волшебник

Когда Пак Суен исполняется восемь, в дом ее бабушки влетает бабочка – под два метра ростом, с оттопыренными ушами, уверенным «четырнадцать» на устах и высеченным «пять» на широком лбу. Пак Чанель улыбается глубоко и заразительно; он вмиг становится душой переполненного особняка в километрах от Сеула и другом для маленькой госпожи. Солнечными утрами его пальцы перебирают струны гитары, а дождливыми – находят отклик в клавишах фортепиано. И голос у Чанеля такой, как надо: низкий, обезоруживающий нотками всех времен года. Вместе с Суен они творят волшебство, и дом ненадолго обращается концертным залом. – Вам бы на сцену, – каждый раз с улыбкой говорит отец Чанеля, и сын отвечает ему, что «когда-нибудь непременно». А вечером, как только солнце скрывается за горизонтом, в саду распускаются цветки энотеры. Ярко-желтые, точно порывы солнца, они бутон за бутоном разворачиваются – и так до последних лепестков, вплетенных в кусты. Музыка льется из-под граммофонной иглы, светлячки шуршат между складок нежно-голубого платья, оно развевается, когда ноги Суен отрываются от земли в балетном па. – Ты чудесно танцуешь, Джой! – восхищенно восклицает Чанель. – Джой? Почему Джой? – отзывается Суен; ее брови взметаются вверх в удивлении. – Это переводится как радость. С тех пор Чанель только так ее и зовет. А Суен и не против: это словно их общая тайна, что-то, что не дано понять кому-либо извне. Однажды, когда Суен уже шестнадцать, и она сидит в кресле у камина, грея руки, в гостиную заходит мать с кипой писем в руках. – Ты случайно не знаешь, кто такая Пак Джой? – интересуется та. – Нет. Суен бледная и еле выдавливает из себя слово, однако мать только поджимает губы, роняет: «Ну ладно», – и идет дальше через гостиную, оставляя письмо на столе у окна. «Пак Джой от Волшебника», – крупным размашистым почерком выведено на обороте; Суен теряется. От нахлынувшей волны воспоминаний ноги подкашиваются, а в груди что-то хрупкое, что-то тощее обрывается. Как давно это было? Взгляды, сведенные к своре звезд, бледно-желтые ошметки под грузом тел и рука в руке. «Оппа, ты волшебник? Почему я вижу небо таким красивым, только когда ты рядом?» – голос Суен высокий, любопытный, но он ничуть не нарушает равновесие ночи. Волшебство повсюду, Суен может прочесть его в глазах Чанеля, когда их взгляды соприкасаются сквозь сухие стебли кукурузы. «Значит, ты Джой, а я Волшебник?» – с улыбкой уточняет Чанель; Суен делает вид, будто увлечена раздумиями, прикладывает палец к губам, но быстро расстается с этой затеей и уверенно кивает, смеясь следом за движением головы. «Волшебник», – повторяет она, прежде чем вновь рассекает мирное время перезвоном колокольчиков. Это и есть счастье, должно быть: лежать на кукурузном поле с Чанелем, держа его за руку, и понимать, что самая яркая точка не на небе – растянулась рядом во весь рост и улыбается безумно. По крайней мере, Суен так считает сейчас, когда о чанелевском дыхании пальцы помнят лишь запах звездной пыли. И ей не нужно ничего иного: отрывки красочных каникул с Волшебником, лучистые глаза под кудрявой челкой, крохотная родинка у правого уха и приподнятые уголки губ. Однако одной памяти недостаточно – друг детства вскоре снова просится в сердце. Однажды беспокойной майской ночью, аккурат перед сном, Суен слышит голос. В нем все: и летний зной, и весенняя свежесть, и осенняя прохлада, и зимняя стужа, и тепло-тепло-тепло. – Спокойной ночи, Джой, – шепот в голове – вместо колыбельной, и в тот же миг Суен прослеживает путь из яви в сон. Так продолжается недели подряд: чанелевский голос звучит в ушах время от времени, давая советы, утешая или подбадривая; иногда он напевает незнакомые мотивы, а иногда принимается исполнять любимые песни из детства. Дело движется к июлю, когда Суен совсем привыкает: дни без ноток чужого баса нарекаются прожитыми зря, а желание ослушаться родителей и рвануть к бабушке за город растет в геометрической прогрессии. – Я понимаю, что вы поругались, мам, но зачем меня в это втягивать? Между прочим, я скучаю, а ты бы могла хоть номер мне ее дать, – Суен звучит уверенно и справедливо. Только мать не волнуют ее слова. И надежды больше нет. Суен понимает: голос Чанеля – единственное, что светит ей в ближайшее время. Все-таки госпожа Пак упряма, а бабушка сама ни за что не выдвинет предложение мира. И когда вдруг ночь пронзается сплетением звуков, и дворецкий на том конце провода сообщает: «Я звоню из дома вашей бабушки», – в голове Суен пусто и глухо. Мать наконец-то отступает, потому что Суен не намерена больше просить. Ее голос жесткий, а намерения – твердые. Следующим утром она стоит у особняка за Сеулом и нервно теребит в руках край платья; взгляд бежит вверх по воротам, которым не видно конца; в голове рой мыслей, страх – в каждой из. Сделать шаг внутрь – как отправиться под струю воспоминаний. Как солью на заново открытую рану. Нерешительный стук, еще один, два, куча. Происходящее похоже на сон: только что Суен была у ворот, кусала губу, а сейчас уже сидит у кровати бабушки, крепко сжимая ее руку в своей. «Все будет хорошо… все будет хорошо…» – собственный голос звучит незнакомо и тоскливо, и глаза опухли от слез. – Так нельзя. Чужой бас как нельзя более кстати звучит в голове, и Суен тотчас вскакивает с места, бежит по лестнице вниз, молясь о том, чтобы друг оказался неподалеку. Но вместо него на кухне господин Пак. Такой же высокий и теплый, как сын, он удивленно озирается на Суен. – Что вы здесь делаете? Я думал, больше не увижу вас, – голос у повара также низкий, глубокий. Суен кланяется ему и несмело улыбается. – Дворецкий позвонил мне и сказал, что бабушка больна. Я приехала ее проведать. А где… где оппа? Господин Пак меняется в лице: мгновение назад его глаза лучились счастьем – теперь же в них безнадега; уголок губ опускается в унылой улыбке. – Вы ведь не знаете… Госпожа, Чанель умер. Еще весной, в мае. – Нет. Так бывает? Знаешь, что человек не врет, но верить не хочется ни в какую и легче выставить его лжецом. – Вот только боль не ищет виноватых. Верно. – Простите, что вам пришлось вот так узнать об этом. Суен смотрит точно в глаза господину Паку: в них горечь утраты и что-то далекое, незнакомое, серебряно-холодное. – Ничего, – слишком громко, слишком твердо. Она быстро прознает об ошибке. – В любом случае, уже слишком поздно. Голос Суен насквозь пропитан отчаянием, а голова опущена вниз, словно ей есть за что стыдиться; руки сжаты в кулаки. Господин Пак видит это, он понимает все без слов и выходит из кухни, тихонько прикрывая за собой дверь. И только затем Суен позволяет себе осесть на холодный пол, перестать сдерживать слезы: она плачет – навзрыд, прижимаясь лицом к согнутым коленям и до крови кусая губы, чтобы невольно не закричать. С ней такое редко: с детства бабушка учила, что самообладание – лучшая черта характера. Однако стоит ручью найти брешь в дамбе терпения, и поток более невозможно контролировать. Суен не знает, как долго истерика сжимает в тисках ее сознание. Та отступает, только когда низкой нотой в голове звучит: «Пойдём, Джой, я покажу тебе кое-что». И уже несколько мгновений спустя Суен стоит перед высокой цветочной аркой; голос Чанеля и дрожащие колени ступают на шаг впереди. Солнце почтительно опускает голову в поклоне; ярко-желтый кустарник улыбается в ответ – он единственный здесь счастлив. Непередаваемо красиво. И влажно. Слезы так же текут по щекам, Суен и не думает их остановить, пока они не заслоняют ей вид на чудо в заброшенному саду. – Почему все цветы, кроме энотеры, завяли? – удивленно отмечает она. – Госпожа стала неспособна содержать садовника. А за энотерой сначала ухаживал я, затем папа – после мой смерти. Он знал, как важно это для меня. – Важно? Чем же? – интересуется Суен, широко распахивая глаза и приподнимая брови. – Должно быть, причина очень серьезная. – Причина – ты, Джой. Я верил, что яркое свечение энотеры укажет тебе путь назад, я ждал тебя обратно домой. И вот, ты вернулась. Жалко только, что мне пришлось умереть для этого, – бодрость в голосе Чанеля исчезает, он говорит с сожалением. И хотя Суен не может видеть его, но ей кажется, что в этот момент друг понуро ковыряет носком кроссовка землю и кусает губу, хмуря брови. Чанель часто делал так раньше, когда думал, что она не видит. Но Суен знает все о нем: каждую завитушку, привычку, – знает его вплоть до крохотной родинки на затылке. Она не знает только самого главного. – Я любил тебя, Джой. Не по-братски, не по-дружески – иначе. Всегда любил: с самой первой встречи летом и пока не умер. И до сих пор люблю, но у мертвецов вроде как не должно быть чувств, – Чанель ухмыляется, зло и грустно, смиренно. Он полон противоречий, именно это всегда нравилось в нем Суен больше всего. Но не сейчас – сейчас она ненавидит эту его особенность. Что делать: утешать, обнадеживать, успокаивать? – Ты знаешь, чего мне не хватает, чтобы уйти? Станцуй со мной, Джой. – Станцевать? – удивленно переспрашивает Суен. Из всех возможных вариантов, которым нашлось место в ее мыслях, этот оказался самым неожиданным. – И тогда ты сможешь отправиться на небо? – Я знаю только, что должен сделать кое-что, о чем давно мечтал. Только потом я смогу уйти, и мне неважно куда: под землю или на небо. Хочу просто, чтобы все это кончилось. Я устал. – Хорошо. Суен тут же принимается ходить из стороны в сторону, пытаясь угадать местонахождение друга, однако тот на корню пресекает ее деятельность твердым: «Стой где стоишь, Джой, я сам к тебе подойду». И он подходит: Суен чувствует, как мурашки оседают на предплечьях и спине, когда руки касается что-то холодное, неразличимое, а талия этим обвивается. Граммофон у дальней стены в тот же миг оживает теплым сплетением звуков, голос Эллы Фитцджеральд поет об апреле в Париже*, и Чанель делает шаг вперед, вместе с тем как Суен отступает назад. Она может не видеть его, но это не помеха: Суен так долго любила Чанеля, что успела выучить наизусть. – Волшебство. Оппа, ты Волшебник, – говорит она, прежде чем граммофон делает последний вздох и умирает. И саксофон больше не звучит, и руки не обнимают, и голос не ласкает слух. Только раз: «Спасибо», – шепчет ветер.