Весь мир как море

Солнечное утро наполняет стеклянный дом светом, пытаясь дотянуться до каждого уголка этого неживого, отдаленного от остального мирка, нарушая зыбкие тени спальни. Часы в гостиной тикают мерно, тик-так, еще один час, еще один день. Надень свою маску идеального человека, пора разыграть небольшой спектакль для всего мира. Гарри начинает ломать свою личную трагикомедию с приходом домработницы. Она его даже не слушает, повторяя на ломаном английском «вы хороший человек, мистер Харт» на каждое замечание. Потрепанный и порядком обветшавший, с трудом залезший в костюм привычного Гарри; но все еще хороший человек. Калифорнийское солнце упорно пробивается сквозь смог от душных автострад города; к полудню Лос-Анджелес раскалится добела, задыхаясь в собственных ядовитых испарениях, от которых не будет никакого спасения, но все равно люди упорно будут искать – в дешевых забегаловках с выдохшейся газированной водой и под унылой тенью выжженных сухих пальм. В кампусе колледжа уже многолюдно, шумно, от этого начинает ломить в висках. Гарри натягивает еще в машине чуть вымученную улыбку на лицо, пытаясь скрыться за отговоркой о головной боли. В ответ на это жалкое и обыденное оправдание он получит несколько сочувствующих взглядов, многозначительное «у меня есть один рецепт от доктора Ошвилля» и за ними полнейшее равнодушие. Весьма взаимное. На рецепты доктора Ошвилля ему глубоко плевать. В аудитории студенты живо болтают, не обращая в первые минуты на вошедшего профессора никакого внимания. Лишь только книга опускается на стол, болтовня резко прерывается, как если бы иглу оторвали от пластинки. Смотрят на него, так усердно прикидываясь, что им есть дело. Харт обводит аудиторию взглядом; в верхних рядах Чарли, вальяжно развалившись, строчит записки своим дружкам вниз на несколько рядов. Он начинает лекцию скучным тоном, заканчивает ее примерно также. То, что от него ждут каждый божий день; ничего сверхъестественного, и Луна не падает в океан. Если только проклятые комми не развернут свои невиданные ядерные орудия: об этом шелестит газетой юный Анвин, только лекция заканчивается. Он громко зачитывает ремарку о Союзе, кидая внимательный взгляд на уходящего Гарри, и, швырнув в кого-то газетными листками, едва ли не вприпрыжку устремляется за ним. - Профессор Харт! Можно мне дополнительные занятия? Гэри никогда не мнется и не скрывает, всегда прямые вопросы, безо всякого стеснения, как контрольный в голову – в какое ужасное положение он иногда ставит лекторов, мальчишка даже не представляет. С плеча сползает потрепанный ремень сумки, и голубая рубашка едва застегнута на верхние пуговицы. Харт прекрасно знает, что Анвину скорее интересно наматывать круги вокруг кампусов, останавливаясь лишь чтобы выслушать ор от колледжского тренера, чем просиживать скучные дополнительные лекции по английской литературе. - Мне нужна освободившаяся комната в общежитии, - продолжает студент тем упрямым тоном, что Гарри может лишь вздохнуть, потерев переносицу, - и я хочу взять у вас пару дополнительных занятий для нужного балла. Несколько секунд Харт, правда, раздумывает – как отказать столь пробивному и нахальному тону, уверенному в своем мнении. Он даже не пытается: - Да, молодой человек, это возможно, - с легким вздохом, будто это самое тяжкое в его жизни, - но вы должны знать, что дополнительные уроки и лекции я даю у себя дома. - Я это знаю. – Анвин ухмыляется уголками губ и размашистым почерком записывает адрес и время. Тем же вечером Гарри покупает патроны к револьверу, все же вздрагивая от неожиданности стука в дверь. На следующий час его жизнь наполнена смыслом и спором о влиянии английского фольклора на писательскую культуру и среду – он не помнит, как они вообще пришли к этому, Гэри горячится и помахивает буквально перед носом профессора пальцем. Какая вольность. На следующее занятие он притаскивает собаку. Говорит, что какой-то там хахаль – Гарри морщится от слова, от интонации, - матери терпеть не может Джейка. Мопс с важным видом обнюхивает старые шезлонги, устраиваясь под одним из них. - Он не помешает, – с просительной интонацией говорит Гэри, - он воспитанный. - Не выгонять же, - Харт вздыхает, - проходи. К пятому уроку Анвин ненавязчиво интересуется, пробовал ли «успешный профессор», Господи, так и говорит, наркотики, сообщает, что друзья зовут его «Эггзи», и признается, что завалит тест. Харт в ответ легко ведет плечом: что за имя такое на редкость идиотское – Эггзи? Тест, Эггзи, ты не завалишь, не притворяйся, что у тебя нет мозгов. А наркотики… Кто их не пробовал? Гарри уверен, что до сих пор принимает один из страшнейших. Уже восемь месяцев подряд. Его любимое развлечение. Каждый вторник, девять утра, до начала лекции еще сорок пять минут, но Харт неторопливо идет по дорожке, обходя кампус со всученным Грантом пластиковым стаканчиком обжигающей горло дряни; это все что угодно, но только не кофе. Ему навстречу проходят заспанные ученицы, он сворачивает влево, и мимо тут же проносится студент. Утренний акт самоуничижения: Гарри прекрасно знает, что эта дорожка, хрустящая под ногами гравием, отведена для бегунов колледжа, что должны вот-вот защитить его спортивную честь на ближайших соревнованиях. Знает, что до своей аудитории можно было куда быстрее дойти с другой стороны. Знает имена практически всех студентов-третьекурсников, обгоняющих его неизменно справа. Некоторые просто кивают, другие слишком сосредоточены на замкнутой дистанции, чтобы обращать внимание на профессора литературы. Знакомый голос настигает Харта, преодолев значительный барьер, возвращая того из помешанных фантазий в реальность, к гравию под ногами: - Доброе утро, сэр! Анвин, блеснув улыбкой, пихает злобно сопящего ему в бок Чарли, пробегая мимо, оставляя великолепную возможность созерцать четкую линию плеч, неровные штрихи шрамов – откуда? – на загорелой спине, ниже, напряженные мышцы ног. О, как Гарри будет ненавидеть и оправдывать себя после в пустоте аудитории за пять минут до начала лекции, он предвкушает этот момент сладко-грызущего одиночества. Он сходит с ума, вокруг него, кажется, блестит бесконечный звездопад, и Харт из последних сил говорит «нет», твердит, как может, это не его, это не для него. Он пытается уничтожить себя последних восемь месяцев, и так глупо закончить – боже, ну он же выше интрижки со студентом, этой банальной глупости, когда уж слишком «хочется», и все это попадает под категорию запретного. Гарри не просчитывает свои действия, не отвечает за них, и ему кажется, что его расшатанный внутренний мир идет трещинами, и в воздухе что-то такое… Жженая умбра, корица, бордо; черт побери, да он влюблен. Когда этот мальчишка с мопсом на руках, второй час тянущий стандартный тест по творчеству Шекспира, когда он ухитрился пролезть в разбитое сердце, собрать царапающие осколки? Харт обрывает сам себя; он начинает мыслить, как полный идиот. Хочется курить и чувствовать все сразу. - Если я скажу, что трагедии не для меня, - Анвин морщит лоб в страдальческом усилии, - вы поставите мне хотя бы половину зачета? - Вы сдаетесь на полпути, Эггзи? – У Гарри позорно хрипит голос, и он не хочет слушать ничего больше про Меркуцио, Макдуфа и неутешительные выводы от слишком оптимистичного ученика, на чьи мысли не ложится «все умерли». Анвин фыркает, перелистывая страницу. Он копается дольше обычного, молча подчеркивая ответы, записывая комментарии, которые не умещаются в отведенных клетках. И непременно требует проверки, а жалкое замечание Харта о том, что не успеет добраться домой, игнорирует, фыркая: - Дойду пешком, сэр, не беспокойтесь. Так что там с «Кориоланом»? К десяти, когда Гарри заканчивает, уже утихают вопли соседских детей с улицы, и жара, упорно державшая в своей власти улицы, наконец-то сдает позиции, уступая ночной свежести. Тест пройден прилично, отмечает профессор, и если все дисциплины Гэри пройдет с таким же успехом – общежитие и вольная жизнь ему обеспечены. Когда Анвин, кивнув, собирает свои бумажки, раскиданные по столу, Харт говорит: оставайтесь. Оставайтесь, переночуете у меня. Эггзи вскидывает на него глаза – зеленый «Шартрез», разбавленный каплей черного кофе, гремучая дижестивная смесь. Губы такие же, как глаза, горькие, полынные, Гарри теряет голову от одного только случайного вздоха, прикосновения теплых пальцев и объятия на грани захвата, настолько крепкого. Он не спит ночь, поднимаясь с неожиданно серым рассветом; такое нечасто встретишь в солнечном уголке. Океан лижет темное побережье, как сладкий леденец, и Гарри все еще может притвориться, что забрел сюда случайно. Его сносит волной, его сознание затопляет, чужой смешок обжигает ухо. Эггзи обнимает его, стоящего по пояс в не самой теплой воде, и мягкое чувство остается с Хартом до вечера, когда мальчишка, наконец, забирает уставшего пса на руки, робко и коротко целуя в щеку, уходя. На следующую лекцию Анвин опаздывает, пользуясь тем, что Гарри слишком занят выслушиванием полубезумного пересказа заданного романа от Чарли; тот хихикает над каждым более-менее эмоциональным предложением, и его шестерки поддерживают этот глупый смех. Харт думает – Господь, за что, будь же милостив. На левую половину лица у Эггзи расползается причудливой формой гематома, угольно-черная под скулой, обесцвеченная к губам до бирюзовой желтизны, выше, к брови - нежно-розовая пастель. Краски смешиваются на бледном лице, будто холст раскрасили небрежно, брызнув на него кистью. - Тот тип, что живет у тебя дома? - О, глупо было не воспользоваться правом педагога и не оставить его после лекции. - Какая разница? - предсказуемо дергается, огрызаясь, Гэри, намеренно отводя глаза в окно, разглядывая на редкость скучный серый клок пасмурного неба. Кажется, правда, разницы нет никакой, и что заставляет Харта потянуться к ощетинившемуся иголками мальчишке, упорно привлекая к себе, осторожно касаясь губами раскрашенной чужими ударами щеки. Эггзи замирает, как застигнутый врасплох зверек, даже дышать перестает, мгновенно становится статуей. - Увидят! - наконец отмирает он. - Это тебя волнует? - интересуется Харт со спокойным выражением лица. Его совершенно не занимают стеклянные стены собственного кабинета. Анвин хмыкает, несколько нервно, льнет ближе; горячее громкое дыхание обжигает Гарри щеку. С приоткрытого окна доносятся радостные вопли студентов, покончивших на сегодня с учебой. - Я думаю, что до зачета по литературе тебе далеко, - задумчиво прерывает тишину Харт, тут же растягивая губы в ухмылке, чувствуя, как напрягается под кончиками пальцев спина. - И почему же? – С неясным вызовом, нападение – лучшая защита, и нападать словами, интонацией, смешками Эггзи умеет лучше многих. - Потому что мне кажется, что ты можешь жить у меня. Но от скользящего удара ему не оправиться; Гарри смотрит ему в глаза – вечнозеленый мирт с отблеском сумрачного беркширского неба. Непонимание, надежда и толика обожания в расширенных дырах-зрачках. И губы у Анвина сухие, разбитые, обведенные кармином от удара. В тот день, когда на пороге дома, наконец, появляется Эггзи с немногими вещами, всего-то поместившимися в две сумки, льет дождь. Анвин промокший и в радостном возбуждении, и кажется, что вслед за его голосом дом наполняется жизнью. Он бесцеремонно раскладывает пару цветных футболок, небрежно отшвыривая мятые рубашки, которые мистер Харт со скорбным выражением и ускользающей улыбкой на лице подвешивает к собственным. На полу остаются грязные следы лап, а сам пес, ворча, укладывается на коврик у камина, предварительно разрыв его когтями. Анвин только треплет за ушами своего любимца, а Гарри хватается за сердце, что колотится непозволительно быстро. Соседка смотрит неприветливо, натянуто улыбаясь светловолосому парню в тренировочных шортах, с завистью провожая стройную фигуру, за которой, бешено перебирая короткими лапками, несется сердитый мопс. Эггзи совершенно не смущается холодного приема; возможно ли вообще его смутить – Гарри не знает. Он смотрит на фото, долго впитывая в себя черты, улыбку и чуть прищуренный взгляд, чувствуя, как к горлу подступает ком. Он думает - прости, мне так жаль, Джим. Я люблю его столь же безумно, как и тебя любил. Я тысячу раз не заслужил это. Это – счастье? Ты послал его мне? Эти глупые суеверные мысли прерывает зевающий Гэри; волосы всклокоченные со сна, слегка искривленные припухшие губы, весь чертовски домашний, кофе с молоком остается сладкой патокой на губах. - Я просил не разгуливать по дому обнаженным, - будничным тоном произносит Харт, перелистывая страницы газеты, будто нет ничего интереснее глупой светской колонки. - Несносный старикан, - бормочет себе под нос Эггзи, тут же давясь смехом. Он садится к Гарри на колени, довольно бесцеремонно выдергивая из мыслей, прижимается к губам в легком поцелуе, закидывая руки на плечи. Еще сонный, кожа под ладонью мягкая и теплая, как глина. Харт может сделать из мальчишки кого угодно, придать пальцами нужную форму. Вылепить нечеткими штрихами, согревая заново в ладонях, вновь рисуя растаявшие черты. Анвин буквально укладывается на него, шумно вздыхая куда-то в шею. В глазах у него малахитовые разводы с вкраплениями серого антрацита. Сегодня воскресенье, и поливая в саду рододендроны, Гарри машет в ответ соседке, что загоняет своих детей к ланчу. Слава богу, чопорная и черствая тетка не видит, как Анвин затаскивает своего мопса, отчаянно упирающегося, под струю воды, хохоча, как ненормальный. Они неизменно видятся утром: Гэри подскакивает с постели, ему еще нужно забежать домой, показаться матери – на этом настаивает Харт, не слушая бурчания «ей достаточно звонка». Он громко звенит своей связкой ключей, о чем-то говорит с Джейком, и Гарри, которому до будильника еще полчаса, закрывает голову подушкой. Чтобы через пять минут потерять ее в неравном бою, но получить поцелуй и ворчливую псину на грудь. Прошло три месяца, как целая новая жизнь, как будто каждый калифорнийский рассвет имеет свои оттенки. Харт ощущает себя глубоко и безнадежно влюбленным; настолько, что его не волнует вкус кофе, сваренный не самым опытным в этом деле мальчишкой. В блестящей коробке аккуратно лежат пять пуль - можно пострелять по птицам ради забавы, заранее отложив свой приз тридцать восьмого калибра. Сегодня патроны так и останутся пылиться в ящике стола, а револьвер – заперт в нижнем шкафу с кучей ненужного хлама. Гарри из душа слышит, как что-то себе под нос напевает мальчишка: подскочил рано, мазнув губами по щеке и буркнув про вечно спящих стариков. Он пробегает свой утренний кросс за те полчаса, что Харт предпочитает отлежаться в постели. Ворча, под бок забирается Джейк, блаженно пуская слюни на серый хлопок – к черту, простыни все равно менять на свежие. Неторопливо встать, и кто бы сомневался, что радио бормочет на кухне прогноз погоды на сегодня: солнечно, жарко и все прочее такое отвратительно желтое, живое, жизнерадостное. Порой Гарри всерьез начинает ностальгировать по затянутому антрацитовыми тучами небу Англии и мороси под ногами. Но это – прошлое, которое не возвращается, разве что в ночных кошмарах, когда он просыпается в залитой монблановскими чернилами и это отнюдь не конец сна. Его реальность сейчас – две чашки на кухонном столе и свистящий чайник, требующий внимания. В колледж Гэри отправляется только на вечерние лекции, хорошенько поваляв дурака. Харт сегодня не появляется там вовсе – выхлопотал себе больничный отпуск, получив фальшиво-жалостливую отповедь о своем растрачиваемом на глупости здоровье от секретарши. Боже, эта милая девушка, каждое утро рисующая стрелки в уголках усталых глаз – что она может знать? Звонок Шарлотт настигает Гарри у плиты с закатанными рукавами рубашки; она что-то мило щебечет о каком-то Джордже, которого подцепила на какой-то вечеринке, все так расплывчато и непонятно, что Харт может лишь кивать, помешивая соус и шугая собаку от телефонного провода. Из всего разговора он понимает только «розы», «вино» и «придешь», и отказаться, особенно когда тающий сыр начинает подгорать, совершенно невозможно. Гарри собирается как на прием к королеве, это практически так, оставляя на столе ужин, в меру охлажденный сок и книгу. Пару минут раздумывает над запиской, но во дворе радостно лает Джейк, и он оставляет писчую бумагу, забирая учебник в руки. - Не похоже, что ты собираешься за покупками. – Анвин теребит мопса за ушами, получая в ответ слюни и приглушенное довольное рычание. - Для этого есть суббота, - пожимает плечами Харт, удерживаясь от попытки закатить глаза. – Ужин на столе, а меня прошу простить – ухожу предаваться сплетням и женскому обаянию. Успеешь прочесть к моему приходу до оставленной закладки – получишь десерт. Эггзи смотрит на книгу, на него; на его губах медленно проступает настолько сладкая и одновременно ужасно пошлая улыбка, что Харт уточняет с некоторой жалостью к себе: - Я имел ввиду маффины к чаю. - Коне-ечно, - растягивает гласные Эггзи, помахивая книгой, - иди-иди. Ужин проходит на удивление неплохо, если не присматриваться к дымящейся горе окурков в пепельнице и не смаковать откровенно дешевое розовое вино. Шарлотт давно пьяна, оттого и происходит вся ее напускная любезность и мягкие, смазанные движения; она обвиняет его в своем одиночестве и пытается отвратительным кремом от пирожного стереть довольную улыбку. Гарри покорно терпит все эти глупости, отлично стараясь не раздражиться и не сорваться, около двух часов, уходя под каким-то надуманным предлогом – «знаешь, мне вдруг захотелось креветок, кажется, у меня дома были» - и целуя на прощание Шарлотт в щеку, оставляя позади себя пустые слезы обвинения одинокой женщины. Ему должно быть стыдно за такой уход, но он слегка пьян и беспардонно счастлив, комкая пиджак в руках по дороге к дому. Джейк встречает его возней у двери, ластится и лезет под руку; из ванной наверху слышен шум воды. Гарри гладит мопса, слушая ровный гул, отсчитывая про себя секунды, прежде чем подняться. - Теперь ты предпочитаешь спать в душе? – От его голоса Эггзи крупно вздрагивает, будто и впрямь задремал под разгоряченными струями, поднимает взгляд, нечеткий из-за стекающей воды вниз, по приоткрытым губам, по проступающей линии ключиц, вниз, по напряженно очерченным линиям живота, вниз, вниз, вниз… В голове у Харта шумит целая Ниагара, невозможно, что легкое вино так затуманило рассудок, оголила натянутые в ожидании нервы, оставив голые желания. Пальцы чуть подрагивают, ха, не будет же он врать самому себе, что все это из-за душных паров нагретой ванной? Рубашка быстро намокает, липнет к телу, горячие струи бьют по затылку, но он не обращает внимания; Анвин затаскивает его к себе в душ, целуя и словно мысленно приказывая обнимать за скользкое от влаги бедро. Он возбужден, и мельком, лишь мельком, Гарри думает: «Черт возьми». Черт побери, твою мать, святой боже. Он отвлекается, в парной дымке чувствуя чужое дыхание, что жжет иррациональным пламенем в устроенном водопаде, стягивает рубашку, брюки, проклиная всех портных на свете, когда ткань липнет к коже. Анвин коротко выдыхает, когда уверенные пальцы обводят следы на спине, возвращаясь к линии позвоночника, заставляя выгнуться ближе, кожа к коже, накрывают чужое сердцебиение ладонью. В глазах оливковая темень; Гарри чувствует себя наркоманом, дорвавшимся до желанной дозы, вжимая Эггзи в стену, желая зацеловать, оставить метки, что не смоет вода; он хочет слушать гортанные, вибрирующие под ладонью стоны бесконечно, лаская, стирая окончательно все границы между их телами. Гэри подается назад, откидывает голову на чужое плечо, дышит рвано, и Харт готов все отдать за такое зрелище, приготовленное лишь для него. В постель они ложатся мокрые, обоим плевать на мигом увлажнившиеся простыни. Анвин придвигается ближе, и вовсе закидывая ногу на крепкое бедро. Сплетение тел не нарушает даже ворчливый мопс. Утром Эггзи подскакивает раньше всех, но его настойчиво тянут обратно. И этот день неторопливый, весь из поцелуев, приглушенных стонов и смазанных движений. К следующим выходным Эггзи успевает повторить еще раз такую выходку, после шало глядя из-под ресниц, прикусывая губу. Харт на такое закатывает глаза; методы соблазнения весьма далеки от приличий, и он ведется, как влюбленный дурак. - Я не собираюсь удерживать тебя. - Правда? – Анвин поднимает брови будто удивленно, но в глубине колдовского зеленого огня пляшут черти, и Харт благоразумно не поддается на провокацию, закрываясь утренней почтой и для верности – чашкой чая. – А Джейка? - Езжай на побережье с друзьями. - У меня побережье в пяти минутах ходьбы от дома. Гарри вздыхает: неужели я должен уговаривать? Чужая усмешка отвечает: да, попробуй. - Во-первых, это мое гребанное побережье, - Эггзи фыркает в кулак, но не перебивает, - во-вторых, тебе это пойдет на пользу. И, в-третьих – ты уже собрал вещи, так что заткнись, не забудь деньги и проваливай, будь добр. - Ты будешь скучать, старик, - это Анвин, одним тягучим движением оказавшись на коленях, шепчет прямо в губы, и Харт согласно вздыхает, - но я буду звонить, звонить, буду говорить тебе всякие глупости, - он озвучивает одну из таких глупостей жарким шепотом прямо здесь и сейчас, и вся эта поездка дружеской компанией кажется Гарри дурацкой затеей детей, которым нечем развлечься и они ищут неприятностей. Но Гэри лишь фыркает, целуя его. Харт не провожает. Через день его телефон надрывается в тихом джазе радио; Гарри читает, морща лоб, ученические заметки, якобы подходящие под определение «эссе», и тянется к трубке. - Я едва не нарвался на драку с амбалом и набрал ракушек тебе на каминную полку! - О, потрясающе, - Гарри не может удержаться от смешка, слыша, как кипит жизнь на другом конце провода, - думаю, поездка проходит просто замечательно. Анвин смеется в трубку, не в силах вымолвить ничего более путного; наверняка он пьян, пытался напоить своего несчастного мопса и сделать еще миллион глупостей, пока за ним нет присмотра. Он болтает дальше без умолку, рассказывая все детали поездки; описание сэндвича Гарри бы опустил, но в целом этом даже мило. Он готов слушать бесконечно, но Эггзи фыркает, раздается какой-то шум, дружный смех, и он кричит: - О нет, Джейк только что сорвался с поводка! Он понесся за каким-то идиотом в кабриолете! Перезвоню! – Слышен хохот и слегка заплетающееся «давай прыгай, без тебя уедем!», что за вакханалия, думает Гарри, терпеливо все слушая. – Я люблю тебя! - И у него щемит сердце, разговор обрывается. «Господи», - думает Харт, кладя трубку на рычаг. Словно его оглушили фейерверком на четвертое июля, окатили холодной водой или перевернули с ног на голову и хорошенько потрясли. Гарри даже не уверен, что ему и вправду довелось услышать это признание, так легко сорвавшееся с губ. И когда звонит телефон, за окном шумит дождь, а он срывает трубку с ясным желанием услышать банальность, что-то вроде «скучаешь, старик?» - Алло? - Алло, профессор Харт? - Да, чем могу служить? - Это Рокси. Я подруга Эггзи. Простите, что так поздно, сэр, хотя я не знаю, сколько в Лос-Анджелесе времени… Но Эггзи просил позвонить вам, если что, и я… В ее речи слишком много пауз, и она сбивается в конце на рыдания, так и не договорив, бросает трубку. Колкое чувство дежа вю застревает криком где-то в горле. Громким набатом в ушах отстукивают секунды часы, тик-так, одна минута. В доме из стекла тишина слышится особенно ясно. Если все, что ему осталось, это молчание, оглушительное, накрывающее как волна, то зачем терпеть его запертым в стеклянной коробке. Эта мысль, среди оглушающей пустоты, как луч калифорнийского солнца, первый, золотой, освещающий залитую бурей долину. Умытая сочная зелень среди сырой земли. Воздух свеж настолько, что удавкой спирает горло, и пальцы дрожат вовсе не от прохлады, забирающейся в пустой дом. От выстрела всегда слишком много суеты. Когда побережье в пяти минутах ходьбы, и океан лижет темный берег, как сладкий леденец. Шаг. Еще. Еще. И с головой вниз.