Память

      Воспоминания — очень странная вещь: они имеют свойство со временем изменяться, показывая тебе новую сторону событий, которые ты пережил и, казалось бы, должен хорошо знать. То, на что раньше намеренно обращал внимание, с годами вымывается из памяти, а несущественные мелочи оседают в голове навсегда.       Чем больше проходит времени, тем меньше, оглядываясь назад, я узнаю и понимаю себя прежнего — молодого, самоуверенного студента, в двадцать лет считавшего себя знатоком жизни и прожжённым циником. Многое казалось мне тогда само собой разумеющимся, максимализм вкупе с бурлящими гормонами порождал ощущение всевластия и вседозволенности. И всё же я хорошо помню то время… хотя мои воспоминания совсем не такие, какими должны быть.       Перед глазами стакан с чем-то алкогольным — уже не помню, что заказал, хотя, скорее всего, двойную порцию того же, что и всегда. Но это неважно — важно то, что я в который раз начинаю вспоминать ту злосчастную студенческую конференцию по истории, которая стала поворотной точкой моей жизни, хотя в то время я был не в состоянии этого осознать.       Была весна. Мероприятие проходило в другом городе. Всё было очень солидно: профессоры и их талантливые ученики, серьёзные научные работы, строго официальный стиль одежды, заранее забронированные номера в прекрасном отеле.       От нашего курса на конференцию отправили двоих: меня и невысокого худощавого парнишку — не помню точно, но, кажется, глаза у него были всё-таки голубыми. Тогда ещё мы с ним были друзьями — вернее, это он считал меня своим другом. Я действительно держался с ним как друг, и выходило довольно неплохо: он и не подозревал, что практически с момента знакомства стал главным героем моих тайных эротических фантазий и постоянным гостем снов, после которых я просыпался на мокрых сбитых простынях… Нет, мальчик ничего этого не знал, поэтому я мог так спокойно ему улыбаться.       Это было моё второе выступление на подобном мероприятии, а для него — первое, поэтому неудивительно, что парень очень нервничал. Чтение моего доклада пришлось на первый день, так что я отстрелялся быстро, а его выход предстоял на второй. Как сейчас помню его перед зеркалом в большом холле: взволнованный, бледный, он без конца перевязывал галстук трясущимися пальцами и каждый раз затягивал узел неправильно. Даже странно, что я запомнил это так ярко, потому что в это время наверняка пялился на его задницу, пользуясь моментом. Да, почти уверен, что это было так.       Впрочем, когда он спрашивал:       — Так нормально? Или ещё раз попробовать?.. — Я спокойно и чуть лениво, в обычной своей манере, отвечал:       — Нормально, расслабься.       Тогда его губы трогала нервная улыбка — а через мгновение пальцы снова мучили несчастный галстук. Синий в серебристую полоску, по-моему. Да, скорее всего, потому что у него был тёмно-синий костюм. Кажется.       Между прочим, у однокурсника была очень рискованная тема доклада: она касалась истории религиозных воззрений и проблемы веры в разные исторические эпохи. Причём, уже в то время мировые религии были давно упразднены, мир прочно утвердился в атеизме, а немногочисленные поборники веры проживали в небольших резервациях.       Мне затея с самого начала казалась глупой, но не спорить же с другом и его научным руководителем. А парню нравилась эта тема, он действительно интересовался всем, что касалось древних религий и их влияния на человечество. Может, из него вышел бы неплохой проповедник, если бы такие ещё существовали, — рассказывал он о предмете своего исследования весьма увлечённо, хотя меня это не трогало совершенно. Меня вообще мало что интересовало, честно говоря.       Сидя где-то в центре зала, я хорошо видел трибуну и хрупкого парнишку, излагавшего свой доклад чуть дрожащим голосом. Это казалось мне невероятно милым и вызывало внутри лёгкое томление. Особенно не вслушиваясь, я просто смотрел, время от времени напоминая себе о нашем договоре: он попросил меня задать вопрос по окончании выступления, и я обещал, не относясь к этому серьёзно.       Когда он закончил, в зале было тихо. Почему-то очень отчётливо запомнилась эта настороженная, недоверчивая тишина, хотя тогда я не обратил на неё ни малейшего внимания — я тянул руку, выполняя обещание.       Кажется, я спросил о том, почему люди так искренне верили в то, чего сами никогда не видели — ну, или нечто подобное. Клянусь, ответ мне был совершенно неинтересен, и тогда я пропустил его мимо ушей — зато сейчас, спустя много лет, отчётливо слышу его голос, задумчиво произносящий:       — Мне кажется, что стремление к вере заложено в самой человеческой природе. Я не говорю о религии — религия и вера всё же разные и не всегда совместимые вещи. Просто каждый человек, ради самого своего существования, должен во что-то верить: в добро, справедливость, любовь… Или, если хотите, в себя, в собственное существование — думаю, в это верит любой из присутствующих. Сознанию нужна опора, иначе оно потеряется в необъятности этого мира. Я… ответил на ваш вопрос?       С ума сойти, я помню даже эту паузу. В то время я её не заметил — сухо поблагодарил за разъяснения и сел.       Нашёлся какой-то профессор, нервно спросивший, содержит ли доклад студента агитацию и является ли он пропагандой совершенно противоречащих науке религиозных верований? Конечно, кто-то должен был задать этот вопрос. В зале, естественно, поднялся шум, и как бедный докладчик ни старался объяснить, что имел в виду вовсе не это, вскоре его вежливо препроводили с трибуны — практически пинком. Это было вовсе неудивительно, ведь затрагивать такую тему в любом случае было опасно.       Я нашёл его в мужском туалете сидящим на подоконнике, как школьник. При виде меня он попытался улыбнуться.       — Это было очень жалко, да?       — Провал, — прокомментировал я без малейшего сочувствия в голосе, доставая из кармана пиджака пачку сигарет. В то время я всерьёз полагал это модной дурной привычкой. А через год ведь всё равно бросил. — Но довольно эффектный провал. Его ещё долго будут обсуждать.       — Утешил. Думаешь, тут можно курить?       Вместо ответа я присел напротив него, открыл окно и демонстративно выпустил наружу струйку дыма, которую задумчиво проводили голубые (по-моему, голубые) глаза. Хотя меня в тот момент не интересовали глаза: я косился на худые колени, обтянутые брюками, и в сотый раз представлял, как раздвигаю его ноги, а параллельно фантазировал о том, что можно было бы сделать с парнем, пока мы в туалете наедине. Это были всего лишь ленивые, ничего не стоящие грязные мыслишки, даже не мечты, потому что я никогда не думал всерьёз над их воплощением, только ощущал, как от них по всему телу разливается тепло. Главным было умение вовремя остановиться, чтобы не выдать себя с головой, но по части маскировки я стал тогда настоящим профи.       Ничего не подозревающий мальчик сидел напротив меня и смотрел в окно, не чувствуя обволакивающих его тёмных мыслей. Это казалось мне даже забавным.       Чтобы отвлечься от неизбежно нарастающего возбуждения, вызванного его близостью, я начал небрежным тоном задавать вопросы, скептично комментируя выхваченные из его доклада фразы и спрашивая его мнения, хотя мне было совершенно на это плевать.       Я смотрел на его шею и ноги, на его плечи и наклон головы, не обращая никакого внимания на речь, а теперь только она и осталась в памяти, ясная, как будто услышанная секунду назад. Только теперь понимаю, как искренен он был со мной, как безбоязненно открывал мне свою душу и мысли. А мне была не нужна его душа.       Больше всего он говорил о вере — не о религии, а именно о вере, глобальной и присущей, по его мнению, каждому человеку. Говорил о том, как часто в поисках ответов на вечные вопросы люди невольно обращались мыслями к тому, что может ими управлять, говорил вместе с тем о судьбе и предопределении.       — Если исходить из этой концепции, мы вообще лишены воли? — деланно морщился я, мысленно расстёгивая пуговицы его рубашки.       — Да, но прелесть этого в незнании человеком будущего. Отсюда и возникает иллюзия свободы выбора. Конечно, всё это очень спорно…       — Ещё бы, это всё сплошная древность.       — Для историка ты слишком неуважительно относишься к прошлому, — обиженно улыбнулся однокурсник.       — Я смотрю в будущее.       Только мой жалкий, испорченный успешной молодостью мозг мог всерьёз выдать подобную фразу. Неудивительно, что мой друг, который в том же возрасте был намного мудрее меня, как я теперь понимаю, засмеялся над моими словами. Тогда я не придал этому значения.       — А во что веришь ты? — спросил я, затягиваясь. И, не слушая, всё равно услышал:       — Может быть, в равновесие? Понимаешь, всё в мире взаимосвязано и зависит друг от друга… А ещё в то, что не бывает плохих людей.       — Серьёзно? — спросил я, пялясь на его губы.       — Да. Мне кажется, очень многое зависит от среды, в которой вырос человек. У каждого должен быть шанс на лучшее будущее.       — Ты идеалист. — Тогда это казалось мне почти оскорблением, но я произнёс его осознанно, а он не обиделся:       — Возможно. В любом случае, думаю, нам пора отсюда выбираться.       А ведь так хорошо сидели — сказал я себе, но согласился с тем, что туалет не лучшее место для бесед, хотя, в общем, и он был не хуже всякого другого места.       По пути в отель мы продолжали диалог — он говорил, много и вдохновенно, а я, под видом того, что внимательно слушаю, беззастенчиво таращился на его лицо и тонкую шею, не прикрытую шарфом, мучительно томясь желанием. И ведь до сих пор помню, как он говорил, к примеру, о пантеизме:       — Бог везде, понимаешь? Так они думали. У мира есть душа, она присутствует в каждой клетке, в каждой молекуле…       — Тогда уже знали о молекулах?       — Не притворяйся, что не понял. Весь мир понимался как единое одухотворенное целое. И, знаешь, иногда это кажется правдоподобным — например, когда весенним утром выходишь на природу, смотришь вокруг и чувствуешь всем своим существом это дыхание жизни…       Мой друг говорил такие значимые для него вещи, делился самым сокровенным, но я, слушая его краем уха, только посмеивался:       — Здесь вступает в силу такое свойство человеческой психики, как воображение. Это бездоказательно.       — Ты неисправим, — смеялся он в ответ, не подозревая о том, что в моих мыслях он уже полностью раздет и со стоном умоляет меня быть ближе…       Мне кажется, именно в тот момент меня впервые посетила идея о возможной реализации моих фантазий — не помню точно, но думаю, что так и было.       Вожделение затуманило мой разум настолько, что я едва осознал, как прощаюсь с парнем у дверей его номера, договариваясь о завтрашней встрече.       Потом, сидя в ванной и думая о нём, я вдруг понял, что больше не могу ждать. Просто не могу.       Я недолго гнал от себя эти мысли, сила притяжения была слишком велика, и в голове зрел простейший план действий: завтра последний день проведения конференции, вечером мы наверняка будем болтать в моём или его номере, и тогда… Ведь сделать первый шаг совсем нетрудно.       Решение было принято легко и быстро, последствия меня не волновали — только достижение цели. Ну и идиотом я был…       А следующее утро только подлило масла в огонь: я чуть не проспал и от торопливых сборов был взвинчен больше обычного, а тут ещё этот парень расслабился после своего выступления (каким бы оно ни было, всё позади) и был более раскован и весел, тем самым только дразня мой аппетит. Я притворялся невыспавшимся и нарочито хмурым, а сам сидел, положив ногу на ногу, и с трудом удерживался от желания пристроить руку на колене сидящего рядом друга.       Он был необычайно активен: задавал вопросы, участвовал в обсуждениях, спорил, буквально каждую минуту вскакивая с места, а я внутренне вскипал, краем глаза видя его аккуратную задницу, обтянутую брюками. Думаю, если бы этот наивный мальчик поменьше витал в облаках, даже он заметил бы мои плотоядные взгляды, однако от меня он не ждал подвоха.       Это была настоящая пытка — ощущать его рядом с собой и не иметь возможности дотронуться. Я держался исключительно на мысли, что вечером обязательно возьму своё — в этом я уже не сомневался.       Не знаю, каким чудом мне удалось сохранить бесстрастное выражение лица после окончания выступлений, но, кажется, друг ничего не замечал, предаваясь воспоминаниям о прошедшей конференции.       — Так и думал, что профессор будет не согласен с моей точкой зрения… Его аргументы выглядели убедительно, как считаешь?       — Ага, — безразлично отозвался я, мысленно лаская губами его тонкую шею.       В тот миг он как будто заподозрил что-то: я хорошо запомнил тревожный взгляд больших голубых (они ведь были голубыми, я знаю!) глаз, вдруг растерявших свою полудетскую безмятежность.       — С тобой всё в порядке? — спросил он, и я, разумеется, небрежно заметил, что в полном, усыпив его некстати проснувшуюся бдительность.       Да, всё шло, как надо.       Несмотря на крайнее возбуждение, у меня получилось достаточно нейтральным тоном произнести:       — Заглядывай вечером ко мне, как соберёшь вещи, поболтаем.       — Хорошо, — без тени страха отозвался друг. Это был последний день, когда он ещё считал меня своим другом.       Я не мог успокоиться, не мог думать о другом. Это походило на наваждение, и я всерьёз опасался, что могу накинуться на него прямо с порога, сразу, как только он появится, однако у меня было подобие плана, немного остужавшее голову.       Чтобы отвлечься, я принялся складывать костюм в чемодан, а едва закончил, как раздался стук в дверь, от которого моё сердце чуть не остановилось. Вспомнив о своей насмешливо-циничной маске, я спрятал лицо за ней, прежде чем открыть.       Он был одет для сна: какие-то тёмные спортивные брюки и белая футболка, очень тонкая, такая тонкая, что сквозь неё просвечивала кожа. Это было действительно похоже на знак, хотя в ту пору я не верил в знаки — просто обрадовался, что мне сопутствует удача.       Сев на диван, парень начал рассказывать что-то, но я был оглушён собственной жадностью и не расслышал ни слова — отошёл к окну и как бы между делом задвинул шторы. Огонь пожирал меня изнутри, колени тряслись от осознания того, что наконец настал тот самый момент, которого я так долго ждал.       Удивительно, но последний отрывок его монолога я помню дословно (конечно, речь снова шла о вере):       — … предчувствие, интуиция, тайные знаки… Всё это ведь нужно было объяснять, поэтому и появилась религия — разве не похоже иногда, будто нашими поступками кто-то управляет? Понимаю, наука не стоит на месте, но ты же согласен, что и она не всё может доказать? А человек всё-таки должен во что-то верить, я точно знаю. Даже если Бога он выдумал са…       Да, именно здесь я прервал его, подойдя к дивану и впившись требовательным поцелуем в приоткрытые во время речи губы. Более мерзкого способа перебить сложно вообразить, как мне теперь думается, но я сделал это, осознанно и, возможно, грубо. Я уже не помнил, в чём состоял мой примитивный план.       Какими огромными были его глаза, когда я отстранился… Конечно, бедный мальчик никак не мог ожидать такого поворота событий, но кого это волновало? Точно не меня, потому что я нагло улыбался, становясь перед ним на колени и ладонями разводя в стороны его узкие бёдра, невзирая на лёгкое сопротивление.       — Что… ты… — пролепетал он, ошарашенно глядя на меня, а я не замечал ужаса в его взгляде — или не желал замечать. Продолжая улыбаться, я задал вопрос:       — Когда у тебя последний раз был секс?       Поверить не могу, что я произнёс это… Точно, именно такими словами. Окажись там в ту секунду нынешний я, мне кажется, я не постеснялся бы врезать тому заносчивому подонку, каким я был тогда, за одну эту фразу, не говоря уже об остальном. Однако нынешнего меня там не было… только прошлый, сходящий с ума от желания.       Мой дурацкий вопрос, думаю, едва достиг сознания шокированного парня.       — Что?..       По его вытянувшемуся лицу, по его глазам я понял правду и выдал ещё одну невыносимо чудовищную в своём цинизме реплику:       — Ты что, девственник? — А потом ещё раз: — В двадцать лет ты всё ещё девственник?       С ума сойти, я всерьёз считал это невозможным. А ещё я смеялся — я позволил себе рассмеяться над его лицом, хотя даже тогда был способен понять, что в ситуации нет ни капли юмора. Может, именно поэтому я так бравировал — пытался уйти от ответственности, оправдать себя… Нет, скорее всего, это неправда — ни о чём я тогда не думал.       Дальнейшие воспоминания двоятся: с одной стороны, я очень отчётливо помню всё, что произошло, а с другой, почему-то возникает чувство, что память лжёт мне. Наверное, это из-за того, что я забыл детали, которые так стремился запомнить, зато сохранил в сознании моменты, на которые тогда совершенно точно не обращал внимания.       Я не помню ощущений от прикосновения к его коже, когда я валил его на диван, когда задирал тонкую футболку и спускал вниз брюки вместе с бельём — но помню худые руки, пытающиеся оттолкнуть меня, правда, безуспешно: он был слишком напуган, слишком ошеломлён, слишком слаб, чтобы сопротивляться.       Не осталось в памяти вкуса его губ — остались слёзы, безостановочно катящиеся по бледному лицу, пока мои губы и руки жадно исследовали худощавое тело, постепенно подбираясь к самому сокровенному.       Я совсем забыл его запах, так сильно круживший голову, — помню крупную дрожь под пальцами, вторгшимися на запретную территорию, не имея на это никакого права.       Это было совсем не так, как в моих фантазиях. Там всё было проще, приятнее, там мальчик с голубыми (точно голубыми) глазами охотно отзывался на мои ласки; в реальности же мне досталось напряжённое до крайности худое тело, судорожные всхлипы и раздражающе слабые руки, иногда возобновляющие попытки бороться — как будто он мог…       С его трясущихся губ срывались хриплые, чуть слышные обрывки фраз:       — Пожалуйста, не надо… Хватит… Прекрати, прошу тебя… Не делай… этого… пожалуйста…       Почему же я слышу эти слова сейчас, спустя многие годы, а тогда остался к ним глух? Я не знаю… Я был монстром. Я торжествовал тогда, объятый тёмным, безумным восторгом от осознания власти, и мне казалось, что именно этого я искал. Урод.       Переполненный эйфорией, я наклонялся к его уху и, как в бреду, шептал несусветные мерзости, неизвестно как пришедшие на ум: жаловался на отсутствие отклика, просил обнять меня за шею, спрашивал, где же теперь сила, способная мне помешать, и во что же он верит теперь, в эту самую минуту, когда никто в целом свете не подозревает о том, что здесь происходит. Едва ли я осознавал хотя бы половину той чудовищной пошлости, которая потоком изливалась из меня, пока я вжимал измученное тело бывшего друга в диванную обивку.       В какой-то момент он просто сдался: уронил руки, закрыл глаза и ждал, когда всё это закончится. Разозлившись, я попытался причинить жертве больше боли, но, видимо, это было невозможно. Ни о каком удовольствии речи уже не шло, но я не был разочарован — ведь я добился своего. Каким же мерзавцем нужно было быть, чтобы думать так…       С трудом поднявшись, я снова влез в джинсы. Парень лежал без движения, взмокший, полураздетый, жалкий, как сломанная игрушка. И даже тогда во мне не было жалости. Небрежно бросив ему что-то насчёт душа, я просто ушёл курить на балкон. Никакого сожаления, никакого раскаяния. Мне было хорошо… однако я курил очень долго, прежде чем вернуться в комнату, как будто что-то внутри останавливало.       Может, я всё-таки чувствовал что-то, хоть какую-то долю неправильности происходящего?.. Нет, вряд ли. Скорее всего, я это придумал гораздо позже, чтобы не выглядеть закоренелым ублюдком в собственных глазах.       Ни в какой душ он не отправился — лежал на том же месте, в той же позе, даже не попытавшись поправить футболку, надеть брюки; он напоминал труп, оставленный на месте преступления. Глаза парня были теперь открыты, но совершенно пусты, на всё ещё мокром от слёз лице ни одной эмоции. И это было жутко — тогда я не понимал, насколько.       То выражение его лица до сих пор стоит перед моими глазами, и лишь с годами я стал осознавать, в какую бездну боли, страха и отчаяния поверг своего друга в тот злополучный вечер. Тогдашний я был слишком глуп и не мог додуматься до того, что совершил не просто насилие, а ещё и предательство. Я предал человека, дорожившего (я точно знаю это) моей дружбой, я растоптал это чувство, уничтожил его, пока гнался за удовлетворением собственных желаний, и даже не осознал всей тяжести своего преступления. Идиот.       Не знаю, зачем, но я подошёл к дивану, вернул на место край его футболки и надел на него брюки. Былое вожделение исчезло бесследно, сгинуло в пустоте его глаз. Я даже принёс одеяло из спальни, накрыл парня, проявляя никому не нужную и непонятную мне самому заботу, словно какое-то одеяло могло перечеркнуть то, что я сделал… хотя я правда не думал об этом тогда.       В какой-то момент стеклянный взгляд остановился на моём лице, и в тишине прозвучало одно единственное слово:       — Зачем?..       Не могу поверить, что в тот момент я ответил так, как ответил, — в голове не укладывается, что я в самом деле мог изобразить циничную усмешку и уверенно отозваться:       — Ты мне нравишься.       Я совсем не понимал, что говорю. Самой своей фразой я уничтожал даже малейший намёк на какие-то возвышенные чувства, хотя она должна была предполагать их наличие; после того, что я совершил, моё «нравишься» было равносильно «просто мне давно хотелось тебя поиметь». Это было кощунство — не в религиозном плане, а в человеческом. Если бы я осознал это тогда…       Он ничего не ответил — чуть повернул голову к спинке дивана и безразлично уставился в потолок. А я удалился во вторую комнату и лёг спать. Вот так.       Следующим утром я, разумеется, нашел на том диване лишь одеяло — причём, аккуратно сложенное. Сейчас я хорошо могу представить себе, как механически парень сворачивал его, пытаясь отрешиться от боли, которую я ему причинил. Тогдашний я не придал этому значения, мной владела только лёгкая досада от того, что всё прошло не так, как я ожидал. Глупец…       Участники конференции собирались внизу, в холле отеля — скоро должны были подать автобусы. Обведя взглядом помещение, я заметил хрупкую фигуру на одном из диванов — человек, считавший меня другом, сидел в одиночестве и смотрел в окно.       Теперь я вспомнил: у него абсолютно точно были голубые глаза, потому что, пока он сидел так, в его взгляде пасмурное небо прояснялось. Впрочем, это была всего лишь игра света, в глазах парня ясности не было — была глубокая задумчивость, смешанная с печалью.       Отчетливо помню, как в тот момент что-то всё же ёкнуло в моей груди.       Присев рядом, я неизвестно зачем поздоровался и уставился в пол, испытывая неловкость. А он даже не взглянул на меня.       Не знаю, сколько длилось это молчание, прежде чем я произнес то, чего требовала от меня ситуация:       — Прости.       Это было сказано спокойно, достаточно равнодушно, без намёка на раскаяние. Я должен был умолять на коленях, а вместо этого лишь буркнул себе под нос ничего не значащее для меня в тот миг слово и серьёзно полагал, что этого достаточно.       Уголки его губ неожиданно приподнялись, изобразив странную слабую улыбку.       А потом он задумчиво произнёс, не глядя на меня:       — Знаешь, это ведь было одной из основ христианской религии: покаяться в грехах и заслужить прощение Бога.       Таковы были его последние слова, адресованные мне.       Подъехал первый автобус, все вокруг засуетились; хрупкий голубоглазый мальчик поднялся с дивана и двинулся к выходу, медленно застегивая пуговицы пальто одной рукой. А ведь он не сказал, что прощает меня…       Мы никогда больше не обменялись ни единым словом.       Вернувшись в университет, я пересел на другой ряд, предусмотрительно держась подальше от бывшего друга, а он остался на старом месте, одинокий и погруженный в себя. Никто из нас не стал комментировать это для однокурсников. Они пошептались немного за нашими спинами, и на этом всё закончилось.       Поначалу я не испытывал сильных чувств по поводу произошедшего — да, немного непривычно сидеть одному, да и досада никуда не исчезла, однако со всем этим вполне можно было мириться. Привычные будни затягивали, я снова окунулся в учёбу, чтобы отвлечься и забыться. Получалось вполне неплохо — до определённого момента.       Постепенно я стал замечать, что скучаю. Не по тому, что моему взгляду больше не на чем жадно задержаться, не по тому, что больше нечего хотеть, — а по его задумчивой улыбке, по глазам, по воодушевлённым монологам, которых я не понимал… Я скучал по этому мальчику, но, лишившись возможности просто подойти и заговорить, мог лишь наблюдать за ним издалека. И тогда я увидел поразительную вещь: поначалу тихий и молчаливый, замкнувшийся в себе на время парень постепенно начал подниматься, выбираться из бездны, в которую я бездумно толкнул его.       Его спина вскоре вновь стала ровной, он заново учился улыбаться людям и говорить с ними, он всерьёз взялся за научную деятельность, и не раз я видел его в коридорах во время оживлённого диалога с профессором. Из голубых глаз исчезала пустота, они снова заблестели, живые и любопытные. Он не побоялся открыться миру заново, и мир опять принял его — чего не скажешь обо мне.       Надо сказать, вскоре он перестал отводить взгляд, сталкиваясь со мной в аудиториях, а мог спокойно посмотреть в мою сторону — мимолётно, не задерживая внимания. Вместо него глаза стал прятать я, а на душе становилось всё тяжелее. Он поднимался — я падал, с каждым днём всё ниже и ниже, начав осознавать всю чудовищность моего поступка.       Именно тогда я начал намеренно перебирать в памяти всё, связанное с периодом нашей дружбы, и с удивлением открывать для себя новые черты его характера, о существовании которых я даже не подозревал, несмотря на тесное общение. Впервые я стал обращать внимание на с трудом всплывающие в голове обрывки его фраз, на некогда высказанные мысли, на его эмоции, жесты, склад ума — и был ошеломлён внезапным пониманием того, что я его совсем не знал.       Как я мог, к примеру, не замечать его открытой улыбки или блеска глаз, когда он говорил о своей излюбленной теме? А я не замечал. Не видел ясности его взгляда, глубины суждений, богатства души, цельности натуры — не понимал, не ценил, стремясь к обладанию его телом и не интересуясь ничем другим. Это звучит ещё глупее оттого, что всё это было у меня перед глазами, совсем рядом, ведь парень делился со мной всеми мыслями…       В ту пору меня впервые начала охватывать смутная тоска, природу которой я тогда не мог постигнуть.       Я скучал всё сильнее, но ни за что бы не осмелился подойти к нему и произнести хоть слово — я начал бояться этого. На последних курсах я часто ловил себя на том, что, когда я смотрю на него, сердце больно сжимается, словно сдавленное металлическими тисками.       А после выпуска мы все разъехались в разные стороны, я потерял его из виду навсегда — и тогда тяжесть преступления обрушилась на мои плечи всей своей силой, а вместе с тем пришло страшное понимание: ничего уже не исправить.       Задумываясь об этом, я снова и снова прокручивал в голове воспоминания о нём, всякий раз поражаясь своей слепоте, и тогда меня мучила безумная мысль: а ведь если бы я смог влюбиться в него по-настоящему, ничего этого бы не произошло. Если бы я раньше разглядел его суть, раньше проникся бы восхищением к его личности и уму, я мог бы испытывать к нему совсем иные чувства — живые, трепетные, искренние. Тогда я бы не позволил себе сотворить с ним такое — я нашёл бы способ донести до него своё отношение, не напугав, ждал бы, если бы потребовалось ждать, и кто знает, чем бы всё это обернулось…       Да, «если бы». Для этого я сам должен был быть в то время другим человеком, а я, увы, не в состоянии переделать собственное прошлое. И с этим приходилось мириться.       Чем больше времени проходило, тем чаще я мысленно возвращался к тому происшествию, всё больше ужасаясь самому себе. Отчаянно скучая по прошлому, которое не было оценено по достоинству, я стал видеть мучительные сны, в которых мой друг представал передо мной с улыбкой, безмятежный и доверчивый, как раньше. Он увлечённо рассказывал что-то, и в его словах слышались отголоски когда-то уже слышанных мной суждений. Я внимал затаив дыхание, как робкий влюблённый, каким никогда не был, а утром просыпался, охваченный отчаянием: сколько же я упустил, идиот…       В определённый момент жизни моя тоска достигла такой силы, что я едва не решился покинуть этот мир… Спасли чудом: коллеги по работе, знакомые, немногочисленные друзья, которых я с таким трудом заводил, боясь причинить новое зло. Они тащили меня из бездны отчаяния, не давая сорваться обратно, и постепенно я снова научился жить, не зацикливаясь на ошибках прошлого и не терзая себя бесплодным самобичеванием постоянно.       Однако это не значит, что я забыл — воспоминания с каждым годом почему-то становились всё ярче, наполнялись новыми деталями и оттенками. Была ли это моя настоящая память или всё это я выдумал позже? Кто знает… В одном не сомневаюсь: я никогда больше не встречу человека, подобного тому мальчику с голубыми глазами, такого же чистого, цельного и сильного духом.       Как бы там ни было, я продолжаю жить с этим и стараюсь делать всё возможное, чтобы не дать своему былому эгоизму и застарелому цинизму еще кому-то навредить. Я стараюсь быть полезным, нужным, я занимаюсь любимым делом, научился смотреть в будущее без страха. Я накрепко усвоил преподнесённый жизнью урок… пусть и слишком поздно.       Не стану уверять, что я достиг духовного совершенства за прошедшие годы, что совершенно отошёл от материализма и ударился в мистику… однако маленький личный ритуал я всё же себе завёл: раз в год, весной, я прихожу в бар (хотя в обычное время почти не делаю этого), заказываю себе двойную порцию крепкого алкоголя, детально вспоминаю всё, что для меня значил тот хрупкий голубоглазый парнишка, и мысленно желаю ему удачи и счастья, где бы он ни находился; а ещё, разумеется, снова и снова прошу у него прощения, искренне сожалея о своей роковой ошибке. Не могу сказать точно, но почему-то мне кажется, что он всё-таки смог бы меня простить… хоть когда-нибудь.       «Человек обязательно должен во что-то верить, понимаешь?»       Понимаю. Теперь — понимаю. Прости меня.       Твоё здоровье.