хлеба и немного мяса. - Выглядишь хуже некуда, - со свойственной ему грубоватой простотой сказал он. - Угу, - кивнул Грантер и даже не удостоил его взглядом. Пожав плечами, Баорель поставил тарелку на ближайший стол. Художник едва ли заметил его намек. На некоторое время Мюзен погрузился в тишину и неверный тревожный сон. Анжольрас, привыкший засыпать за столом на кипе бумаг и утром стирать чернила со щеки, задремал одним из первых, не переставая, однако, воспринимать какой-то частью сознания негромкую беседу Курфейрака, которому не давала покоя отобранная грабителями цепочка от часов, и Мариуса, который плохо спал с тех пор, как влюбился. Многие растянулись прямо на полу, подложив под головы свернутые сюртуки и жилеты. Беспокойный Жоли долго крутился по залу, пытаясь устроиться с минимальным вредом для позвоночника, а когда наконец успокоился, шепотом, чтобы не разбудить товарищей, бесстрашно обругал Монпарнаса, его род деятельности, его дурацкую затею и отвратительный характер, на что тот лишь тихо рассмеялся и больше в шутку погрозил храбрецу пистолетом. Вскоре все окончательно стихло. Несколько часов безмолвие нарушало лишь тихое шипение плавящихся и гаснущих одна за другой свеч и шорох кистей по полотну. Таким Анжольрас и застал зал, когда вновь открыл глаза. Взгляд его сразу же столкнулся с внимательным прищуром Монпарнаса. В предрассветной полутьме и тишине, холодный, как змея, он наводил на мысль о затаившемся в засаде хищнике. Не хотелось даже думать, когда столь молодой человек мог успеть стать авторитетом в преступных кругах. А с другой стороны, когда он сам успел оказаться во главе столь разных, ярких и непокорных, имеющих каждый собственное мнение Друзей Азбуки? Анжольрас молча отвел глаза и обнаружил, что Грантер давно уже перестал рисовать и теперь снова стоит перед холстом, уперев руки с закатанными рукавами в бока. Выйдя из-за стола, юный вождь демонстративно прошел мимо надзирателя и мягко взял художника за плечо. - Что-то не так? – тихо спросил он. Грантер смотрел в одну точку и, казалось, едва замечал прикосновение. - Здесь есть ошибка, - ответил он скорее самому себе, - Какая-то явная безобразная ошибка. Но где она? На взгляд вождя, единственной ошибкой в этой картине было явное приукрашивание и преувеличивание его собственного облика. Осанистый золотой бог в красном сюртуке, с гордо поднятой головой, с повязанным вокруг пояса алым флагом Революции, с безжалостным блеском в темно-синих от боевого возбуждения глазах – разве он когда-либо бывал таким? А тот, второй... Анжольрас даже вздрогнул, увидев наконец завершенного Второго. Образ человека, лежавшего на полу, заметно ожил за ночь, и теперь на этом бледном до прозрачности чистом лице с полузакрытыми глазами читалась ужасающая усталость. Человек умирал от какого-то невидимого непосильного груза на плечах, и чем дольше Анжольрас смотрел на него – на себя! – тем острее разбухал ком сочувствия и сожаления, почти жалости в груди. Он умирал и сам вместе с этим нарисованным мальчиком, умирал точно так же, как в любую ночь после особенно тяжелого, полного забот и ответственности дня. На картине он видел сущую правду, признание, которого сам бы никогда не сделал. Однако он был абсолютно уверен, что никогда и не выказывал подобной измотанности на людях. Только наедине с собой, только в прохудившуюся подушку, с едва слышным стоном, чтобы Комбефер в соседней комнате за тонкой стеной не услышал. Что за фантазия, Грантер? Откуда?.. - Возможно, ты просто знаешь, что это лишь порождение твоего воображения, - негромко предположил он и неопределенно кивнул то ли на Человека, то ли на Бога. Грантер мгновенно очнулся от своего медитативного транса и повернул к нему голову. - Воображения? – то ли удивился, то ли возмутился он, - Ты нечасто смотришь в зеркало, да? - По утрам смотрю, - пожал плечами Анжольрас. - По утрам, - с насмешкой повторил художник, - Аполло, ты неподражаем. - Не называй меня так, - по инерции поморщился тот, хотя в кои-то веки обращение звучало без тени насмешки и потому не вызывало раздражения. На самом деле в эту минуту многое стало для него понятнее. Если его живое вдохновение действительно внешне отражается вот так, как на холсте, то прозвище «Аполлон» имеет смысл. И множество последователей, и шутки друзей, и быстро разошедшаяся по Парижу слава, и стайки девиц, от которых никогда не удавалось отделаться с первого раза, тоже. Все то, что раньше Анжольрас считал недоступным для своего понимания просто потому, что его детство прошло слишком далеко от горластого прокопченного Парижа, наконец-то получило объяснение, и по меньшей мере за это Грантера стоило поблагодарить. Возможно, согласно божественной идее в эту минуту Анжольрасу следовало посмотреть на себя как-то по-новому, сделать выводы, задуматься и измениться в лучшую (а может, и не в лучшую) сторону. Но вместо этого он посмотрел по-новому на Грантера. Ведь если человек, которого он всегда считал чем-то вроде мусора на обочине своего блестящего пути к Революции, знает его так глубоко, как он сам себя едва ли осознает – такой ли это мусор? Не отвергает ли он среди множества дружб самую глубокую и преданную дружбу? - Ты ради этого оставался с нами все это время? Из-за того, что я приглянулся тебе как модель, да? – спросил он и тут же подумал, что не стоило формулировать так категорично. И в самом деле, художник приподнял брови и посмотрел на него как на задавшего глупый вопрос ребенка. - Иногда, дорогой Антиной, поступок – это всего лишь поступок, - сказал он, - Я не могу не рисовать тебя. К этому стремится все мое существо, этого требует все, чему я когда-либо учился. Но возводить искусство в самоцель? Он фыркнул почти презрительно, и с новым приступом отторжения Анжольрас вспомнил, что разговаривает с циником и скептиком, не верящим ни во что, кроме истины, скрытой в вине. Несомненно, Грантер может лишь отрицать, принижать и осмеивать высокие порывы, в том числе и свои собственные. С таким невозможно иметь никакого дела. Зачем Господь одарил одного человека искусными руками, приметливым взором и вдумчивым умом, но не дал ему горящей хоть какой-нибудь верой души? К чему талант тому, кто не живет созиданием? Зачем холоднокровному огонь? Он уже открыл было рот, чтобы высказать все эти вопросы вслух, но художник вдруг оживился и поспешно приложил ладонь к его губам, требуя замолчать и замереть. Прикосновение было предельно аккуратным, даже несколько почтительным, но достаточно уверенным, чтобы Анжольрас послушно застыл, как стоял, с приоткрытыми губами и поднятой для какого-то очень значительного жеста рукой. Грантер быстро, стараясь не упустить момент, поправил какие-то мельчайшие оттенки в глазах Бога на полотне, едва коснулся тени от ресниц, и от этой незначительной, почти эфемерной корректировки из образа улетучилась так пугавшая оригинал жестокость. Вместо нее сквозь черты портрета проглянул гнев: искренний гнев благородного человека, видящего несправедливость. - Нужно было оказаться чуть ближе, чтобы понять, в чем дело, - удовлетворенно сказал мастер и неожиданно покосился на вождя с такой отчаянной тоскливой жаждой, что тому стало стыдно за минутный порыв неприязни. В конце концов, если он так и будет отвергать кого-то, кто нуждается в нем, из поверхностного отвращения, чем он лучше королей, которых собрался свергать? В ответ этой мысли, пожалуй, самой правильной из всех передуманных за ночь, Анжольрас тихо рассмеялся и покачал головой. В этой ситуации самым верным решением было бы протянуть Грантеру руку, что он и сделал без тени сомнения, и Грантер пожал ее со странным трепетом, который веселил и трогал ничуть не меньше, чем раздражал. А в следующую секунду снова насторожился, как учуявшая след ищейка, и неуверенно потянулся что-то поправить в болезненном профиле нарисованного Человека. - Да хватит тебе, - Анжольрас мягко перехватил его запястье и забрал кисточку из покорных пальцев, - Отдохни. Художник все же взглянул на Человека, словно прощаясь, и только проследив его взор, вождь заметил, что полузакрытые глаза и без того внутренне искалеченной обнаженной тени, обращенные вслед ослепительному золотому Богу, покрыты бельмом и незрячи. Немедленно вспомнился разговор с Комбефером: «- У тебя же одна Патрия в голове. - И вовсе не одна... Я сегодня заметил, например, что у Прувера с Баорелем необычные отношения. - Ну с добрым утром...» Как много других жизненных мелочей, должно быть, прошло мимо него, увлеченного своей высшей целью, если Грантер посчитал нужным особо отметить эту его черту! - Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrive. Contre nous de la tyrannie, l'étendard sanglant est levé... – в задумчивости напел он, заложив большие пальцы в карманы брюк и бессмысленно созерцая готовое полотно. До него все еще не до конца доходило, что на холсте изображен и вывернут наизнанку его собственный внутренний мир. Что алое знамя вокруг пояса Бога – это вот эта самая Марсельеза, которую он часто мурлыкает себе под нос, чтобы заполнить неуютную тишину, а вздувшиеся вены на крупных исхудалых руках Человека – это его краткие минуты отчаянной усталости, разделенные с бесстрастной парижской ночью. Доходило только смутное подозрение, что на выручку от продажи такой картины можно устроить две революции и еще останется на маленький дворцовый переворот. Грантер еще раз испытующе посмотрел на него, словно ожидая оценки, и, получив безмолвное подтверждение, аккуратно поставил в углу полотна свою неизменную подпись R. - Заметьте, я даже не попытался разрушить ваш трогательный момент, - подал голос из-за своего стола Монпарнас, и Анжольрас, напрочь забывший о его присутствии, едва не подскочил на месте. Грантер, еще слегка робея, успокаивающе коснулся его плеча и с легким раздражением ответил: - Картине нужно высохнуть, и тогда можешь забирать. Тебя здесь более ничто не держит. Уходи и дай нам тоже покинуть это место. Надзиратель с усилием поднялся и потянулся, разминая затекшие мышцы. Он совершенно не выглядел как человек, верных шесть часов просидевший в одной позе в темноте и молчании. Максимум – побывавший на не слишком интересном светском рауте, если бы на светских раутах изъяснялись такими же словами, как те, которыми всю ночь ласкали грабителя Жоли, Фейи и Курфейрак. Он едва взглянул на завершенную картину и спокойно сказал: - Я не собираюсь ее забирать. - Что? В первое мгновение Анжольрасу показалось, что слух его подвел. Но, и в самом деле, что? Вдоволь насладившись произведенным эффектом, Монпарнас небрежно кинул на стол увесистый мешочек, в каких обычно богатые аристократы Парижа хранят неприкосновенный запас сбережений на черный день. Мешочек в целом неплохо вязался с общим образом хозяина, но Анжольрас сильно подозревал, что совсем недавно им владел совершенно другой человек. Грантер мешочка не взял. Он стоял столбом перед мольбертом, смотрел на своего странного знакомца исподлобья и молчаливо ждал объяснений. И Монпарнас прекрасно его понял, потому что кивнул с насмешливым подобием уважения и негромко пояснил: - Пусть пока стоит здесь. Я заберу все это, когда вы умрете. - А если я вздумаю дожить до глубокой старости? – уточнил Грантер, но грабитель лишь покачал головой. - Он не доживет. А без него ты жить не захочешь. Простой расчет. И с этими словами он вышел вон. За окном послышался шорох, прозвучавший в абсолютной тишине подобно грому, и Анжольрас понял, что они больше не в оцеплении. Почти сразу же оказалось, что их разговор разбудил несколько человек из числа спящих. - У нас что, восторжествовала идея свободы и равенства? – сонно удивился Курфейрак, приподнявшись на локте и увидев на столах нетронутые картины и личные вещи студентов. - Что-то вроде того, - устало кивнул Анжольрас. Объяснять ничего не хотелось. Последние слова Монпарнаса возымели на него эффект, сходный с воздействием яда: неприятная смесь страха, отвращения, возмущения, обиды и тревоги медленно расходилась по телу, пропитывая каждую клеточку, разум мутила паника, и во всей этой мешанине рождались новые болезненные решения, которые нужно было срочно воплощать в жизнь. Курфейрак, Баорель и Жоли быстро растолкали всех товарищей, и зал вновь ожил множеством возгласов и громогласным смехом. Возвращать себе то, с чем уже мысленно попрощался, всегда приятнее, чем просто владеть этой вещью безо всяких на нее посягательств, и теперь каждая найденная в груде кошельков и драгоценностей мелочь бурно приветствовалась хозяевами, как величайшее сокровище. Тихо ругаясь на всеобщую суматоху, Комбефер пробрался ближе ко все так же застывшим у мольберта Анжольрасу и Грантеру. - И все-таки, что это было? – серьезно спросил он. Художник ответил первым: - Монпарнас сделал вложение в наше дело. - Вложение? - И весьма значительное! – добавил Прувер, уже вскрывший давешний мешочек, который оказался под завязку набит золотом. Монеты звонко запрыгали по грубой столешнице. Грантер кивнул так мрачно, будто подтвердились его самые худшие опасения. - Отныне вы не найдете в Париже преступника, который не поддержит вашего восстания, - сказал он, - Каждый вор знает, что золотые цветы растут на том огороде, который щедро полили кровью. Революция – это горы трупов, а трупы, как показал Ватерлоо – это прежде всего бесхозные кошельки и неотписанное имущество, неплохая одежда, бесплатные наборы здоровых зубов и красивых волос. Сплошная выгода, словом. Его слова задели Анжольраса за живое. За эту ночь он обнаружил, что может многое принять и простить в странной личности мюзенского пропоицы, но это оказалось выше его сил. - Значит, вот так ты видишь дело нашей жизни? – резко спросил он, - Как фабрику коммерчески выгодных покойников? Как огромную бойню, на которой каждого, кто сражается за свою свободу, забьют и оставят на растерзание шакалам? - Не начинай, Аполло, - вздохнул Грантер, но раз распалившегося республиканца уже невозможно остановить. - Революция – это неизбежный порыв французского народа разорвать цепи рабства. Это волна жидкого пламени, которая, захватив весь Париж, скоро перекинется и на другие города, и захватит всю страну, и расплавит оковы, раз и навсегда уравняв в правах бедного и богатого, мужчину, женщину и ребенка. Да, она принесет за собой жертвы, но эта смерть не имеет ничего общего с грязью и гноем бессмысленных перестрелок наемников. Жизнь, отданная за Родину, служит прежде всего правому делу! Это великая жертва ради великой цели, во имя всеобщего благоденствия, и ты со своей безнравственностью не имеешь никакого права очернять и принижать такие вещи… И когда Анжольрас начал активно жестикулировать, не в силах сдержать рвущиеся с языка слова, Комбефер, не говоря ни слова, закатил глаза и поднес ему взятое в соседней комнате круглое зеркало. Юный вождь обернулся, наткнулся взглядом на собственное отражение, моргнул и резко замолчал. Затем перевел взгляд с отражения на Бога со свежей картины, из-за которого случилось столько треволнений… И не увидел никакой разницы. Не хватало разве что флага вокруг пояса. Весь запал как-то сразу потух. Анжольрас сник и стушевался. - Извини, Грантер, - сказал он, - Наверное, я погорячился. - Едва ли это был ты, Антиной, - ответил тот и тоже многозначительно покосился на Бога. И в кои-то веки юноша прекрасно понял намек. *** Двенадцать солдат построились взводом в другом углу залы против Анжольраса, и молча вскинули ружья. Послышалась команда сержанта: — На прицел! Вдруг вмешался офицер: — Погодите. И обратился к Анжольрасу: — Завязать вам глаза? — Нет. — Это вы убили сержанта артиллерии? — Да. Солдаты, устремив все внимание на Анжольраса, даже не заметили Грантера, забравшегося в угол за бильярд, и сержант уже готовился повторить приказ: «На прицел», как вдруг рядом чей-то могучий голос воскликнул: — Да здравствует Республика! Я с ними заодно! Грантер встал. Яркое зарево битвы, которую он пропустил и в которой не участвовал, горело в сверкающем взгляде пьяницы; он как будто преобразился. — Да здравствует Республика! — крикнул он снова, прошел по зале уверенным шагом и стал рядом с Анжольрасом, прямо против ружейных стволов. — Прикончите нас обоих разом, — сказал он и, обернувшись к Анжольрасу, тихо спросил: — Ты позволишь? Анжольрас с улыбкой пожал ему руку. Улыбка еще не сбежала с его губ, как грянул залп. В это время где-то неподалеку, в задней комнате кафе Мюзен, ослепленный верой Бог и ослепленный усталостью Человек на холсте переглянулись и улыбнулись друг другу. На улицах Парижа среди разрушенных баррикад сновали черные тени с мешками, полными снятого с мертвецов добра, а красивый черноволосый мальчик, который должен был наблюдать за ними, вместо этого неотрывно смотрел вверх, туда, где из окна второго этажа кабака «Коринф» свисало окровавленное тело Адониса с алым флагом в конвульсивно сжатом кулаке.