За закрытой дверью

      За закрытой дверью стоит абсолютная, непроницаемая тишина. Она кажется вязкой и какой-то нереальной, искусственной, по сравнению с хаосом, который царит снаружи. Сутолока, гомон, топот и бесконечная бессмысленная болтовня пассажиров, к счастью, не могут проникнуть в мое купе через мощное стекло, толщиной около дюйма. Это доставляет почти горделивую радость, ведь я путешествую в превосходных условиях, в отличие от всех этих людей, копошащихся в коридоре вагона.       Я делаю глубокий вдох, чтобы немного успокоиться и прийти в себя перед отъездом, медленно выдыхаю и сажусь за узкий столик, напоминающий скорее некое подобие барной стойки. Взгляд непроизвольно охватывает все пространство: небольшое, но очень светлое и чистое купе с двумя большими мягкими полками, предназначенными для сна или отдыха. Мой попутчик еще не появился, и я устраиваюсь удобнее, малодушно надеясь, что он не придет вовсе.       Но вот дверь открывается, и передо мной предстает невысокий приятный на вид парень со светлыми, чуть взлохмаченными волосами, собранными сзади в небрежный короткий хвост. Наши глаза встречаются, и он видит, наверное, отражение досады на моем лице, но вежливо кивает в знак приветствия. Я отвечаю ему тем же и отворачиваюсь к окну, откуда вижу, как энергично машут руками провожающие.       – Вы, наверное, часто путешествуете? – раздается вдруг вопрос.       Я оборачиваюсь к парню в неком недоумении. Он смотрит с учтивым ожиданием, и я понимаю, что ему, очевидно, хочется завязать разговор.       – Так и есть, – я слегка улыбаюсь, чтобы некоторая холодность моего тона не оскорбила его, – Что же меня выдало?       – Даже не знаю, – он пожимает плечами, обозначая неопределенность своего ответа и собственную неуверенность в нем, – Вы держитесь так, будто все это очень привычно, не в новинку... Я вот немного растерян сейчас. Мне редко приходилось куда-то выезжать.       – Отчего же? – интересуюсь я из обыкновенной вежливости, пытаясь поддержать беседу.       – Есть... причины, – он морщится, словно вспоминает что-то неприятное. Я не настаиваю на ответе и некоторое время мы сидим в тишине, уставившись в разные стороны.       Наконец, он прерывает молчание, которое уже начинает тяготить нас обоих:       – Знаете, я уже давно ни с кем не говорил искренне, – с неожиданной прямотой начинает мой попутчик, поднимая голову и встречаясь со мной взглядом, – Если позволите, я бы хотел...       Он замолкает на секунду, словно в смятении от своей почти нахальной смелости. Я молчу, не понимая ни его внезапной смены тона, который стал вдруг увереннее, звучал теперь с каким-то надрывом, ни этой странной робости. Он продолжает:       – Вы меня не знаете, я не знаю вас... Мы не знакомы и вряд ли когда-либо снова встретимся...       Его голос становится более хриплым, торопливо-неровным, словно изнутри его обжигают слишком долго хранившиеся взаперти эмоции. Я неосознанно наклоняюсь ближе к блондину, следуя секундному порыву, вызванному выражением его ярко-голубых глаз: в них затаилась боль и скорбь, что-то дикое, метущееся и не знающее покоя.       Как загнанный в угол зверь, стремящийся сохранить рассудок, старательно и кропотливо изображает видимость вменяемости, так и этот молодой человек силится скрыть безумие, пожирающее его уже, очевидно, долгое время.       Я негромко говорю, чувствуя сильную потребность как-то успокоить, утешить его:       – Вы можете рассказать мне что угодно, и, поверьте, все сказанное не покинет приделов этих стен.       Парень с новой силой впивается в меня своими горящими глазами, неистово прожигая каждую черточку моего лица жаркой и безмолвной благодарностью за понимание. Наверное, он все же находит во мне нечто, заставляющее его испытать внезапное доверие:       – Да... – медленно, словно делая над собой усилие, произносит он, – Здесь, за закрытой дверью, я могу, наконец, говорить откровенно...       Поезд трогается. Повисшая в купе странная, не полная, но, тем не менее, оглушающая тишина, по-видимому, тяготит только меня, ведь мой попутчик молчит около минуты. Незначительная пауза для любого, но не для меня – слишком уж любопытно.       Парень снова поднимает глаза, и я вижу, что он готов, наконец, начать свой рассказ. Ощущая непривычное томление, я едва сдерживаю нетерпение и вслушиваюсь в его тихие слова:       – Это, оказывается, непросто, вот так все выложить, открыться, обнажить душу перед кем-то... Однако мне это необходимо, иначе чувства разорвут меня изнутри, я уже сейчас ощущаю жгучую тесноту где-то в груди, – он сцепляет пальцы рук и старается улыбнуться, но безуспешно, – Сложно только начать, верно?       Я киваю, понимая, что ему необходимо собраться с мыслями, решиться. Очевидно, он очень долго таился от всего мира, иначе бы этот разговор давался ему гораздо проще.       Но вот проходит решающий миг, и я уже не узнаю сидящего передо мной человека: он преобразился, стал будто бы светиться каким-то мягким внутренним светом. Это воспоминания, которые ему приходилось сдерживать, захватывают власть.       И он приступает к рассказу:       – Я не смог бы сейчас с точностью указать, когда же все началось. Может быть, это существовало всегда, а возможно и другое: чувства зародились после чего-то определенного, чего-то, что уже давно затерялось в моей памяти среди множества разнообразных событий. Наверное, я должен пояснить... – секундная заминка, во время которой он чуть склоняется вперед, чтобы скрыть за длинной челкой глаза, и снова звучит его напряженный голос: – Моя жизнь никогда не была необычной или очень насыщенной событиями. По сути, я являлся обыкновенным подростком со своими детскими проблемами, амбициями, комплексами... Но было все же кое-что, отличающее мое существование от остальных. И это кое-что оказалось сильнее, важнее всего и полностью подчинило меня своей воле, переплавив каждый мой нерв, сделав меня марионеткой, которая сама с ожесточенным наслаждением стремилась выполнять приказы хозяина...       Его шепот становится все тише, пока не обрывается совсем. Я вглядываюсь в наполовину скрытое волосами лицо, и понимаю, с каким трудом он извлекает из самого сердца слова, причиняющие нечеловеческую, неотступную и не уменьшающуюся с годами боль. Он делает очередную попытку улыбнуться, и улыбка получается вымученной, виноватой:       – Вам, наверное, хочется скорее вникнуть в самую суть, а я все хожу вокруг да около... Что ж, мне действительно придется говорить яснее и короче, ведь до окончания нашего пути остается все меньше времени, – слышится его короткий вздох, – Я начну с того дня, когда мне впервые пришлось осознать это неведомое доселе чувство. Чувство, которое накрыло, захлестнуло меня с головой, и в котором я утонул, не предпринимая попыток спастись. Итак, подобно большинству трагедий этого мира, моя случилась из-за самого страшного, что только может существовать – из-за любви. Это было чем-то неуловимым, но, в то же время, слишком явным и ярким, чтобы я мог сделать вид, будто ничего не происходит, поэтому довольно долго я и сам не мог разобраться в себе. Неестественность происходящего в моей душе затягивала и не отпускала, держала в напряжении каждую секунду и даже сейчас я не могу сказать, каким образом заставлял себя в те дни сдерживать разгорающиеся все ярче чувства. Как наисложнейшую головоломку разгадывал я малейшие едва уловимые движения своей и ее души, пока, наконец, не понял очевидное: я окончательно и бесповоротно влюблен. Как и большинству людей это не принесло бы мне, наверное, счастья, но у остальных есть хотя бы ничтожный, крошечный шанс заполучить секунды близости и сопровождающую их радость быть с любимым. Я же был изначально лишен этой возможности, потому что объектом моей страсти стала девушка, которую я не имел права желать... Моя сестра.       Я вижу удивление, шок, ужас в ваших глазах... Да, это то, чего я заслуживаю. Поверьте, мне уже пришлось испытать сполна все, чем только могла наказать меня толпа, но ни осуждение, ни упреки, ни открытая неприязнь и презрение не имеют для меня никакого значения. Важно лишь то, что стало теперь с ней...       Ее имя – Рин. Самое прекрасное имя, идеально подходящее ей, такой солнечной, непосредственной и живой... Не знаю, как можно было ее не полюбить, ежедневно видя ее улыбку и лучащиеся радостью глаза, не понимаю, возможно ли игнорировать исходящее от нее очарование и не поддаться ему, если каждую минуту находишься рядом с ней. Наверное, я был обязан найти в себе силы и устоять перед этими чувствами...       Однако я не смог. Сейчас позволю себе признаться даже в том, что тогда толком и не попытался: слишком уж сильно меня влекло к ней. Даже земное притяжение не сравнится с тем, как приковывала меня к себе она одним лишь только взглядом, одним легким движением плеч и лукавой полуулыбкой... Я видел, чувствовал сердцем, что она так же одержима мной, как и я ею, но понимание этого вызывало слишком мучительные, противоречивые эмоции. Скажу честно, я был счастлив, зная, что люблю взаимно, и ненавидел себя за это счастье. Ненавидел я себя и за то, что сумел вызвать в ней ответные чувства, ведь теперь с болезненной очевидностью проглядывали ее будущие муки. Лучше было бы, если бы страдал лишь я один, но это было бы слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.       Раздираемый противоречиями, я мучил себя и ее около года. Я испробовал все, лишь бы только забыть, перестать чувствовать, хоть немного охладеть к ней, однако желание жгло меня изнутри с каждым днем только ярче, сильнее...       То, что я не мог находиться с ней рядом в минуты ее радости или грусти, то, что меня мог заметить кто-то другой, кто-то лучше, правильнее, порядочнее, чем я... Это разъедало меня изнутри, заполняя мысли и выжигая в груди черную ноющую дыру, затягивающую в свои недра остатки совести и здравого смысла.       Быть рядом... Это стало навязчивой идеей. Но я мог следовать за ней лишь взглядом, и то мимолетным, незаметным для окружающих, посланным украдкой. Словно вор в своем собственном доме, где все и так принадлежало мне по праву - все, кроме нее.       И вот, мы сорвались. Все случилось просто, слишком просто, и было даже немного обидно от того, что все мои усилия пошли прахом от такой мелочи. Рин всегда было достаточно одного только взгляда, чтобы свести меня с ума...       После первой близости мы понеслись на самое дно бездны стремительно и без оглядки, полные отчаянного горчащего счастья. Наше счастье мог очернить лишь страх. страх перед всем: мы боялись быть раскрытыми, боялись неизвестного темного будущего, которого сулило пустоту, вело в пропасть. Во время тайных встреч мы пугались даже собственной храбрости и, одновременно, наслаждались ею. Мы оба ненавидели эту свою слабость, свое бессилие и покорность таким неправильным, недопустимым чувствам, но, в то же время, были почти горды тем, что ломаем эти незримые оковы порядочности и живем - не существуем, а живем так, как нам хочется.       Если на людях нам случалось нечаянно коснуться друг друга, мы тотчас отшатывались, боясь, что эти электрические искры, возникающие между нашими телами, будут замечены. проходил мучительный миг, и мы с ужасом осознавали, что наш страх только усиливает вероятность быть пойманными, опозоренными. Это было бессмысленное и мучительное, но такое сладостно-приятное хождение по кругу, который мы не могли, да и не хотели, разрывать.       За нас это сделали другие. Скрывать подобное оказалось невозможно. Заметили родители, друзья...       Мне не хотелось бы описывать ужас, презрение, непонимание и отчуждение всех близких нам людей. Это было мучительно, но не должно было иметь для нас значения. И не имело бы… однако произошла катастрофа. Через несколько дней после того, как о нашей тайне стало известно наш привычный комфортный мир начал рушиться, Рин призналась мне, что ждет ребенка. Это стало концом всего.       Его голос вдруг обрывается и я внезапно замечаю, как блестят его глаза. Кажется, еще немного, и из них брызнут слезы, но он закусывает губу и улыбается какой-то жуткой улыбкой, похожий на оскал смертельно раненного загнанного в угол зверя.       – У таких, как мы, не должно быть детей. У таких, как мы... у близнецов, – он закрывает лицо руками, а я сижу, не шевелясь и не зная, что говорить или делать, – Даже мы, ослепленные страстью, не могли этого не понимать. Мы знали, что при кровосмешении редко рождаются здоровые дети. И несмотря ни на что, мы пытались скрыть ее растущий живот и прочие симптомы беременности. Мы были детьми, мы были напуганы, хотели бежать… И, конечно же, не смогли.       Родители узнали и отправили ее в больницу, чтобы сделать аборт. Я был с ней в тот день. Я был рядом, когда мы потеряли нашего ребенка. Был рядом, когда она узнала, что этот ребенок родился бы монстром, мутантом…       С того страшного дня я больше не видел ее. Родители отправили ее заграницу, а я вскоре закончил школу и уехал в другой город, чтобы продолжить обучение. Я продолжал жить, но без нее ни в чем уже не было смысла...       Поезд начинает замедлять ход, и он поднимает голову. Теперь я могу видеть его воспаленные, больные глаза, прежде скрытые челкой, но он старается не смотреть на меня. Нас вновь окружает тишина, и, наконец, поезд останавливается окончательно.       Парень поднимается, свою сумку и бросает на меня прощальный благодарный взгляд:       – Я благодарен за возможность выговориться. Спасибо, что выслушали меня так спокойно... Мне было необходимо рассказать все это кому-нибудь, ведь я никогда прежде ни с кем не говорил о случившемся.       Он кивает мне и открывает дверь, запуская в купе чужие голоса и шум. Я вскакиваю на ноги, и бросаюсь вслед за ним, и выглядываю в коридор с криком, который стал неожиданностью даже для меня:       – Постойте!       Он уже стоит среди толпы, но оборачивается ко мне, как мне кажется, с неохотой. Ему хочется оставить свою откровенность и выплеснувшиеся чувства там, в купе, за закрытой дверью, я вижу это, но не могу заставить себя отпустить его вот так просто. Он вопросительно смотрит на меня, почти не скрывая недовольства, но из вежливости и благодарности за мое недавнее внимание к нему спокойно ожидает моих слов. Я спрашиваю негромко:       – Неужели это конец? Вы так больше никогда и не увидитесь?       Его лицо вдруг преображается, и передо мной уже не измученный подавляемыми эмоциями и мыслями страдалец, что гниет изнутри, медленно умирая, сгорая в аду собственных воспоминаний. Нет, теперь это человек, которому есть, ради чего жить дальше.       Он уходит, не дав мне четкого ответа, и я еще долго смотрю ему вслед. Пусть я не знаю, как завершится его история, его глаза сказали мне даже больше, чем нужно.       Как бы судьба ни силилась разлучить влюбленных, они сломают все преграды на своем пути, будут стремиться навстречу друг другу, и, возможно, этот поезд уже стал очередным, одним из многих, звеном в цепи, которой скованы любящие сердца и которая, в конце концов, снова их соединит.