Adema – Planets My Darkest Days – Every Lie (Acoustic)
Джонин прижимает карандаш к бумаге и принимается мягкими штрихами накладывать полутон, когда дверной колокольчик дребезжит, оповещая о клиенте. Кенсу выглядывает из своей коморки и подает Джонину знак. Тот закатывает глаза и кладет карандаш на стол. Закрывает альбом и поднимает голову, попутно приклеивая к губам улыбку. Она получается карикатурной и неуклюжей, ибо улыбаться таким же неудачникам, как и он сам, за день надоедает до чертиков. — И как ты это читаешь? — по залу разносится низкий рык. Джонин может узнать его из тысячи прочих звуков. Сердце проваливается в живот, и кожа ладоней превращается в нечто липкое и холодное. Сехун стоит у стеллажа с классическими комиксами и морщит нос. На губах — презрительная ухмылка; руки — в карманах слишком узких, потертых на заднице и коленях джинсах. Дыр на них больше, чем нужно, и сквозь них просматривается молочно-синяя кожа с короткими темными волосками. Для корейца Сехун слишком бледный, а вот для гитариста андеграундной рок-группы — в самый раз. Чанёль — их барабанщик — методично пересматривает выстроенные в несколько рядов комиксы о Бэтмене. Парень — заядлый фанат готэмского героя и всегда ищет, чем бы пополнить свою коллекцию. Джонин сжимает край стола потными пальцами и заставляет себя дышать спокойно. Не смотреть на Сехуна сложно, но возможно. За два года можно научиться и не такому. Из коморки выбирается Кенсу. Тут же замечает рокеров и бросает на Джонина короткий, но красноречивый взгляд. Как шеф, он не позволит своему работнику опозорить его заведение, как друг — искренне посочувствует. Все, кто хотя бы раз видел О Сехуна, могут с уверенностью заявить — Джонину ничего не светит. От слова «вообще», «никогда» и «дажевследующейжизни». Джонин поджимает губы и, подавляя желание удариться головой о прилавок, на ватных ногах идет к покупателям. Когда между ним и музыкантами остается два метра, дверь снова открывается. — Вы там умерли? — в магазин заваливается парень в клепаной кожанке и с бутылкой пива в желтых от табака пальцах. Пепельно-рыжие волосы падают на глаза, с которых подводка никогда не смывается полностью. Тонкие брови приподнимаются, палец свободной руки вырисовывает в пропитанном марвеловской пылью воздухе короткую спиральку. — Я на грани, — Сехун бросает «Невероятного Халка» 2000-го года выпуска обратно на полку. Джонин старается смотреть на парня с пивом, потому что Сехун всего в двух метрах от него. Это на полметра меньше допустимой нормы. Сердцебиение учащается, во рту становится сухо, а лицо, наверное, одного цвета с трусами Супермена. — Эй ты! — парень с пивом круто разворачивается и наставляет горлышко бутылки на Джонина. Тот инстинктивно отпрыгивает назад и оказывается в буферной зоне. Инфаркт откладывается на неопределенный срок. — Ким Джонин? — бутылка надвигается на Джонина. Отверстие смотрит ему в грудь и угрожающе плюется пеной. — Д-да, — выдавливает Джонин и отходит еще на шаг. Задом упирается в прилавок, заваленный фигурками трансформеров, и нервно сглатывает. — Не узнаешь? Ким Джондэ! — парень разводит руками. Во все стороны летят хмельные брызги. — Мы с тобой во втором классе старшей школы за соседними партами сидели. Я еще химию у тебя на экзамене списывал. Помнишь? Джонин оторопело моргает. Память, затуманенная всплеском эндорфинов и адреналина, вяло шевелит шестеренками. Джонин так и слышит, как они натужно скрипят, переворачивая запыленные страницы воспоминаний. — Я носил огромные очки и ужасные брекеты, а все называли меня Верблюдозавром. — А-а-а, — тянет Джонин, делая вид, что вспомнил. Прозвище ему знакомо, а вот парень в кожанке — все еще нет. — Ох, ну и ладно, все равно никто меня не узнает, — гогочет Джондэ и подносит бутылку ко рту. Отхлебывает, кривится. — Ненавижу корейское пиво. — Тебя никто не заставляет его пить, — говорит Сехун и обходит стойку с карточками Капитана Америка. Бросает на них уничижительный взгляд и выходит на улицу. Прежде чем дверь закрывается, Джонин видит, как он достает из кармана куртки сигареты. — Слушай, ты здесь работаешь? — Джондэ снова прикладывается к пиву. — Не-а, лучше не стало. А я надеялся. — Ну, типа того, — говорит Джонин. Он становится на порядок увереннее в себе, когда О Сехун вне поля его зрения. — Слушай, ты с кем-нибудь из наших еще общаешься? Ким Джунмён, Ким Минсок? Тот, противный, как же его… — Джондэ щелкает пальцами, пытаясь вспомнить имя. — Бён Бэкхён? — Точно! Так что, общаешься? — Ну, созваниваемся иногда с Мёном, Минсок вроде бы в Китае, тренер в футбольной команде, а Бён женился на дочери какого-то мафиози, так что мы для него официально умерли. — Я даже не удивлен. Слушай, друг, охота мне с тобой поболтать, но… сам понимаешь — у музыкантов очень плотный график и… Джонин кивает, а Джондэ на секунду задумывается и выдает: — Сегодня намечается вечеринка. Будут лишь свои. Посидим, выпьем немного. Придешь? Джонин растерянно открывает рот. Ким Джондэ не тот парень, которому можно в двух словах объяснить, почему он вынужден сказать «ни за что!». — Он придет, — на плечо Джонина ложится тяжелая рука; сжимает его. Джонин дергается и собирается съездить по мордасам тому, кто посмел влезть в его личное пространство, но видит Кенсу и опускает занесенную для удара руку. — Нет, не приду, — вкрадчиво говорит Джонин, а взглядом добавляет: «С хера ты сказал, что приду?!» — Нет, придешь, — с нажимом говорит Кенсу и еще сильнее стискивает плечо Джонина. Тот охает и сметает с прилавка парочку десептиконов. Они погибают нелепой смертью. — Ладно, адресок запиши. Надумаешь — приходи, — Джондэ быстренько диктует адрес, Кенсу записывает. Джонин ненавидит перфекционистов, которые всегда и всюду носят с собой блокнотики и карандашики. Чанель наконец-то находит выпуск, которого у него нет, и с радостным воплем несется к кассе. Джонин с облегченным вздохом бросается туда же. Когда покупатели уходят и в магазинчике комиксов снова становится уныло и скучно, Кенсу притаскивает из своей коморки две кружки, банку гранулированного какао и еще не успевший остыть чайник. — А теперь ты объяснишь мне, почему такой идиот, — заваривая какао, говорит Кенсу. На Джонина не смотрит. Тот снова открыл альбом и наводит контуры. — Я не идиот, — бурчит он. — И не хочу какао, спасибо. — Хочешь. И не обсуждается. Так что тащи сюда свою тощую задницу. Джонин поджимает губы и продолжает водить карандашом по бумаге. Рисовать не хочется, потому что один придурок испортил ему настроение, а теперь собирается испортить еще и жизнь. — Джонин, я тут шеф. Если не хочешь искать новую работу, подошел и выпил какао. С печеньками, кстати. Джонин кладет карандаш поверх рисунка и идет к Кенсу. Берет кружку, сдувает с какао пенку. — Я хочу, чтобы ты пошел на вечеринку к Джондэ, — говорит Кенсу. — А я не хочу. — Почему? — Потому что. — Другие аргументы есть? — Есть. — Слушаю. — Ты все знаешь. — Напомни. Джонин бросает на Кенсу гневный взгляд. — Я не хожу на вечеринки, потому что там мне… неуютно. Я не пью, не курю, не принимаю наркотики и вообще… — Скууучный, — тянет Кенсу, и Джонин бросает в него пакетиком с сахаром. — Прости. — Не прощаю, — Джонин припадает к какао. Оно горяченное, и быстро глотать не получается. — Ладно, но ты ведь никогда не был на вечеринках. Откуда ты можешь знать, что тебе там будет неуютно? — Мне от одной только мысли неуютно, хорошо? — Джонин вытирает пенные усы и ставит кружку на стол. — Но там будет Сехун… — Вот поэтому мне и неуютно. — Но это же О Сехун. — Именно. Кенсу глухо стонет. — Ты собираешься страдать от неразделенной любви всю оставшуюся жизнь? — Да, — Джонин кивает и возвращается за прилавок. — Но на вечеринку ты все равно идешь. Я лично тебя отведу. За ручку. — Иди к черту. — Уволю. — Мудак. — Договорились. Кенсу не преувеличивает. Стоит им закрыть магазин, как он впивается в руку Джонина мертвой хваткой и не отпускает до самого дома. Даже в квартире он ходит за Джонином по пятам и это начинает пугать. — Ты хотя бы в туалет за мной не пойдешь? — спрашивает Джонин и молит всех богов, чтобы ответ был отрицательным. Кенсу серьезно задумывается, и Джонину становится не по себе. — Так, окно там маленькое и не открывается. Ты можешь его выдавить, но с твоей удачей и изворотливостью ты обязательно в нем застрянешь. Впрочем, ты живешь на седьмом этаже, карниз слишком узкий и… — Ты серьезно сейчас? — Джонин прерывает поток бреда. Кенсу смотрит на него пристально секунду или две и начинает ржать. — Ты что, реально решил, что я… — Нет! — Да, решил, но признаваться в этом так же стыдно, как и ходить в туалет под конвоем. — Иди, душ прими, а я пока подыщу подходящие шмотки. — Удачи, — говорит Джонин и, бросив рюкзак на кресло, идет в ванную. Когда же возвращается, Кенсу в комнате нет. Джонин осматривается по сторонам, заглядывает под кровать и за шторы, открывает шкаф, но всюду пусто. Кенсу исчез. Джонин не верит в свое счастье и крадучись выходит в коридор. — Думал, ушел? Джонин дергается и, оступившись, налетает на стену. Рука прижата к груди; под ладонью смачно матерится сердце. — Едем ко мне, — Кенсу отрывает зад от полочки для обуви, отряхивает джинсы. — Зачем? — Затем, что даже мой дедушка моднее тебя. Дам тебе что-нибудь из моих вещей: надеюсь, влезешь. Джонин надеется, что нет.***
Рубашка сидит как влитая, а вот брюки чуть коротковаты и давят. Кенсу заставляет Джонина покрутиться и довольно ухмыляется. — То, что надо, — говорит он и одергивает складочку чуть ниже зада. Джонин стоически терпит издевательства и старается не думать о том, что из-за тесноты брюк его хозяйство оказывается на всеобщем обозрении. — Если ты думаешь, что я выйду из дома в этом, то сильно ошибаешься… — Джонин, поверь моему семилетнему гомосексуальному опыту: выглядишь ты так, что тебя захочет не то что рокер-бисексуал, — стопроцентный гетеро. — Ты видишь у меня сиськи? — Ох, боже, научись принимать комплименты! — Сначала научись их делать. — Знаешь, теперь я понимаю, почему у тебя за двадцать четыре года ни разу не было секса. — Поделишься со мной открытием? — Джонин воодушевленно всплескивает ладонями и падает на кровать. Мотня тут же врезается в яйца, и Джонин подавляет в себе желание застонать. Страдальчески поджимает губы, а Кенсу начинает ржать. — Я сейчас въеду тебе по яйцам, и посмеемся вместе, — шипит Джонин и встает с кровати. — Вези меня на вечеринку: лучше сдохнуть от стыда на глазах у Сехуна, чем провести лишние пять минут с тобой. Кенсу довольно потирает ручонки и, вихляя задом, уплывает в прихожую. Джонин бредет следом, не оставляя попыток опустить брюки ниже.***
Если это — скромная вечеринка в кругу друзей, то Джонин — Леонардо ди Каприо. В двухкомнатную квартирку набивается столько народу, что у Джонина случается приступ клаустрофобии. Он с огромным трудом выбивает себе местечко в углу, у кадки с пожеванной пальмой. Кот сидит тут же и доедает то, что сложно назвать листом. Джонин падает на потертый стул, ерзает, пытаясь незаметно выдернуть штаны из мошонки, потом понимает, что всем на него посрать, и расстегивает верхнюю пуговицу. Приспускает брюки ниже и блаженно стонет. Во рту пересохло, но чтобы заполучить стакан обычной воды, нужно заложить душу. Джонин оглядывает толпу веселящегося народа, надеясь отыскать хозяина квартиры, но тот в очередной раз где-то запропастился. Вездесущий Чанёль успевает быть сразу в нескольких местах, а Сехун завалился на диване с парочкой смазливых девчонок и позволяет им делать все, что они захотят. Хотят они однозначно его, и Джонин старается не смотреть в их сторону. С каждой секундой желание свалить становится все сильнее, но гребаный мудак Кенсу забрал у него бумажник, а добраться домой пешком возможно с той же вероятностью, что и полететь на Луну. Джонин трет лицо ладонями. Щеки горячие, на лбу и под носом выступил пот. В квартире совершенно нечем дышать, а открыть окно в голову никому не пришло. Джонин подумывает о том, чтобы бросить в него кадкой, но кот не одобряет. Джонин в очередной раз оглядывается по сторонам, но чуда не происходит: Джондэ не вернулся, а просить денег на такси у Чанёля стыдно. Джонин успевает еще раз вздохнуть, как к нему на колени падает размалеванная девица и, закинув руку ему на шею, тянет проспиртованным голоском: — Чего такой кислый, красавчик? Джонин чувствует себя тем индусом-астрофизиком, что не может без выпивки говорит с женщинами. Он испуганно смотрит на девчонку, та улыбается, глядя на него охмелевшими глазами. Моргает и, ткнув ему в грудь длинным малиновым ногтем, говорит: — Я тебя здесь раньше не видела. Ты музыкант? Джонин качает головой, и девчонка разочарованно морщит носик. — Жаль, — тянет она и сползает с его колен, — такой хорошенький, — поправляет юбку и идет искать новую жертву. Джонин облегченно вздыхает и тут видит ее. Сердце пропускает удар, рот наполняется слюной, а руки начинают подрагивать. Лежит, всеми забытая, всего в полуметре от него, под пустыми пластиковыми стаканчиками, и всем своим видом говорит «возьми меня». Джонин воровато оглядывается по сторонам, поднимается и выдергивает из-под груды посуды тетрадь. Открывает ее и едва не плачет от восторга: чистая. Внимательней оглядывает стол, но ничего, похожего на карандаш, не видит. А вот под столом, у самой ножки, валяется раздавленная шариковая ручка. Джонин поднимает ее, вынимает ампулу и расписывает ее на обложке тетради. Черная. Возвращается на свой стул и, выдохнув, принимается за скетч. По крайней мере, ему хочется, чтобы это был именно он, но спустя десять минут он понимает, что именно рисует, и с отчаянным стоном утыкается в тетрадь носом. Вдыхает запах чернил и бумаги — горький и родной — и снова берется за рисунок. Половина гостей успела расползтись по креслам и заваленным подушками углам, и теперь Джонину открывается прекрасный вид на диван. Сехун сидит к нему в три четверти, курит и с пьяной улыбкой слушает подружек. Смотрит то на одну, то на другую, гладит их по волосам, прикасается к искусанным губам. Иногда целует их, и тогда Джонин заставляет себя остановиться. Рисовать становится больнее, чем дышать. Джондэ появляется из задымленного «ниоткуда» и теснит кота. Джонин успевает захлопнуть тетрадь и бросить ее на заваленный упаковками из-под чипсов стол; ампулка падает за стул. — Слушай, тут кое-кто хочет с тобой познакомиться. Девочка — бомба и только что рассталась с парнем. Ей ооочень нужно, чтобы ее утешили, — Джондэ дергает бровями. Джонин еще больше ненавидит Кенсу. Завтрашний день грозится стать очень и очень для него неприятным. — Знаешь, я не очень умею утешать, — говорит Джонин; Джондэ хохочет и хлопает его по плечу: — Она пьяная вусмерть, так что можешь особо не стараться. — Ну, я не знаю… — Слушай, у меня под кроватью годовой запас презервативов. Срок годности истекает через месяц. Друг, жалко будет, если пропадут. Джонин впервые за вечер рад духоте. При случае, можно списать на нее покрасневшее лицо. — Идем, пока она не нашла кого-нибудь посговорчивее, — Джондэ хватает Джонина за руку и сдергивает со стула. Джонин в последнюю секунду вспоминает, что нужно застегнуть штаны. Пока они пробиваются через толпу и находят девчонку, проходит целая вечность. Дама за это время обзаводится шкафообразной жилеткой и плачется ей то в рот, то в шею. — Не повезло, — поджимает губы Джондэ и виновато смотрит на Джонина. Тот вздыхает с облегчением. — Слушай, у тебя здесь здорово, но мне завтра на работу, так что… пойду я, — говорит он и думает, как бы так попросить денег, чтобы не выглядеть совсем уж печально, когда настает гребаный конец света. — Сехун, гляди-ка, что я нашел! — бас Чанёля разносится по комнате. В нем Джонин безошибочно узнает предвестника огромной задницы. Он оглядывается на звук голоса и даже не удивляется, когда видит в руках барабанщика тетрадь. — Что там у тебя? — Сехун зевает, давая понять, что ему посрать на то, что нашел дружок. — У тебя фанат появился. Настоящий. — А до этого они были выдуманные, как твоя девушка? — Заткнись и посмотри, — тетрадка взмывает в воздух. Сехун даже пальцем не шевелит, чтобы ее поймать, и она с глухим звуком шлепается на ковер. — Если там очередное любовное признание, я засуну его тебе в задницу. На глазах у всех, — обещает Сехун и, отведя назад руку с тлеющей сигаретой, наклоняется за тетрадкой. Встряхивает ее и бросает на колени. Открывает двумя пальцами и присвистывает. Коротко затягивается и отдает сигарету одной из девчонок. Та принимает ее с благоговейным трепетом. Сехун встает. Ногой скидывает с кофейного столика стаканы и бутылки и забирается на него. Поднимает тетрадку над головой. — Чье? Все оборачиваются и смотрят на рисунок. Джонин мечтает слиться со стенкой. На тетрадном листе запечатлен небрежно курящий Сехун. Рот полуоткрыт, дым тонкой струйкой вырывает через тонкие ноздри; глаза мутно блестят под тяжестью век. Ресницы густые и такие же острые, как и все в Сехуне. — Еще раз. Кто. Это. Нарисовал? Джонин вздрагивает и поднимает голову. Облизывает губы и выдавливает жалкое «я». Голос ломкий, сухой и, крошась, тишиной оседает на пол. Сехун ничего не слышит, да и вообще смотрит в другую сторону. Джондэ пихает Джонина в бок, говоря, чтобы подошел ближе. Джонин переступает с ноги на ногу и робко поднимает руку, добавляя к хриплому «я» хрупкое «это нарисовал». Сехун обводит комнату взглядом; он мазком ложится на лицо Джонина и ускользает дальше. — Это мой рисунок! — слышится из другого конца комнаты. С заваленного подушками пола поднимается миловидный китайчонок и пьяно улыбается Сехуну. Тот смотрит на него секунду и рукой манит к себе. Парень, путаясь в ногах, идет к нему. Улыбаться не перестает. В руках — бутылка вина, на три четверти пустая. Сехун спрыгивает со стола, бросает на него тетрадь и протягивает парнишке руку. — Как тебя зовут, говоришь? — Лу Хань, — парень облизывает губы, берет Сехуна за руку и тут же оказывается в его объятиях. О чем они говорят дальше, Джонин не слушает. — Пойду я, — говорит он Джондэ и протискивается к двери. Джондэ молча смотрит ему вслед.***
Джонин два дня делает вид, что Кенсу умер. Себя он тоже успел пару раз похоронить, правда, безрезультатно: болеть все равно не перестает. Утро пятницы выдается поистине ужасным: в местном училище отменяют занятия, и поток студентов, сэкономивших деньги на обеде, устремляется в магазин. Джонин едва успевает отсчитывать сдачу и благодарить прыщавых мальцов за покупку. Кенсу, от чьей помощи он бы сейчас не отказался, притворяется мертвым. Заткнул уши наушниками, вытянул ноги и, сложив руки на груди, раскачивается на своем любимом стуле. Джонина подмывает подсечь ножку, когда стул в очередной раз накренится назад, но оставить кассу без присмотра не решается. Когда третья волна желающих заполучить комикс о рыжеволосой русской разведчице спадает, Джонин переводит дух и берется за альбом. Стоит ему набросать линии построения, как колокольчик вякает, дверь открывается, и в магазин входит Чанёль. Сехун с кислым лицом плетется за ним. — Я когда-нибудь его подожгу, — говорит он и встряхивает плечами. Джонин торопливо закрывает альбом и натягивает на лицо припасенную для подобных случаев маску. Она выражает абсолютное равнодушие, хотя Кенсу утверждает, что так изображают умственно отсталых в учебниках по классической психиатрии. Чанёль улыбается Джонину и бежит к стеллажу, отведенному под комиксы о Бэтмене, а Сехун останавливается у столика с фигурками. Берет одну в руки, вертит и ставит на место. Поднимает голову и смотрит на Джонина. У того отказывают ноги. Он хватается за край прилавка и торопливо отворачивается. Дергается, решая, что лучше: подойти к Чанёлю и предложить свою помощь или покончить с собой, воткнув в шею карандаш. Второй вариант выглядит предпочтительнее, но космос явно считает иначе. — Ты кое-что забыл, — на прилавок опускается тетрадный листок. Джонин машинально поворачивает голову и смотрит на него. Сердце совершает неописуемый кульбит и отправляется прямиком в преисподнюю. Перед ним — рисунок с вечеринки Джондэ. Согнутый посредине, с пятном от пива в углу, но безошибочно — его авторства. Джонин прикидывает, какова вероятность умереть от разрыва аорты в двадцать четыре, понимает, что ему так повезти не может, и одним пальцем отодвигает рисунок. — Это не мое, — говорит едва слышно. — А я уверен, что твое, — Сехун кладет обе руки на прилавок и подается вперед. Джонин качает головой. — Я видел, как ты его рисовал. Джонин судорожно вдыхает, надувая щеки; глаза пылают и, кажется, вот-вот вылезут из глазниц. — И очень надеялся, что ты отзовешься. Джонин со свистом выдыхает. Лицо горит, а сердце колотится во рту. Сехун не сводит с него испытывающего взгляда. — Извините, а где у вас манга? — спрашивает некто ангельским голоском, и Джонин тут же бросается к своему спасителю. Им оказывается девочка с короткими косичками и стальной улыбкой. Джонин показывает ей все, что она пожелает, и отвечает на все, даже самые идиотские, вопросы так, словно баллотируется в президенты. Он надеется, что за это время Чанёль выберет комикс, и он сможет выбить ему чек и избавить себя от пребывания в одной Вселенной с О Сехуном. Когда девочка по маковку нагружается книжками «в подарок от магазина» и, счастливая, уходит, музыкантов уже и след простыл. Джонин возвращается к конторке и понимает, что это гребаный конец света, vol.2. Альбом со всеми его зарисовками исчез, а на его месте красуется портрет Сехуна с дописанным в углу адресом. Джонин разглаживает лист ладонями и, опустившись на корточки, лбом прижимается к стенке конторки.***
По адресу, который оставил Сехун, находится захудалый ночной клуб. Джонин приезжает туда сразу после работы, и парень на дверях говорит, что закрыто. Джонин нарезает четыре круга вокруг квартала и возвращается. — Мне назначили встречу, — говорит он и надеется, что не выглядит совершенно законченным идиотом. Парень осматривает его с ног до головы, перекидывает палочку от чупа-чупса, который все это время посасывал, из одного уголка рта в другой и спрашивает: — Кто? — Э-м… Сехун? — Ты Джонин? — Да. — Так почему сразу не сказал? Джонин пожимает плечами, а парень отступает в сторону и толкает дверь. Она открывается внутрь. — Они в главном зале, — бросает он. Джонин кивает и проскальзывает под его рукой в кромешную тьму клуба. В заведении всего два зала, и найти главный не составляет труда: музыка орет как проклятая. Джонин зажимает уши ладонями и вслед за мальчишкой, нагруженным ящиками с солеными орешками, проходит внутрь. Электричество экономят: освещены лишь бар и кусочек сцены. Джонин мигом спотыкается о какой-то провод, матерится и оказывается прижатым к стене толстяком в комбинезоне грузчика: — Под ноги смотри, а то и шею свернуть недолго, — добродушно говорит он и ныряет в черный провал двери. Джонин остается у стены. Репетиция продолжается. Джонин никогда прежде не видел и не слышал группу Сехуна и теперь у него возникает двоякое чувство. С одной стороны, музыка слишком тяжелая, дробящая кости и сжигающая нервные окончания, но с другой стороны, это Сехун и… Ох, боже, это Сехун! Стоит в шаге от микрофонной стойки, внимание сосредоточено на игре; пальцы так быстро и ловко перебирают струны, что Джонин за ними не успевает. Звуки, которые выходят из-под них, смешиваются с яростными битами ударных и бархатным, как дым сигар, звучанием бас-гитары. Голос Джондэ идеально вписывается в общую композицию, но лишь до тех пор, пока не начинается более тяжелая, надрывная, полная отчаяния и меланхолической боли часть. Тогда вступает Сехун. Пальцы практически не касаются струн, губы прижаты к микрофону, глаза закрыты. Он начинает петь, но Джонин не уверен, что это можно назвать пением. Это нечто среднее между шепотом и глухим криком. Оно пронизывает насквозь, сеет мурашки по всему телу и заставляет дрожать так сильно, что это кажется неестественным. На Сехуне одни джинсы, ремень гитары врезается в мокрую от пота кожу плеча. Сехун со стоном выдыхает в микрофон и отступает от него на шаг, зажимает медиатор губами и, пощипывая, перебирает струны. Волна напряжения спадает, и Джонин снова чувствует себя. Судорожно выдыхает и отрывается от стены. Сехун поднимает глаза и смотрит на него. Джонин хочет и не может отвести взгляд. Теперь Сехун играет для него, и в этом, черт возьми, нет никаких сомнений. Джонин растворяется в музыке и приходит в себя, когда она обрывается. Сехун снимает гитару с плеча и ставит ее на подставку, спрыгивает со сцены и идет к Джонину. — Идем, — жестом манит за собой и выходит из зала. Джонин, послушный, идет за ним. По короткому коридору они проходят в заднюю часть здания и оказываются в небольшой пыльной комнатке, которая, судя по всему, служит музыкантам гримеркой. Сехун пропускает Джонина вперед и закрывает за ними дверь. Приваливается к ней спиной и запускает руки в карманы джинсов, тем самым стягивая их еще ниже. Правда, дальше уже некуда, и Джонин заставляет себя смотреть Сехуну в глаза. Во рту, впрочем, уже пересохло, а сердце колотится в штанах. — Альбом вон там, на столе, — Сехун подбородком указывает куда-то за спину Джонина. Тот оборачивается, видит под завалом рубашек и курток угол своего альбома. Сейчас он его особо не волнует, но Сехуну об этом знать незачем. — Ты так и будешь молчать? Может, спросишь что-нибудь? — Что? — взгляд соскальзывает на ключицы, мысленно расписывает их засосами, кончает с собой и возвращается к лицу Сехуна. Тот ухмыляется. — Что угодно. Отвечу на любой вопрос. — Хорошо, — Джонин потеет и это совсем не хорошо. — Если ты знал, что это мой рисунок, то почему позволил тому парню соврать? — А почему ты не сказал, что это твой рисунок? — Сехун склоняет голову набок. — Я спросил — мне ответили. Тот мальчишка интересовался мной явно больше, чем ты. — Но я… с-сказал, — Джонин краснеет и отводит взгляд в сторону. — Сказал? — Да. Два раза. Джондэ подтвердит. — Почему я не слышал? — Может, потому что не все хотят орать о подобном на весь мир? — Джонин возвращает взгляд к Сехуну. — Почему ты не мог подойти ко мне, раз хотел, чтобы я «отозвался»? Я весь вечер провел в компании пальмы и кота. И ты это знаешь, раз видел, как я рисую. Сехун поводит челюстью из стороны в сторону, большим пальцем вытирает угол рта. — Хочешь знать, почему я не подошел сам? — Да. — Нет, он не хочет этого знать, но та часть его, которая отвечает за язык, никогда не отличалась сообразительностью. — Хорошо, — Сехун облизывает губы. — Посмотри на нас. Моя жизнь состоит из таких вот комнатенок, бесконечных пьянок и девчонок, готовых лечь под меня только потому, что я играю в группе. Тот, кто считает такую жизнь «крутой» или «богемной», явно не просыпался в луже собственной блевотины на съемной квартире какого-то семнадцатилетнего наркомана, — он отрывается от двери и делает шаг вперед. — И есть ты, — заглядывает Джонину в глаза и подходит еще ближе, — талантливый парень, который знает, зачем он живет, чего хочет и как этого добиться. Твои друзья любят тебя потому, что ты — это ты, а не какая-то там «звезда». Ни одна мать не побоится отпустить свою дочь с тобой в кино, ни один отец не пригрозится отстрелить тебе голову, если приблизишься к его дому. Ты идеальный, Джонин. И если ты знаешь слова, с которыми можно обратиться к идеальному человеку, пожалуйста, поделись ими со мной. Потому что я не знаю. Я смотрю на тебя и думаю: «Какой же ты мудак, Сехун». Джонин, я н е н а в и ж у комиксы, но трижды в неделю хожу в магазин, где продают исключительно их. Как думаешь, почему? Потому что мазохист или потому, что там работает самый ахрененный парень, которого я когда-либо встречал? — Ну, учитывая все вышеперечисленное, я склоняюсь к первому варианту, — лепечет Джонин. Пола под собой он не чувствует. Потому что не чувствует ног. Ему нужно сесть, а еще лучше — лечь. И умереть. Потому что О Сехун, кажется, только что признался, что… — Ох, боже, — Джонин рукой шарит по воздуху, находит опору в виде стола и наваливается на него. Дышать не получается, а Сехун уже так близко, что Джонин чувствует запах его тела: солоновато-пряный, с горьким, как тоник, привкусом. — Сехун, время! — разносится по коридору голос Джондэ. — Иду, мать твою! — рычит в ответ Сехун. — Не могли подождать еще пять минут, — шумно переводит дыхание и оборачивается к Джонину. — Давай решим так: ты остаешься на выступление, и мы продолжаем разговор после него, или… ты забираешь альбом и уходишь, а я знаю, что ничего мне не обломится, и больше не таскаюсь за Паком в дыру, которую ты называешь своей работой. Джонин ничего не говорит. Он не знает, чего хочет больше: остаться или, сломя голову, броситься прочь. Его тянет к Сехуну как свет — к гребаной Черной дыре, но последствия пугают до чертиков. — Мне пора идти, — говорит Сехун. — Делай то, что считаешь нужным. Сехун уходит, а Джонин тратит три минуты на то, чтобы найти в своем рюкзаке бумажный пакет и отдышаться, а затем целую вечность (пять минут) — на то, чтобы запихать его обратно, кинуть сверху альбом и на негнущихся ногах добрести до зала. К концу выступления в клуб набивается столько народа, что Джонина оттесняют от бара и зажимают в самый дальний угол. Сцену оттуда не видно вообще. Когда же ему удается выцарапать себя из кольца потных, пьяно хихикающих тел и добраться до фан-зоны, группы уже нет. Инструменты убраны; парень в черной футболке с логотипом клуба сматывает переноски. Джонин разворачивается на пятках и пробивает себе путь к выходу. «Гримерка» оказывается запертой. Джонин холодеет. Он на сто процентов уверен: Сехун решил, что он ушел и это… гребаный конец света, часть третья! Джонин бросается на выход. На дверях стоит парень с чупа-чупсом. — Музыканты уже ушли? — спрашивает Джонин и думает, что пора доставать пакетик: дышать выходит через раз. — Ага. Минут пять назад. На парковку двинули. Джонин кивает и припускает бегом. Фургончик музыкантов еще на парковке, вокруг него толпится и шумит компания человек из пятнадцати. Большая ее половина — девчонки в коротких шортах и не по погоде тоненьких курточках. Они жмутся друг к другу и к парням. Одна прильнула к Сехуну и что-то шепчет ему в шею. Сехун обнимает ее за талию одной рукой, в другой — сигарета, которой он жестикулирует, разговаривая с басистом. Джонин останавливается, не доходя до фургончика дюжины шагов. Он пытается понять, что чувствует, но внутри все онемело и только горло сжимается от болезненной судороги. Одна из девчонок оборачивается, видит его и громким голосом спрашивает, обращаясь сразу ко всем: — А этот тоже с нами? Кто поднимает голову, кто — оборачивается, чтобы посмотреть на Джонина. Тот отступает на шаг и крепче сжимает лямку рюкзака. Нужно было выбирать второй вариант, второй! Забрать альбом и дать деру. Тогда бы не пришлось умирать от стыда на глазах у двух десятков человек. — Нет, — отвечает на вопрос девчонки Сехун. — Он со мной, — отстраняет ту, что висит на нем, и нетвердым шагом идет к Джонину. Берет его за локоть и отводит в конец парковки. Там останавливается и, убедившись, что на них никто не пялится, говорит полушепотом: — Я думал, ты ушел. — Ну, видишь, нет, — Джонин дергает плечом. Внутренности оттаяли, и теперь ему о ч е н ь б о л ь н о. — Я не видел тебя в зале и решил… — Я у бара был. Сехун кивает. Смотрит растерянно, виновато. — Я бы никогда… Богом клянусь, если я бы я знал, что ты ждешь… Я бы на нее даже не посмотрел. — Да мне-то что? Ты можешь делать, что хочешь и… — Джонин снова дергает плечом. — Джонин, ты понял, о чем мы говорили? О чем я говорил? — Сехун, ты едешь?! — доносится от машины. — Нет! — А твои вещи? — Засунь их себе в задницу! Ему ничего не отвечают. Машина снимается с места. Сехун ждет, когда она скроется за углом и продолжает: — Так вот, Джонин: я полвечера пытаюсь втолковать тебе, что ты мне, мягко скажем, до одури нравишься. Но я мудак, который боится к тебе даже прикоснуться, потому что… потому что это — ты. Я не знаю, как еще мне это объяснить, поэтому… — он глубоко вдыхает и говорит: — Я хочу, чтобы ты… О боже, это сложно. Ладно, хорошо. Я просто скажу это: я хочу, чтобы ты был моим парнем. Хорошо, я сказал это. — А-м… Ладно, — Джонину кажется, он сейчас отключится. И да, Сехун прав — это на самом деле сложно. — Ладно — что? Ладно — «я тебя понял, все, прощай» или ладно — «я буду твоим парнем»? — Ну, если взять во внимание все вышеперечисленное… — Ты хочешь моей смерти? — Я? Нет! Я просто… это сложно… Сехун нервно смеется, и Джонин повторяет за ним. Смех становится громче, переходит в дикий гогот, а затем резко обрывается. Сехун утирает выступившие на глазах слезы запястьем, а Джонин смотрит на него и улыбается. Не хочет, но мышцы лица, кажется, закоротило. — Ну, так что? — говорит Сехун. — Холодно здесь. — Мы собирались к Паку, но… я живу в трех остановках отсюда и… — Хорошо. Сехун кивает. Они разворачиваются и идут на выезд, чтобы перейти там дорогу и, спустившись чуть ниже по улице, успеть на последний автобус.***
Сехун лишь с третьего раза попадает ключом в замочную скважину. Он волнуется, и его волнение передается Джонину. В прихожей он неловко стягивает с плеча рюкзак и дергает за лямку, не зная, куда его деть, пока Сехун не забирает его и не ставит на пустую полку для обуви. Куртку он тоже забирает и вешает на крючок поверх своей. — Можешь не волноваться: я чистый. Проверяюсь каждые полгода. — Говорит он, заглядывая Джонину в лицо. — Ох, я… знаешь, я совсем не об этом думал, — отвечает Джонин. — Просто, все это так… быстро и… — Если не хочешь, ничего не будет. Посидим, поговорим. Это ведь не обязательно, — Сехун улыбается, и Джонин краснеет. — Нет, я хочу, правда. Очень хочу, но… Я не знаю, что делать. — То есть? — Ну… — О-о… — лицо Сехун меняется; во взгляде проскальзывает понимание с оттенком растерянности. — Ну, хорошо, что сказал. Я бы никогда не подумал, что ты девственник. — У нас с тобой разные представления… обо мне, — говорит Джонин. Ему стыдно, но он не может отвести от Сехуна глаз. — Джонин, если ты не готов, то лучше не заставляй себя. Ничего хорошего из этого не получится. Джонин резко вдыхает. Короткий спазм стягивает мышцы живота и приятной болью отдает в пах. Джонин шагает к Сехуну и губами прижимается к его рту. Сехуну нужно полсекунды, чтобы все понять и притянуть Джонина к себе. Он запускает руки за пояс его брюк, а Джонин гладит его лицо и целует сухие, пахнущие сигаретами губы. Они трахаются на продавленном диване, и Джонин кусает кулак, чтобы не кричать, когда Сехун выбирает нужный угол; они занимаются сексом в тесной душевой, и Джонин зажимает рот ладонью, чтобы не стонать слишком громко, когда Сехун шепчет на ухо его имя; они занимаются любовью на неразобранной постели, среди мокрых полотенец и забытых вещей, и Джонин срывается на крики и стонет, цепляясь за покрывало пальцами, когда Сехун заставляет его двигаться вместе с ним, а затем кончает в него — глубоко и сильно, — давая почувствовать себя полностью. — А Пак, таки, был прав, — говорит Сехун, когда испачканное покрывало скомкано и сброшено на пол, а потные тела начинают дрожать, остывая. — Пожалуйста, не говори, что ты обсуждаешь меня с ним, — стонет Джонин и по самый подбородок укутывается в простыню. — Не буду. Я ни с кем не обсуждаю свою личную жизнь. Просто Пак как-то сказал, что нет ничего лучше, чем заниматься сексом с тем, кого любишь... Джонин замирает и, уставившись в потолок, считает до десяти. Прикрывает глаза и выдыхает: — Несомненно. 5 марта, 2015