Малиновый рот и волосы цвета кукурузы.

Время на маленькой ферме продолжает идти, не обрывается, как сорванный пьяным актёром спектакль, не тает призрачным сном под расцвеченными утренним солнцем веками, время не умирает с голоду и не замерзает от холодного ночного ветра. Францису всего лишь кажется, что оно, словно обречённый телёнок, уже родилось мёртвым. И он проживает искусственные дни, один за другим, разглядывая в зеркало руки, украшенные уже не отмывающимся налётом крови. Вспоминает ли он о Томе? Верит ли он в Тома? Наверное, не верил бы, оставил бы в памяти как смутный сон о капризном мальчишке, если бы тот потрудился забрать с собой все остатки своего внешнего мира. Но в гараже Франциса стоит чужая машина, в комнате под кроватью лежит чужой чемодан полный чужих вещей и чужие образы тлеют в его мыслях, как раздавленный закатом день. Он не скучает, нет. Просто прекращает ходить на могилу брата и запирает под замок все диски с танцевальной музыкой. Францис Ланшан не умеет скучать, не умеет сожалеть. Только время от времени вдыхает спасительный порошок и представляет малиновый рот и волосы цвета кукурузы. В своих наркотических просторах он свободен от всех цепей, а тяжесть за спиной не от годов затворничества и лжи, а от бурых шелковых крыльев. Францис Ланшан не знает, что такое тоска. Он просто вспахивает незасеянное поле и сменяет продажу молока на продажу коровьего мяса. И малина с кукурузой совсем его не заботят. Где-то за горизонтом, возможно, солнце рисует на небе похоронную речь своими синими чернилами, но до маленькой фермы лучи не добираются, вязнут в пасмурном утре и затухают, как остывшая ярость, никому ненужные и опустошённые, обесцвеченные. Вечер по-прежнему следует за днём, минуты стекаются в часы, а звёзды по привычке прячутся за непроглядностью сизого купола. И в этом замкнутом круге нет места воспоминаниям о чьих-то дрожащих руках. Каждую ночь перед сном Францис обнимает Агату, желает ей «сладких снов», затем, неслышно «скорой смерти». Он опускает голову на подушку и засыпает мгновенно, на дне его кошмаров ютится чья-то сжавшаяся в комок тень, но измотанное работой тело затягивает его ещё ниже, в края полнейшего забытья и бестелесных демонов. Он не помнит своих снов и каждое утро одинаково – новая ложь наслаивается на предыдущую, крепче сжимая его в кокон собственного страха, и Агата варит <i>пере<i>сладкий кофе. Францис не помнит, сколько дней или может недель проходит с тех пор, как он начал свежевать коров и хранить в тумбочке поломанные очки. Он не уверен, может быть, месяцы и годы, потому что чемодан под его кроватью покрывается толстым слоем пыли. В это утро всё кажется таким же отрешённо-измождённым, как всегда. Работа в хлевах, первый, наверное, за долгое время, визит на могилу брата, горькая пинта чёрного пива. Францис не смотрит на небо, там никогда ничего не меняется, его взгляд устремлён в глубину кукурузного поля, шелестящего на кусачем ветру. Ему кажется, он может разобрать его озлобленный шёпот, его гнусные сплетни, ядовитые признания. Сухие и затвердевшие стебли трутся друг о друга, создавая несмолкающий гул чужих голосов. Незнакомых и чуждых, неважных и раздражающих. Всех, кроме одного. Всегда, но не в это утро. «Прости», раздаётся обречённо знакомым акцентом и Францис срывается с места. Он сворачивает с дороги и ныряет в кукурузное поле, потому что силуэт, который он никогда ни с кем не спутает, взмахивает руками и бегом устремляется прочь. Мрачные жёсткие стебли смыкают ряды за спиной Ланшана, и он исчезает в бескрайних просторах поля. Сердце бешено бьётся у него в горле, и он боится, что если выдохнет слишком сильно, оно просто вырвется из тела. Сильные ноги путаются в поломанных сгнивших листьях, лёгкие сжимаются в судорожно горящий от ледяного воздуха комок, но он продолжает погоню, потому что на расстоянии руки от него мелькает чужая куртка и кудрявая макушка. В том маленьком уголке сознания, где не пылает огненное «догнать!», теплится острое желание не вернуться. Если он найдёт своего Тома в бесконечном поле, им не зачем будет возвращаться. Мир будет делиться на малину и кукурузу, и сталь небесных тисков утратит над ними власть. Стена шуршащей листвы расступается так же неожиданно, как силуэт, чёткий и почти достигнутый, тает в прохладе коварного воздуха. Францис останавливается так резко, словно боится упасть с края пропасти. В какой-то степени, так оно и есть, ведь у бесконечного поля может быть только один край, после которого мили тумана и космическая пустота. Разве можно добраться до края света, следуя за призраком прошлого? Под ногами Франциса – земля, поросшая сорняком. Конец фермерских владений. Небо над ним всё то же, серое и непроглядное. Он стоит, уставившись невидящим взглядом на уходящую прочь из городка трассу. На его руках и лице аккуратными малиновыми метками запечатлены порезы. Кровь тёплая и живая. Он оборачивается, оглядывая оставшееся позади кукурузное поле. Порезы на щеках начинают щипать и Францис уверен – это от порывов злостного ветра. И слёзы тут совершенно не причём. Ладонями он чувствует податливость малинового рта, и мягкость кудрявых волос цвета кукурузы. Францис Ланшан, наконец, нашёл способ остановить время.