Этот сентябрь им — мягкотелый наследник лета, иссохшее до трухи июлевое тепло. В этом городе осень только в том, что бармен достаёт из-под стойки ром, а музыканты играют джаз. Первые рыжие листья несмело танцуют под этот ритм. Они притворяются такими же листьями и танцуют тоже: кружатся, толкаются, падают, поднимаются, кружатся снова. К вечеру сквозняком их сметает куда-то, где громко, ярко до слепоты и тепло. Это место — подвальный бар, начинавшийся с тёмной лестницы в переулке.
Внутри, за дверью, народу — не протолкнуться, и каждый в толпе вусмерть пьян и нем, но все вместе — гудящий улей, пропахший спиртом и табаком. И никто внутри не похож на них: молодых и диких, хмельных от своей свободы и хриплых от громких слов. И никто, кроме них, здесь не пьёт прошлогодний сидр из мёрзлых яблок, и никто не пьянеет от двух глотков. Только эти двое за барной стойкой — и им от этого хорошо.
Они сидели и лили прокисшее пойло из бокалов вовнутрь себя. И без умолку говорили. Пока Лисанна не засмеялась, запрокидывая голову: смех её множился в звоне тонкостенных бокалов из хрусталя, сверкал и переливался, как калейдоскоповое стекло, отскакивая от стен. Бикслоу засмеялся вместе с ней, хохотал так, что едва ли не давился кадыком, и сверкал глазами. Когда для двух смеющихся пьяных магов вдруг стал удушлив и тесен подвальный бар, они ушли. Точно так же, как появились, — со сквозняком, змеящимся под порогом. А в задымлённых катакомбах этого кабака от них остались только смех, запрятанный по углам, растресканная посуда и щекотный запах кленовых листьев.
Они — след солнца, эхо собственного самоцветового хохота, сухой хворост. Сидеть на месте по одному — скучно, обоим сразу — физически невозможно. Лисанна легче, меньше, тоньше — глянцевым ветром из переулка её выносит первую. Следом из полумрака отсекается второй силуэт — Бикслоу пытается не отстать. Пока он вышагивает и щурится в колкий фонарный свет, она удирает прочь. Босиком — в одной руке босоножка со сломанным каблуком, в другой — босоножка целая и жухлые клумбовые ирисы — убегает прочь и размахивает руками-крыльями, как чайка, винтящая штопором небосвод. Лисанна бежит к воде: впереди река, текущая через город, засыпающая в порту, целый ряд круглоспинных мостиков-переходов и мелкие жёлтые рыбки, светящиеся со дна. Её сводит с ума здешний запах — мокрые камни, лимонная цедра, гром, а Бикслоу давно распрощался с рассудком из-за неё самой. И теперь, безумный, влюблённый, пьяный, мчится вперёд по её следам — на голос, а в глазах хохот, в ушах — шум, и сердце вдруг трепыхается прямо в горле.
В этом городе улицы — трещины камня, расколы скал — узкие и кривые. Люди-листья мечутся в них, следуя друг за другом. Их погоня кончается там, где поёт вода — её голос глушит напев Лисанны. Она сидит на дуге-ограде, повернувшись спиной к реке, и поёт песенку, которую чужой радиоприёмник выплёвывает в распахнутое окно. Она даже знает слова — почти все — и от этого ей ещё больше весело и смешно. Лисанна в припеве срывается на хрипящий крик, Лисанна давится воздухом и хохочет, Лисанна болтает ногами, размахивает руками, совсем не боясь упасть. Лисанне в спину молчит река, и речные рыбы в золочёной чешуе молчат, и улицы-борозды отвечают тишью — нет даже эха. И тогда она говорит сама:
— Эй, смотри здесь такие ры…
Какие — Бикслоу уже не слышит: ветер влетает в речное русло, мутит воду, по сторонам швыряется брызгами и шипит. Когда Лисанну, перегнувшуюся через перила, окатывает первым залпом мелких блестящих капель, она шипит тоже.
— …такие, чёрт возьми, рыбки.
— Рыбок там уже нет. Но ты тоже ничего. — Бикслоу опять хохочет.
Лисанна молчит.
Она подходит к нему ближе и… стирает с лица воду его футболкой. У Бикслоу одежда пропитана ароматами сосновых опилок и вешних гроз. И пока сухая. А у Лисанны кожа — ситцевый тонкий холст, и пахнет она шалфеем и сладким чаем. И промокла почти насквозь. Но теперь и Лисанна уже смеётся.
Мост они — полупьяные, мокрые и смешные — покидают уже вдвоём. В небе над ними и этим городом хохот взрывается фейерверками.
Под цветные залпы собственных голосов они идут по змеящимся тротуарам — то ли текут с рекой, то ли летят ветром.
Штраус-младшей нравится говорить о простых вещах и держаться за руки, её спутнику — пугать ночных скитающихся прохожих, появляясь тенью из-за угла. И сжимать холодную девичью ладонь — тоже. Им обоим нравится эта ночь, выгорающая с востока.
Две фигуры шагают по мостовой до самой пристани: им пора провожать тьму.
***
Под самым небом вода — чернила, в них отражается купол-солнце и россыпь бликов. С этой же стороны расплывается тихий звон: дребезжат тетивой натянутые солнечные лучи. И вода дышит. И ночь отдаётся эхом из тёмных улиц. Это — похоронный марш мраку, теплу, лету; это — гимн рассвета, осени, новых чувств.
Он играет, тьма расползается порванной паутиною, горизонт горит.
Двое не спят, восходящее солнце их стережёт покой.
— Сегодня восход похож на огонь в камине. Или даже на настоящий костёр, — говорит Лисанна, вытягивая руки к той стороне, откуда сочатся тепло и свет.
Бикслоу кивает и шумно валится на сырые доски.
***
Утро они встречают бессонные и простывшие на пустом причале. Позади — задремавший город, в росе травы и ни души. Впереди — вода, утекающая туда, где ночевало солнце, и мили чужих земель.
В подвальном баре соседней улицы ещё тихо играет джаз.
В крови у людей играет молодость и любовь.
Алкоголь здесь действительно не при чём. Да, конечно же не при чём.
Ведь не он оставляет на шее следы обжигающих поцелуев?
