fuck the brain

Искали счастье, но нашли вино © Нет ничего хуже, чем два человека, понимающих друг друга в мелочах, но нахрен не способные понять друг друга в основах. Потому что при первых подозрениях, что что-то тут не так, весь уютный, любовно выстроенный, казалось бы, прочный мир на двоих, летит ко всем чертям, и все идет по наклонной. Уже больше месяца они, с кажущимся садомазохистским удовольствием, выкручивают друг другу мозги. Чонин пьяно орет о том, что хотел бы взять в руки пистолет и ко всем херам разнести себе башку в мелкие щепки, а Сехун молчаливо жалуется на бессонницу, с видом вселенского страдания жрет снотворное практически пачками, но все равно спит по два-три часа. Выход, на деле, очевиден обоим, но не хватает то ли смелости, то ли гордости, то ли юношеского идиотизма. Сесть и поговорить, спокойно подумать не хватает мозгов, кровь кипит, сердце полыхает огнем инквизиторских костров. Каждый думает "ты мудак", уверенный в собственной невиновности, полной адекватности и личностной состоятельности. Однажды рассудительный и действительно адекватный Чунмён говорит "да вы оба долбоебы, вам либо жениться, либо разбежаться на максимально возможное расстояние, то есть один на марс, другой на луну", и Чонин впервые направляет свою бесконтрольную агрессию не только на Сехуна. Ни в чем не повинный табурет скользит по ламинату небольшой кухни, цепляется за стык, делает кульбит, как цирковой гимнаст, и впечатывается в сидящего напротив, явно причиняя боль. Чунмён коротко хлопает в ладоши и интересуется, доволен ли Чонин. После следующего выпада последнего в дверце холодильника остается хорошая вмятина с парой красных пятен, но Чунмён остается совершенно непоколебим в своем намерении довести Чонина до ручки. Конечно, именно в этом намерении, другого у человека просто не может быть. - Если на мне останется хоть один синяк, Ким Чонин, я подам в полицию за побои, и, видит бог, тебя упекут хотя бы на неделю. Потому что ты заебал даже меня. Ты всех заебал, и мне вот-вот перестанет быть интересно пытаться тебя вразумить. Чонин как-то моментально сникает, замолкает и внутренне запирается на все возможные замки. Чунмён уходит к одиннадцати вечера, оставляя бешеного пса в человеческом обличии зализывать исковерканную гордость, или что там у него еще свербит в нежных местах. Сехун возвращается под утро, пьяный, промокший и прокуренный, мрачный и молчаливый, как всегда. Чонин сидит на полу в ванной, у него все лицо в крови, и пальцы тоже. Сехун даже пугается, падает на колени рядом, пытается заглянуть в мутные и совсем пустые глаза. Только страх быстро исчезает, потому что Чонин просто отморозок, помешанный на своем уродском театре одного актера. - Долбоеб, - цедит Сехун, встает и принимается отмывать руки от чужой крови в ледяной воде. У Чонина проколота губа, черное колечко мутно поблескивает в пленке подсохшей крови. Колпачок от катетера валяется тут же рядом, сама игла до пластикового основания воткнута в тонкую кожицу между указательным и большим на левой руке. Крови натекло прилично, но за полтора года жизни с профессиональным пирсингистом и татуировщиком Сехун научился различать серьезные травмы и просто неудачные проколы, задевшие сосуд. - Больно? - спрашивает Сехун, немного остыв, и заглядывая в ванную где-то через час. Чонин только брезгливо дергает губой, делаясь похожим на только что перекинувшегося оборотня, весь перемазанный, встрепанный, но с белоснежным оскалом. - Урод. Сехун выходит, педантично прибирает на кухне, моет чашку, лениво думая над тем, кто из нее пил, и кто кого трахал, пока Сехуна трахала работа. Подумать о том, что кто-то может просто разговаривать и пытаться поддержать, он уже не способен. Чонин выходит из ванной еще через полчаса, умытый и немного менее горячий, чем раньше, обнимает со спины, болезненно влажно дышит в шею. - Что с нами стало, Хуни?.. Что с нами стало? Сехун молчит и ненавидит сейчас Чонина, как никогда, потому что против этой надломленной нежности у него нет ни приемов, ни сил. Остается только медленно откинуть голову на чужое плечо, прижаться спиной и закрыть глаза, впитывая в себя все более редкие мгновения относительного покоя. - Я не знаю... - Сехун медленно выдыхает, поднимает руку и поворачивает горячущую голову к себе, инстинктивно и привычно прикасаясь губами к чужим губам. - Блять, как тебя с этой хренью целовать? Больно же... - Похер, - Чонин задыхается, кажется, но обнимает крепче поперек живота, - похер, целуй. И Сехун целует, у него вкус чужой крови на языке, от этого откровенно мутит, но это так заводит, что голова кругом и в ушах гудит. Это заводит так, что несколькими минутами позже он, буквально в лоскуты, расцарапывает смуглую узкую спину ногтями, оглушительно сладко стонет, запрокидывая голову, обнажая шею, требуя... И Чонин, словно вдруг вспоминает, словно на йоту приходит в себя - осторожно приподнимается, укладывает невменяемого Сехуна под собой удобнее, так, чтобы можно было продолжать ритмично вбиваться в его тело, и сжать обеими ладонями его длинную шею под кадыком, все усиливая и усиливая нажим. Сехун сначала вцепляется в его пальцы, словно хочет высвободиться, но потом хрипит и его бьет крупная дрожь утонченно-извращенного наслаждения. Кислород перестает поступать в мозг в достаточном количестве, вытесняются все мысли, оставляя голые эмоции, упоительный восторг от этой близости и будоражущую, такую близкую грань, за которой смерть. Потому что Чонин и есть смерть, смертоносное оружие, вирус, яд, чума, атомный взрыв в сто тысяч килотонн. И Сехун захлебывается этой смертью, и ничего ему больше не надо: пальцы на горле сжимаются еще капельку сильнее, заставляя хрипеть, член внутри проезжается по простате, заставляя выгибаться и дрожать. Пробовал многих, но только с Чонином Сехун кончает так. Так, как нужно. Чонин рычит, как раненный медведь, выгибает исполосованную спину, кусает сначала свою окровавленную губу, потом кусает Сехуна за щеку, немного не рассчитав сил. Все это выглядит хуже любой извращенной порнушки, которой оба просмотрели сотни террабайтов: сбитая и скинутая на пол простынь, голый матрас, на котором оба мокрые, липкие, перемазанные красным и белым, шальные и дикие, едва способные дышать. Сехун приходит в себя не ранее, чем через час, и все надежды моментально рушатся, как карточный домик: Чонин сидит на краю кровати, сгорбившись, опустив ноги на пол, словно кадр из фильма, где хороший парень попал к плохим, и те ему хорошенько напиздюляли. Чонин курит медленно, с тихим свистом выдыхая дым, рядом с ним лежит мобильник, экран отсвечивает мертвым светом, и не происходит ничего. Сехун слабо шевелится: голова гудит, и задница, если честно, горит огнем. Кожа липкая и неприятная, ужасно хочется в душ. - Если бы сейчас у меня был пистолет... - То ты застрелился бы, не задумываясь, - брезгливо договаривает Сехун и медленно встает. Берет сигарету из пачки и курит, стоя к Чонину лицом. - Как меня все это заебало. Может, тебе попробовать? Чонин молчит так, как не молчал раньше, словно ему сейчас очень-очень больно от этих слов. Только Сехуну уже совсем наплевать, он не смотрит, не чувствует нихрена. Только идет к холодильнику, достает початую бутылку джина и пьет из горла. Кашляет, переводит дух и пьет еще. - Будешь? - Я чувствую себя шлюхой, когда ты такой. - А ты, разве, не шлюха? - Сехун пьянеет моментально, моментально захлебываясь своей личной, эгоистичной болью, намекая на все эти пустые кружки на столе по вечерам. - Да ладно тебе, сейчас уж чего позировать. Но, знаешь, я не злюсь, уже не злюсь. Я просто очень заебался. Пить будешь? - Ненавижу, - воет Чонин, подрывается и со всей силы впечатывает Сехуна в стену. Тот ударяется спиной и затылком, в голове плывет. - Тупая ты сука. Тупая сука, тупая, сука, сука, сука, ненавижу тебя. Сехуну очень больно, он выпускает из рук бутылку и жмурится в ожидании следующего удара. Только Чонин не бьет, он дышит тяжело, потом отпускает и просто плетется на кухню, цапнув с пола помятую пачку сигарет. Сехун хочет крикнуть ему в спину что-нибудь о том, что убить себя можно не только из пистолета, и хорошо бы это проделать, а то сил никаких уже нет. Но молчит, досадливо шмыгая носом и потирая ушибленный затылок. Сехун немного дрожит, ноги подгибаются от страха, от ярости и от обалденного секса совсем недавно, он выжидает с полминуты и отправляется в душ. Остервенело трет себя грубой мочалкой, чуть ли не кожу сдирает, лишь бы вытравить запах этого придурочного маньяка, стереть тактильную память его прикосновений. Чонин залипает на кухне и не проявляет никаких признаков жизни, пока Сехун собирает свои вещи. Сехун уходит молча, поджав губы и нахмурив брови. Наутро он идет к начальнику и соглашается на полугодовую ссылку в Прагу, которую все именуют "командировкой". Так будет намного больнее, сложнее, но эффективнее. В зале ожидания международного аэропорта еще днем позже, Сехун занимается тем, что планомерно уничтожает все свои аккаунты в соцсетях, е-мейлы, клиенты на телефоне. Потом стирает адресную книжку под ноль, чтобы не было искушений найти кого-либо из общих друзей, чтобы не было и крохотного шанса узнать, сдох ли этот мудак в итоге. Сехун обещает себе погрязнуть в работе, бросить пить, и, самое главное, никаких парней больше. Нет, нет, хватит. По-человечески уже не получится, а так, как было - это смерти подобно. Потому что все равно никто и никогда не сможет выебывать сердце и выкручивать мозги так, как это делает Чонин. Как это делал Ким Чонин, который вот-вот исполнит свою мечту и разнесет себе свою кипящую башку на ошметки. Сехун нарушает свое первое обещание, когда самолет выравнивается на высоте одиннадцать с половиной тысяч метров, принимая от стюардессы бокал с янтарным виски. Но он ведь все еще в Корее, значит, но еще "тот", а еще "этот". Главное, успеть напиться до границы. О Сехун, профессионал среди профессионалов по нелепым отмазкам. Виртуоз самоубеждения. Гений нелепой лжи самому себе. Рядом сидит хорошенькая девочка, она явно не против, у нее короткое платьице, обнажающее кокетливые резинки от чулок, и Сехун думает, что почему бы и нет. В узкой кабинке туалета с неоновой вывеской "не курить" очень тесно, девочка шутит, что рядом надо вешать табличку "не трахаться", разводит ноги и прогибается, упираясь руками в пластиковую стену, но Сехун смотрит не на ее хорошенькую попку, а на свой тотально отсутствующий стояк. И как-то не единой мысли в голове. Сехун извиняется за то, что пьян, без вдохновения удовлетворяет девочку пальцами и, вымыв руки, просит стюардессу найти ему место в курящем салоне. Потому что жить как-то не получается, Сехун болтается в огромной, бескрайней пустоте неба, в крохотной железной птичке, без почвы под ногами и, кажется, без сердца. Прага встречает дождями, совершенно особенным запахом кофе, крохотной типовой квартиркой и просто нечеловеческим завалом на работе. Сехун умудряется простудиться, тоскует по острой еде и родной речи, практикует свой английский и ходит с новыми коллегами два раза в месяц в ближайший к офису паб. Ему двадцать шесть, он живет, как отчаявшийся сорокалетний холостяк, так размеренно и серо, что мысли о пистолете начинают посещать его самого. Где же он это слышал?.. Застрелиться, не задумываясь... Память решительно отказывается давать подсказки. Сехун пьет снотворное регулярно, местный климат сводит его с ума, коллеги тоже. Сехун просто бесчеловечно ненавидит серый цвет, Прага пестрит сотнями его оттенков. Тут пистолет был бы кстати, так и хочется добавить хоть немного цвета в это однородное болото, пусть и красного. Пистолет взять негде, сердце рвется, Сехун запрещает себе думать о причинах и вспоминать, и потихоньку задумывается о петле. Полгода пролетают, как один скучный, тяжелый, загруженный день, но Сехун соглашается на продление контракта еще на год. Через ровно такой же год, пополнивший жизнь Сехуна личным психиатром, откровенно заебавшимся от собственных попыток подобрать клиенту подходящие антидепрессанты, Сехун чуть не женится на своей коллеге, старше его на четыре года, высокой, тощей смуглой брюнетке, секс с которой настолько скучен, что лучше бы просто спать. Но так "надо", коллеги посмеиваются, да и на всевозможные приемы и вечеринки в его статусе и возрасте как-то неприлично ходить одному. Кто бы знал, как на это наплевать, но ссориться с коллегами Сехун не хочет. Свадьба срывается практически накануне, потому что Сехун вдруг понимает, что ему хочется горячего живого члена в заднице, а не тощую неестественно постанывающую швабру под собой. Это осознание настолько выбивает из колеи, что Сехун, впервые за время работы в Праге, берет отгул, и весь день просто смотрит в потолок, курит и молчит. Он звонит матери и просит поговорить с ним, жалко и измученно просит, о чем угодно, господи, о чем угодно. Он скучает по корейскому языку, кимчи в Праге делают просто отвратительное, мам, у них нет нормального острого перца, какое-то детское баловство, а не перец. Мама старается держаться позитивно, пересказывает новости о соседях и родственниках, а Сехун курит, молчит, зажмурившись, но все равно плачет и жалко стонет в конце "я так хочу домой, мам". На исходе срока действия контракта Сехун решается взять недельный отпуск и угоняет в Лондон, о котором всегда как-то неосознанно мечтал. В пражской конторе всегда платили исправно и щедро, а тратиться было особо не на что, поэтому в этот отпуск Сехун вкладывается очень прилично. Лондон разочаровывает совершенно пражской серостью, неоправданно завышенными ценами, огромными очередями за туристическими развлечениями и снова совершенно пресной едой, даже в корейском ресторане. Сехун напивается в первый же вечер в пабе, знакомится с парнем и, не задумываясь, едет с ним в ближайший отель, не желая тащить это разовое развлечение в свой собственный номер. Парень оказывается так себе, но все лучше, чем ничего, или девушки. Сехун нихрена не понимает, что тот ему говорит, и в этом тоже своя прелесть. Хотя, все равно не то. И член маловат. На второй день Лондон решает сменить гнев на милость и заливается солнцем, как школьница - румянцем, и жить сразу становится как-то легче. Если честно, в глубине души О Сехун, двадцать восемь лет, начальник пиар-отдела, успешный молчаливый хмырь с хронической депрессией и парой психосоматических расстройств, прекрасно понимает, на что рассчитывает, когда садится в метро и едет на другой конец осеннего яркого Лондона, увидев афишу международного фестиваля тату-мастеров. О, да. Врать себе можно, сколько угодно, но окончательно не заврешься, а Чонин всегда был падок до славы и признания. И если он, и правда, не прострелил себе башку, то, наверняка... Сехун бредет по людным павильонам выставочного центра, разглядывая мастеров и их моделей, залипает у одного японца, прямо там выполняющего традиционную татуировку якудза на тоненькой юной европейке. Красиво, но как-то противоестественно. А потом, по всем законам жанра, он видит его. Нет, они не встречаются взглядами, планеты не сходятся над головой Сехуна, и даже время толком не замирает. Ничего такого особенного, просто вдохнуть как-то не получается. Чонин поднимается на небольшую сцену и широко, подиумно улыбается. И Сехун готов поклясться, что никто в зале не видит мертвых его глаз, пустых, бездушных, словно их забрали у куклы и отдали живому человеку. На Чонине горчичного цвета пальто, модное и ужасно дорогое на вид, молочного цвета шарф и узкие черные брюки. Сехун прячется за рекламным стендом и слушает, как этот долбоеб, чтоб его, сука тупая, жестокая, такой лощеный сейчас, с аккуратно уложенными длинными волосами, закрывающими уши, снимает это пальто, вешает его на спинку стула и снова улыбается фотографам, словно он модель на подиуме. Сехун рискует подойти немного ближе, чтобы рассмотреть: обе руки, от самой шеи до запястий забиты "рукавами", на самой шее красуется узор, который с такого расстояния не разглядеть. Чонин снимает узкую черную майку, и Сехуну подсознательно хочется въебать ему хорошенько за эти выходки. Чонин поворачивается к зрителям спиной, давая возможность сфотографировать бесконечное веретено надписей на английском и корейском, как минимум. Сехун сглатывает, когда Чонин, все так же рекламно белозубо улыбаясь, вытягивает правую руку пистолетом, и на указательном и среднем пальцах выбито дуло, по тыльной стороне смуглой ладони выбита рукоять. - Ты же больной дебил, - шепчет Сехун, когда Чонин, словно шутливо, приставляет палец к своему виску. - Расписной тупица. Сехун очень упорно пытается уйти, но у него, мягко говоря, получается очень слабо. Чонин так близко, но все еще так далеко, и от этого мозг дробит в кашу. Делается очень жарко. Чонин просит одного из зрителей подняться на сцену и сесть в кресло, по случаю фестиваля объявляется аукцион невиданной щедрости, и тату с сигаретную пачку размером будет бесплатной. Сехун совершенно не согласен смотреть, как эти смуглые и до отвратительного ухоженные пальцы будут касаться чьего-то тела, и, набравшись смелости, он отходит от сцены. В соседнем павильоне находится бар, в котором можно курить, и Сехун садится за единственный свободный столик с явным намерением напиться. В лоскуты. Только получив заказ в виде тройного виски, Сехун сознает, что у него в руках рекламный буклет, больше напоминающий хороший томик манхвы, и на каждой странице, вот ей-богу, на каждой - блядский Ким Чонин и его татуировки. Сехун тихо стонет, отпивает глоток, прикуривает и принимается рассматривать. Фотографии перемежаются фрагментами интервью и комментариями "безумно популярного мастера Ким Кая, в прошлом году собравшего все мыслимые награды", и Сехун как-то совсем не может понять, зачем вообще читает и смотрит все это. "Свою первую татуировку я сделал через неделю после разрыва долгих и серьезных отношений", - гласит надпись под фотографией татуировки пистолета на ладони. - Трус, - цедит Сехун, делает еще глоток и прикуривает с наслаждением, близком к оргазму, затягиваясь непривычно крепким дымом. Под фотографией испещеренной надписями спины стоит сноска с переводами и указаниями языков, которых насчитывается больше десятка. "Какой же ёбаный бред", - думает Сехун, но сердце предательски дрожит и стонет, заходясь горячим волнением. "Страдающий, да отчистится", "страждущий прощения, да обретет его", "вечность равна любви", "смысл есть любовь", и прочая околоромантическая ересь доморощенного философа. На тощих ребрах, обтянутых смуглой нежной кожей, на три пальца ниже пробитого тоненькой штангой соска, красуются три латинские буквы готическим шрифтом - "OSH": красиво, стоит признать, но проводить какие-либо параллели Сехун не хочет и не собирается. Рукав на правой руке состоит из колючек и бледно-фиолетовых цветов, что-то вроде репейника. Репейник, именно так в самую первую ночь этот долбонавт называл тощего и колючего от этого Сехуна. Потом это прозвище стало милой семейной традицией. Второй рукав - строгий геометрический орнамент, прямо загляденье, Сехун всегда такие обожал. У Чонина нет пирсинга в губе, но на паре фотографий заметен тонкий шрамик. Зато маленькое колечко мутно поблескивает в тонкой кожице между указательным и большим пальцами. Сехун курит какую подряд, берет еще один виски и выпивает залпом. Как-то все это в голове не укладывается совершенно. Настолько, что даже в глубине души ничего не шевелится. Ну, или Сехун просто упорно не замечает этого. Поняв, что еще хоть грамм алкоголя или еще хоть одна затяжка сыграют с потерявшимся во времени Сехуном злую шутку, он медленно встает, сворачивает буклет в трубочку и медленно бредет к выходу. Выход коварно прячется, и Сехун плутает еще добрых полчаса между татуированными телами и счастливыми пирсингованными лицами. Наконец, он выбирается из этого гребаного лабиринта, вызывает такси, спросив у огромного бородатого детины местный адрес, и решается покурить еще, потому что вечер, пробки, и такси будет не раньше, чем через пятнадцать минут. Что-то время имеет против Сехуна лично, раз так немилосердно медленно тащится. Сехун откровенно пьян, в голове пустота, неприятная, звонкая, готовая вот-вот разлететься вдребезги, и перед глазами никак не исчезает этот отморозок, приставляющий к виску вытатуированный на пальцах пистолет. Не к месту Сехун думает, что обычно именно эти два пальца используют, чтобы подготовить партнера к полноценному сексу. И так же не к месту ему делается горячо внизу живота, истома разливается по телу, мешая нормально дышать. Он, конечно, всегда был несколько ненормальным фетешистом. - Нравится?.. - раздается из-за спины, и Сехун вздрагивает через пару секунд, заторможенный алкоголем. "О, нет-нет, О Сехун, даже не думай психовать, тебе же глубоко и прочно похуй", - мысленно говорит себе Сехун и медленно оборачивается. - Гламурный подонок. Лощеный, как с обложки журнала. - Это комплимент? - Интересуется Чонин, белозубо улыбается, мягко отводя блестящую, гладкую и совсем не вяжущуюся с татуированным телом челку. - А ты такая же няшка, как в нашу последнюю ссору, я погляжу. - Иди нахер, - пьяно рыкает Сехун, а внутри все обмирает и трепещет, сжимается в тонкую нить, потому что Чонин не злится, не дразнится и не провоцирует, его голос полон такой лютой нежности, что хоть плачь. И смотрит так радостно-радостно, что Сехун теряется. - Следил за мной? - Я тут в отпуске, - уже куда более вяло огрызается Сехун, смачно затягиваясь, - всегда мечтал о Лондоне. - И всегда ненавидел мою тусовку, - Чонин улыбается так, что охота ему в морду дать. - Знаешь, что... - Черт, Хуни, я так рад тебя видеть! - Чонин словно срывается, не в силах больше сдерживаться и вести эту матерно-светскую беседу, - Господи, я так по тебе скучал!.. Чонин всегда был своенравным и своевольным, воротил, что хотел. Вот и теперь, посреди снующего туда-сюда народа, на глазах у всех, сгребает ошалевшего Сехуна в охапку и прижимает к себе. И, ублюдок, называет так, как было раньше, так давно, что и не упомнить, когда еще не начались тупые ссоры и драки. И пахнет Чонин, как раньше - чем-то теплым и хвойным, и он такой же дурацкий, и так с ним поразительно, и, что еще поразительнее, хорошо, что Сехун залипает и даже не выворачивается. Сехун забывает протестовать и тогда, когда в подъехавшее такси Чонин залезает вместе с ним и называет какой-то адрес. Чонин смотрит во все глаза, все улыбается, сидя вполоборота к Сехуну на мягком заднем сидении. - Ну! Как ты? Где обитаешь? Чем занимаешься? Столько времени прошло, уму непостижимо! - Два года, - мрачно сообщает Сехун, - почти. Я в Праге, работаю там же. Тихонько живу, мирно, едва не женился вот. Чонин присвистывает, но не переспрашивает и не допытывается. Но сияет, как новая монетка, аж смотреть больно. И дышать его запахом больно, и смотреть на него, такого блаженного и шального, и понимать, что вот он, Господи, через вечность - почти такой же, только больше не закрытый на все замки, не мрачный и не болезненный. И даже не верится, что вот пару часов назад его глаза были пустыми и стеклянными, словно подменили его, пока Сехун самозабвенно пил в крохотном баре. - А я все там же живу, - говорит Чонин, и, кажется, краснеет, на миг отводя глаза, - в смысле, в нашей квартире. Ремонт вот на кухне сделал, а так все, как прежде... Ты домой не собираешься? Сехун смотрит и просто хлопает глазами. Такси привозит их в уютный и весьма тихий паб, где играет джаз, который Сехун тоже всегда любил, но ненавидел Чонин, свет приглушен, и нет проклятых мягких диванов. Сехуна вдруг отпускает внутри, он выдыхает так, словно, наконец, сбросил огромный груз, лежащий на плечах, и улыбается. Они говорят и говорят, потому что, оказывается, столько всего произошло, что и не представить. Они говорят и говорят, до самого закрытия паба, до шести утра, едва успевая пить, словно каждый боится не успеть рассказать все. Чонин смеется, запрокинув голову, он и правда похож на модель с подиума, хотя, если присмотреться, все тот же встрепанный воробей, разве что, с боевым окрасом теперь. - Этот твой пистолет... - Сехун едва ворочает языком и пьяно икает, почти растекаясь по столику, - это же просто вынос мозга. Сто процентов твой стиль. Хотя, рукава - просто шик, честно. - Он тянет руку и едва касается кожи над запястьем, от чего Чонин вздрагивает и словно даже трезвеет. - Почему ты не женился на той дамочке? - Потому что я гей?.. - вслух размышляет Сехун. - Или потому что она слишком тощая и длинная. Или потому, что я не хочу привязываться к Праге подобным образом. Там паршиво, детка, ты б знал. Тоска смертная. И вообще нет острой пищи. Я там умираю, серьезно. Чонин снова замирает и смотрит во все глаза, Сехун сразу понимает, почему, и добродушно скалится. - Это за "Хуни", детка. Запрещенный прием за запрещенный прием. Чонин кивает и не глядя засовывает купюры в книжку счета, принесенную официанткой. - Только я больше не хочу ни воевать, ни драться с тобой. - А чего хочешь? Чонин не отвечает, выволакивая пьяное тело на свежий воздух, жмурится на рассветные сумерки и достает из кармана пачку корейских сигарет. Сехун готов плакать и пасть на колени за одну затяжку, но Чонин щедро дает целую сигарету, прислоняет Сехуна к стене и, сам едва стоя на ногах, выходит на проезжую часть, ловить машину. Сехун не замечает, как называет адрес своего отеля, но замечает, как Чонин гладит его по руке, снова и снова жадно рассматривая. Сехун даже немного смущается. - Тебе не кажется, что шанс встретиться, когда ты живешь в Праге, а я в Сеуле - один из миллиарда? - Вдруг тихо и как-то очень взросло спрашивает Чонин, вздохнув. - Но мы встретились, О Сехун, мы встретились в мать его, гребаном Лондоне. Это же не может быть просто так! - У тебя смешной акцент, - улыбается Сехун. - Много общаюсь с немцами по работе. Дальше едут молча и, кажется, Чонин обижен на такую пустую реакцию на свои мысли по поводу судьбы. Сехун сознает, что они в его номере только в тот момент, когда раздевается и берет с незастеленной постели футболку. Этот факт немного отрезвляет. - Хуни, - снова пробует Чонин, садясь на край кровати в уличной одежде, но Сехун не протестует. - Хуни, возвращайся домой? Без тебя смертельно паршиво там. И, кстати, чтоб ты знал - я никогда, ни одного раза не изменял тебе. - Мы расстались, Чонин-а, расстались два с хером года назад, чуть не убив друг друга. Сехун уходит умываться, и делает это слишком долго, не зная, на что надеясь: что Чонин свалит, или что разденется и заберется в постель. Но Чонин, как и ожидалось, делает все по-своему: заходит в ванную, останавливается в дверях и просто смотрит. - Я стал другим, Хуни. Я вырос, мне почти тридцать. Как и тебе. И ты тоже стал другим. - Сехун смотрит на пистолет на ладони, вспоминает, что под тонкой майкой на груди аббревиатура... И от этого как-то тоненько хочется выть. - Зачем ты выбил мое имя у себя на груди? Чонин сглатывает, потом невесело усмехается, а Сехун садится на край ванной и ждет ответа, теребя край своей футболки. - Хочешь, я расскажу, почему нам было так плохо, и из-за чего мы расстались? - Сехун неопределенно хмыкает, мол, удиви меня, философ. - Потому что мы два гордых и крайне упертых долбоеба, Сехун. Каждый хотел услышать признание первым, и так и не нашел в себе сил признаться самому. Вот почему. Сехун как-то не привык к такой откровенности, и теперь он смотрит на Чонина во все глаза. - Когда ты стал философом? Все это очищение через страдание и прочее... - У меня под сердцем твои инициалы, трусливый ты гордый долбоеб! - Чонин вдруг чуть не плачет, кусает губы, ужасно несчастный. - Почему? Хорошо, дебил ты самовлюбленный, Снежная, блять, Королева. Я люблю тебя, и всегда любил, с первой встречи, как школьник, и, прикинь, дурья твоя башка, люблю до сих пор! Доволен? Пиф-паф, я проиграл, шах и мат. Теперь тебе лучше? - Лучше, - Сехун вдруг готов признать за Чонином правоту по всем вопросам, потому что так все и есть, и так все и было, и теперь ему так хорошо, что и не описать. Он тянет руку, хватает за запястье, тянет горячего, горячечного, взвинченного и напружиненного Чонина к себе, обнимает проперек спины и просто утыкается носом в грудь. - Как-то до смешного нелепо все вышло. - Знаешь... Я готов мириться со всеми твоими заебами, - Чонин шмыгает носом и не обнимает в ответ, - но сейчас тот момент, когда ты просто обязан перешагнуть свою блядскую гордость и сказать, что любишь меня, иначе я просто выйду в окно. Ясно тебе? Сехуну нужно время. Он бесконечных два года запрещал себе вообще думать о чем угодно, хоть косвенно напоминающем о Чонине и их отношениях, а тут, нежданно-негаданно, в один день, вот это все сваливается на голову. Чонин явно ждет, кладет руки Сехуну на плечи и требовательно сжимает пальцы. - О Сехун, сука ты тупая, я... - Я люблю тебя, - тихо говорит Сехун, удостоверившись, что не сомневается, - да, я люблю тебя. И не называй меня тупой сукой, мне это поперек горла. Боги небесные, кто бы знал, кто бы знал, какой это кайф, неразбавленное удовольствие, восторг и упоение - целовать эти пухлые губы, чуть растянутые в неуверенной, но счастливой улыбке! Сехун не может понять, как он жил без этого, как выжил. Чонин целуется ласково, нежничает, словно и не строил из себя крутого альфача никогда, образец брутальности и мужественности. Чонин целуется так, словно пьет впервые за много дней, так, словно, наконец, может дышать. Сехун, впрочем, тоже. - Раньше твои губы были мягче, - улыбается Сехун, беззастенчиво сминая и поднимая край облегающей черной майки на Чонине. - А ты целовался агрессивнее, - парирует тот, отрывается, чтобы выскользнуть из майки, и снова прижимается, - пошли в комнату, меня ноги не держат. В это утро Сехун кончает в первый раз, только осознав, что его имеют, черт подери, татуированными пальцами. Как неопытный подросток кончает и почти сразу заводится снова. Потом следует второй и даже третий раз, хотя было море алкоголя до этого. К полудню Чонин вытягивается на постели сытым довольным кошаком, сонно улыбается и кусает Сехуна за плечо. - Знаешь, если бы сейчас у меня был пистолет... - О, нет, - стонет Сехун, - как же я ненавижу это! - Я бы выбросил его к херам. Потому что... - ... Потому что ты долбоеб. - ... Потому что я люблю тебя, дурень. И да, ты возвращаешься домой, ясно? OWARI