Valet

- Послушай, мы не можем взять его. Он не наш, - говорит сыну Мишель Анвин. - Но тут написано: « Для Эггзи»… - Мало ли, что написано. - Папа сказал, у нас будет собака. Помнишь?       Женщина ломается об этот аргумент. Она ведь сама зачитывала сыну коротенькое письмо, никто ее не заставлял. Сначала бесполезная медаль, а теперь бесполезный пес, виляющий хвостом, смотрящий на ее сына с обожанием. Карие глаза умоляют о прикосновении. Из распахнутой пасти вываливается алый язык. Мишель еще не сказала «да», но этот язык уже нашел невидимое пятнышко на пухлой щеке Эггзи. На кожаном ошейнике бельгийской овчарки выгравировано красивое «Валет». ***       Все-таки стоило притвориться мертвым, задержать дыхание на четыре минуты. Я мог закрыть глаза и замереть на каких-то четыре минуты после того удара по голове. К несчастью, моя черепушка крепче бутылочного стекла. Такая возможность предусмотрена, иначе откуда столько желающих придержать меня на месте - зафиксировать, обездвижить и сломать.       Валет пытается влезть в неравную драку. Он – бывалый вояка: видит бог, я не давал ему сидеть на месте и раньше. Из этой передряги ему меня вытащить не по силам. Крики сверху явственно говорят о том, что пес вполне преуспел в нападении. Но со мной не стая волков - всего лишь старая овчарка с беззубой пастью.       Собственные клыки - белые и аккуратные – подводят. Человеческую кожу, оказывается, так просто не прокусить. Да я бы и не смог - рук многовато. Одна пара держит, другая затыкает, третья растягивает ширинку. Четвертая пара достает револьвер и стреляет. Уже выстрелила. Уже можно не задерживать дыхание на четыре минуты. Я не буду сопротивляться, сделаю вид, что все добровольно. Валет - а в него, конечно, не попали, - перестанет нарываться на пули, как только поймет - угрозы нет. Темно же, куда этим гангстерам попасть в натренированную овчарку. Они не попали. Промазали, промазали, промазали…       Я пропустил счастливое мгновение, когда чужая хватка сменилась одиночеством и удаляющейся руганью. Не сразу получается встать. Откуда-то взялась одышка и сердце, прыгающее в пересохшем горле. Страшно, что «Они» вернутся, а я все еще здесь - топчусь на месте. Ватные, ватные ноги подводят. Пальцы самовольно выуживают телефон, чтобы посветить для верности. Без толку: в дребезги корпус и в крошку экран.       Замечательно, положите меня в колоду к остальным валетам. Я ничем не лучше, в короли не выбиться - биться нет большой охоты. Я сдружился с кошмарами, пока лежал и покорялся. Я поссорился с надеждой вдрызг, пока меня... а, к черту. Если остановлюсь и задумаюсь, свихнусь. В любом случае свихнусь; ноги наступили на что-то мягкое. - Валет? Выстрела было два, но такое ощущение, что их была сотня. Спасибо брелокам-фонарикам. Я как-то не вовремя вспомнил о своем. Яркий свет не щадит никого – показывает все в максимально реалистичном режиме. Повсюду кровь: его, моя, наша. Говорю всякие глупости, как и положено. Натираю дрожащей ладонью влажные бока - ищу отверстия от пуль. Валету больно: он скулит и пытается увернуться. Когти беспомощно скребут асфальт – видимо, бежать собрался… - Все замечательно, приятель. Ничего страшного. Это же царапина…       Кто-то пересмотрел дешевых сериалов про полицейских. Там тоже все время дырявят хороших парней, а они, всем ветрам назло, появляются в следующей серии. Должно быть, в телевизионной реальности стреляют дробью и холостыми. Собак редко трогают - рейтинги начинают падать. О, теперь я вкусил прелесть упавших до нуля рейтингов. Лежащих, пачкающих алым рейтингов.       Если бы у братьев наших меньших имелась возможность говорить перед смертью, они все как один говорили бы: «Прости!» И мой дурак не отстает - раскаивается из последних сил. Да в чем ты виноват, пес, в том, что зубы не такие острые, как в нашу первую встречу? Или ты винишь себя за то, что у тебя шкура обычная, а не пуленепробиваемая? Брось это, пес. Мы квиты. Видишь - я поднялся. Я дошел до тебя, значит, не останусь лежать, как хотел всего десять минут назад. Больше не буду прикидываться мертвым, не буду задерживать дыхание. Мы вернемся домой.       Липкая кровь греет и остужает одновременно. Неужели я любил его так: до мурашек, до опустошения. Нет, не противно от мертвой тяжести. Как-то садняще-грустно, а в остальном слов не подобрать. Я зову его снова и снова, как помешанный. - Ну! Ну же! Гребаный ты… Какая логика, побойтесь бога. Мне семнадцать, слава сатане.       Я дышу, всхлипываю в мокрую шерсть, без голоса, без слез. Часы показывают половину третьего утра. Мы застряли, дружок; всего половина третьего. Самое время объявить панихиду: по тебе, по мне, по нам с тобой.       На кого теперь нападать, на асфальт? На этот шершавый плацдарм, покрытый черт знает чем? Я не хочу знать чем, пока не встану и не убегу подальше. Спасибо ливень, огромное спасибо, что подкрался в темноте: красные пятна на одежде стали светло-розовыми.       Мое чистое молодое лицо, должно быть, измазано фосфором и, самую малость, солью. Фонари, да кому они сдались. В жопу их! Ночные бабочки освещают дорогу ничуть не хуже. Их смена началась, и они уже в курсе, что Смит стрит приглядывается ко мне пристальней, чем когда-либо. Проститутки светят белыми зубами; для верности между обветренных губ зажата тлеющая сигарета. Алые огоньки видно издалека. В огоньках есть что-то загадочное и, вместе с тем, жуткое. Каждый как маленькая история о любви с неизменно трагичным концом.       Запах дешевого курева и смелые от безразличия выкрики в спину преследуют еще несколько кварталов. Бабочкам нужны деньги, иначе матовая эмаль покроется трещинами. Кто тогда посветит снисходительной улыбкой потерянным мальчикам, испуганным девочкам.       Мне сегодня семнадцать, вот что волнует именинника больше всего: где взять лопату и торт со свечками. Я ведь праздную. Дин оценит мою щедрость, он и сам щедр, вдобавок, очень внимателен. Жалко гибкостью пасынка не прихвастнуть. Подсудное дело, порой хвастается подарками.       Мне нужен торт с крысиным ядом. Мне нужна лопата. Закопать Дина…нет, перепутал. Закопать Валета, а потом сказать матери: «Дин сбежал». НЕТ. Сказать: «Валет сбежал» Живой такой, резвый. Пес-маразматик, неблагодарный комок шерсти.       Дом ничуть не изменился: знакомая дверь с расшатавшейся ручкой, скрипучие половицы, храп Дина.       Уже лежа в кровати, выпрямившись по стойке смирно, я репетирую: - Он сбежал. Он взбесился. Он вернется. Во сне я лежу на кровати, выпрямившись по стойке смирно, и повторяю легенду. Я сам себе не верю этой ночью. Не верю я себе и на утро.       Оптимистичное, яркое солнце вымораживает. Скройся. Вспомни где ты, солнце. Это же ЛОНДОН! Какого хера ты тут забыло, родимое?       А как еще реагировать.       Это какой-то гребаный КОНЕЦ. После него либо нет ничего, либо все по-новому. Самого себя не признаешь, если посмотришься с утра в зеркало - отражается обиженный ребенок с расцарапанным лицом. Совсем на меня не похож мальчишка, а вчера были как две капли воды. Два умницы-спортсмена . Теперь ни того ни другого: оба ненастоящие. Ну, вчера было вчера, его пора перелистнуть и спросить про лопату.       Где-то между сном и явью необходимый инструмент появляется. Не уверен, кому ее нужно будет вернуть и в какие сроки. Позже припоминается - стащил несчастную из хозяйственного магазина, посвистывая гимн. Я иду к мусорным бакам, тороплюсь против воли. Предчувствую по-бабски. В подворотне меня ждет неприятный сюрприз. Место, которое я бы ни с чем не спутал, за ночь изменилось. Заполненные до краев контейнеры, возле которых меня «уронили», по какому-то неизведанному чуду решили вывезти. Валета тоже причислили к отбросам и похоронили в мусоре. Да он же герой! На нем был ошейник…       Вот же суки чистоплотные. Если бы лопата была чуть более живой, она бы уже умерла - так сильно я кинул ее об асфальт. Все еще мокрый, все еще помнящий меня асфальт. ***       «Welcome Home» гласила надпись лет десять назад. Сейчас не разобрать ни буквы. Остался лишь скатанный ворс грязно-зеленого цвета. Вытрешь об такое ноги и еще больше испачкаешься. Плесень проела, должно быть. Мишель Анвин любит плакать непосредственно на этом коврике, зажав рукой рот и сомкнув веки намертво. Ей плевать на дешевую тушь и на себя, дешевую, она не слишком смотрит. Черные разводы как одна из вариаций траурной вуали. Вдове полагается скорбеть наедине с собой и иногда ловить сочувственные взгляды соседей. Соседи смотрят сначала на порванную бретельку, потом видят ссадину на щеке. Видят красную от удара щеку. Соседи завидуют тому, как выглядывает золотая цепочка и блестит бриллиантовая сережка. Приличные, ни во что не вмешивающиеся люди, здороваются, проходя мимо. Проходя мимо, они делают все возможное, чтобы не морщить нос. Боль пахнет нестираным бельем и дешевым виски.       Мишель постарела за десять лет на все двадцать. Сегодня ее сын заявил, что хочет стать солдатом. Что билет куплен и вещи собраны - он ставит ее перед фактом. Как когда-то поставил перед фактом, муж. Ну что же, истории не обязательно повторяться, говорит она себе, роняя черные слезы на «Welcome Home».       Она роняет слезы в подставленное плечо, вцепившись в выглаженную рубашку намертво. Сама гладила, сама и помнет.        Уходят, те, кого она любит. Даже чертов пес сбежал.       Даже пес.