...Навсегда!

*** - …Сегодня никаких посетителей, - сказал врач, и у нее не нашлось даже сил возразить ему. Сегодня ей было гораздо хуже. Она даже не могла двигать руками, могла только лежать и смотреть в потолок. Или - чуть повернув голову - на кусок серого бессолнечного неба за окном больничной палаты. И хотя понимала, что в ее положении категорически нельзя поддаваться печальным мыслям, все-таки не могла не думать о том, что, возможно, это именно то, что ей придется видеть всю оставшуюся жизнь. Ни в детстве, ни в юности Патриция никогда не лежала в больнице. Она лучше кого бы то ни было знала, что люди болеют и даже умирают от болезней, но раньше ей казалось, это всегда происходит дома, рядом с близкими, а не в безликих палатах среди чужих людей. Конечно, она тогда даже не представляла, что больницы тоже могут быть уютными, медсестры заботливыми, а врачи чуткими и самоотверженными. Хотя ей, скорее всего, просто повезло в том, что ее предубеждения оказались развеяны, но даже здесь, несмотря на все удобства и предупредительность окружающих, ей иногда снова начинало казаться, как тогда, в детстве, что больница - это казенщина и клетка. *** Ей тогда было около четырнадцати, они жили в Париже. В квартале, который даже с очень большой натяжкой нельзя было назвать респектабельным. Потому им строго настрого запрещалось ходить куда-либо в одиночку – даже днем. Впрочем, Патриция этим правилом иногда пренебрегала, особенно если отлучиться надо было недалеко и ненадолго. И в тот раз она тоже решила прогуляться самостоятельно, взяв с собой для проформы шестилетнего Пэдди. Был самый конец осени, стоял такой же промозглый, серый день, как сегодня. Листья с деревьев уже облетели, на узких улочках стыла грязь, уши мерзли под тоненьким беретиком, но настроение у Патриции было бодрое. Ее путь проходил мимо больницы для бедных, и чтобы срезать, она пошла не по улице, а через больничный двор. Так можно было сэкономить одну-две минуты, и потом, так было гораздо интереснее. Вообще-то там не полагалось шататься посторонним, но Патриция знала, где можно пролезть сквозь прутья решетки. А потом оставалось только уверено пересечь двор и выйти через калитку, когда ты выходишь, на тебя уже не обращают внимания, а даже если и обратят, ничего уже не сделают, разве что обругают. Но брань на вороту не виснет. Во дворике не было ни души, и Патриция вполне беспечно шла узкой тропинкой вдоль больничных окон, когда вдруг услышала тихий свит. Патриция замерла. Сначала она решила, что ей показалось, но свист повторился. Патриция настороженно огляделась, и ей стало не по себе. Двор сразу показался слишком длинным, а редкие деревья вдоль изгороди темными и подозрительными. Но как ни вглядывалась Патриция вглубь двора, так никого и не увидела. Она даже подумала, не вернуться ли. Но глупо возвращаться с половины пути, и она неуверенно сделала шаг вперед. - Эй, - окликнули ее, и Патриция поняла, что голос доносится сверху. Она подняла голову и прямо над собой в окне второго этажа увидела двух мальчиков. Один был примерно ее лет, другой помладше. - Слушай, будь другом, – громким шепотом сказал старший из мальчиков, свесившись из окна. – Прицепи мне решетку на крючок. Патриция растерянно заозиралась, не понимая, о какой решетке речь. - Ну вон, вон там, под ногами у тебя, - нетерпеливо пояснил мальчик. Патриция, наконец, заметила решетку, сливавшуюся с пожухлой травой возле тропинки. Железную, с довольно толстыми прутьями, по размерам – оконную. Она подошла к ней и поискала глазами, куда ее нужно прицепить. Прямо перед ней вдруг запрыгал железный крючок, привязанный к леске. Не настоящий, а самодельный, из гвоздя. Патриция, не понимая, зачем все это, но и не желая отказать в услуге, которая ее ничем не затрудняла, поймала его и накинула на прутья решетки, там, где они образовывали угол. Решетка чуть приподнялась на леске, но застопорилась, зацепившись за валяющуюся на земле ветку. Патриция поспешно отцепила ее, и решетка стала, медленно покачиваясь, подниматься вверх. Сначала все шло удачно, но потом леска начала чересчур сильно раскачиваться. Патриция слишком поздно сообразила, что стоило бы поддержать неуклюжую железину руками, пока она не поднимется достаточно высоко. И тут на ее глазах решетка особо широко качнулась и плавно въехала в окно первого этажа. Стекло, в котором Патриция только что видела свое смутное отражение, треснуло почти без звука и красивым дождем осколков посыпалось ей под ноги. Часть осколков упала на подоконник, на горшок с цветущей фиалкой и дальше, на пол больничного кабинета. Патриция слышала, как они бьются с тонким звоном, но продолжала стоять. - Убегай, дурочка, - дружелюбно посоветовал мальчик. Патриция опомнилась, подхватила Пэдди под мышку и пулей бросилась – не к калитке, разумеется, там уже поднялась суматоха - а в дальний угол двора, к деревьям. Там, как она знала, решетка неплотно прилегала к стене соседнего дома, ей мешала толстая труба коллектора. Патриция с лету пропихнула брата в щель под трубой, потом протиснулась сама. Ей в спину донеслось возмущенное восклицание: «Еще и девчонка туда же!», но она не стала дожидаться продолжения, схватила Пэдди за руку и со всех ног бросилась дальше по улице. Остановилась отдышаться только через два квартала. Пока чистила себя и Пэдди от грязи и засохших листьев, то совсем успокоилась, ей стало даже весело. - Смотри, не рассказывай об этом дома, - на всякий случай предупредила она. Хотя прекрасно понимала, что, скорее всего, не удержится и сама все расскажет. А может, и нет. - Не расскажу, - кивнул Пэдди серьезно. - А что это было за место? Тюрьма? - Почему тюрьма? – засмеялась Патриция. - Там же были решетки… - Да нет, это просто так. Это больница. - Но они же не могут оттуда выйти? Да, это было логично, Патрик вообще с самого нежного возраста отличался особой проницательностью. И хотя тогда она только посмеялась от души, но сейчас она была согласна с Пэдди. Это действительно тюрьма. И иногда ей хотелось встать и разбить окно своей палаты, чтобы оно посыпалось звонкими осколками и впустило палату волну свежего воздуха. Ей нравилась иногда представлять это, но она никому не рассказывала о своих фантазиях. Боялась, что ее неправильно поймут. Впрочем, сейчас, наверно, за нее уже не волнуются так, как прежде. Теперь доктор, наконец, сумел дать ей твердую надежду на то, что у нее есть шанс поправиться. Не скоро и, может, не полностью, но того ужасного, к чему ее приговорили несколько лет назад, с ней случиться не должно. - Мы поставим вас на ноги, - говорил доктор. - Но вы должны во всем меня слушаться. Если вы сами не захотите себе помочь, то и я не сумею. Он плохо знал Патрицию, если говорил ей это. Не было нужды напоминать ей о том, что она должна сама себе помочь. Она уже столько времени занималась тем, что помогала себе и боролась с собой одновременно, делала даже то, к чему доктора ее не принуждали, но что могло пойти ей на пользу. Например, полностью отказалась от мяса, алкоголя, сахара, кофе, чая, даже от своего любимого шоколада! Что было настоящим подвигом. Зато некоторым рекомендациям врачей она отказывалась следовать наотрез. В частности - ни разу не принимала сильных обезболивающих, способных вызвать привыкание, заменяя их лечебным голоданием. Уж лучше пожертвовать одним только телом, рассуждала она, чем из-за неумения перенести боль пожертвовать еще и рассудком! Правда она привыкла справляться со своим недугом в домашних условиях. Вернее, в гастрольно-концертных. Это было еще одним нарушением врачебных предписаний, гораздо более серьезным. Она продолжала много работать, путешествуя и выступая с семьей. Это иногда давалось ей ценой громадных усилий, но оставить их она не могла. И больниц ей как-то удавалось избегать. Но вот все же угодила… Ей говорили, что это всего на несколько дней, однако время шло, а лучше ей не становилось. И надежда, засиявшая так ярко, когда, наконец, установили точный диагноз, не такой беспощадный, как прежний, начинала постепенно гаснуть. Надежда помогает в начале борьбы, но чтобы победить болезнь нужно, чтобы она превратилась в уверенность. *** К Патриции пускали не больше одного-двух посетителей ежедневно, врач прописал ей полный покой. Обычно ее навещали Кэти или Джоуи, иногда Джон. Барби присылала приветы на словах и трогательные письма с рисунками, Майте и Анджело – открытки. Когда Патриция еще могла ходить по палате и сидеть у окна, она видела своих близких на больничном дворе, куда они приходили помахать ей. Они переговаривались жестами и гримасами, не слыша и не понимая друг друга, но получая взаимное удовольствие. Только Пэдди ни разу не пришел и не написал, и хотя Кэти регулярно передавала от него приветы, Патриция подозревала, что она добавляет их от себя. Патриция пыталась себя убедить, что ее это не особо волнует. Но полного покоя, прописанного ей врачами, все же не получалось. Потом, когда она могла только лежать, стало тяжелее. Воспоминание об их последнем глупом споре грызло ее постоянно. Они и раньше часто ссорились и мирились, но никогда всерьез. К тому же Патриция теперь уже потеряла уверенность в том, что это была просто ссора. Что слова эти были сказаны сгоряча, а не всерьез… Кэти приходила и вчера, но осталась ненадолго. Патриции было трудно разговаривать, да и смотреть на сестру снизу вверх, не поднимая головы, было неудобно. - Знаешь, бывают такие дни, - сказала Кэти бодро, но не очень уверенно, - когда чем хуже, тем лучше. Кэти была для них больше, чем старшая сестра. Когда мама умерла много лет назад, Кэти, совсем юной девушке, пришлось ее заменить. Патриция тогда была еще подростком, но ей пришлось очень быстро повзрослеть и стать помощницей для отца, Кэти и Джона – кроме них в семье было еще шестеро младших братьев и сестер. Когда их отец постарел и ослаб здоровьем, главой семьи и генеральным продюсером группы стала официально считаться Кэти. Но она и так уже все эти годы стояла во главе клана рядом с отцом. Ей сложно было взвалить на свои плечи еще и новые обязанности, кроме того, у нее была уже и своя собственная семья. Джон и Патриция разделили с ней груз ответственности: Джон взял на себя большую часть творческих вопросов, а Патриция – юридических и финансовых. В 21 год она уже фактически заняла должность бизнес-менеджера группы. Они втроем отвечали за все. Наверно поэтому Кэти было как-то труднее найти для нее слова ободрения. Труднее, чем для младших. Она привыкла, что Патриция сама в состоянии о себе позаботиться. - Все, что тебе нужно теперь, это немного терпения, - сказала она. - Я уверена, что самое плохое позади, по крайней мере, доктора знают, как это лечить. Понимаю, тебе надоела фраза о том, что все будет хорошо… Но ведь теперь и в самом деле все должно быть хорошо?.. Патриция через силу улыбнулась. - Будем надеяться. - Так жаль, что нам нельзя прийти повидать тебя сразу всем… Но я уверена, что совсем скоро нам разрешат… снова начать надоедать тебе. Но знаешь – они все равно приходят. Я про младших. Смотрят на твои окна... Даже сейчас, когда ты больше не показываешься. Ты просто знай об этом, что каждый день хоть ненадолго, но мы все к тебе приходим. Может, тебе от этого станет легче? - Мне легче, - сказала Патриция. Больше потому, что Кэти хотела услышать именно это. Лицо Кэти посветлело. - Мы все с тобой, - повторила она нежно. - Кроме Пэдди. Патриция не собиралась этого говорить. Ни за что. Это вырвалось само собой. Кэти вздохнула. - Вы тогда поругались, - заметила она осторожно. - Он думает, ты все еще злишься. Наверно, просто не решается прийти. - Это он так сказал или ты сама так считаешь? Кэти неопределенно повела бровями и не ответила. - Я имею полное право злиться, - сказала Патриция сухо. – Он повел себя, как эгоист. Даже не представляешь, как больно мне было услышать от него… Именно от него! - Хочешь, я попрошу его? – спросила Кэти. - Он придет. Патриция отвернула лицо к стене, чтобы скрыть злые слезы. Она даже пренебрежительно дернуть плечом не могла. И решила, пусть Кэти понимает это как хочет. В конце концов, ей совсем не нужно, чтобы к ней кто-то приходил по просьбе, из чувства долга или из жалости. Да и что он будет делать, если придет? Что скажет? Будет сидеть и уныло молчать, тогда лучше пусть совсем не приходит. - Ты несправедлива к нему, - сказала Кэти. – Сама подумай... Постарайся его понять. Он так подавлен твоим состоянием… - Знаю, слышала, - огрызнулась Патриция. Кэти лишь огорченно покачала головой. Она вообще-то хорошо умела успокаивать и мирить слишком разбушевавшихся родственников, но в этом случае решительно не знала, что предпринять. *** Это случилось незадолго до того, как Патриция угодила сюда. С каким-то мстительным удовольствием она иногда думала, что этот случай и усугубил ее состояние. Ей нравилось представлять, что вообще-то Пэдди должен чувствовать себя немного виноватым. Если, конечно, ему не все равно. После того, услышанного случайно на их лодке разговора она уже не была ни в чем уверена. Тогда, в тот день ее снова мучили сильные боли. Накануне она всю ночь пролежала без сна, боясь пошевелиться. И почти все утро. Но в середине дня боль отпустила, и Патриция сумела встать. Надо было хоть ненадолго выйти подышать воздухом, постоянное нахождение в каюте сводило ее с ума. Патриции удалось подняться на палубу самостоятельно. Вернее – почти удалось. Она остановилась на лестнице, уцепившись за перила, чтобы собраться с силами. И вдруг услышала голоса. Кэти и Пэдди, они стояли у борта совсем рядом с ней. Вернее, над ней. - Все в порядке? – спросила Кэти участливо. – У тебя такой мрачный вид. Она всегда поистине материнским чутьем умела уловить настроение любого члена семьи. Всегда близко к сердцу принимала любые проблемы и старалась их разрешить. Но сейчас Пэдди не был настроен на доверительный разговор - Нет, - ответил он раздраженно. – Не в порядке. Триш больна. Это все равно, если бы ты спросила «все ли в порядке» на похоронах. - На каких похоронах, типун тебе на язык! Триш скоро поправится. - Сколько времени мы уже твердим это и притворяемся, что верим? Может, хватит? Давайте уже произнесем это вслух – дело швах. - Она не умрет, - сказала Кэти резко. - Не умрет, - согласился Пэдди. - Но то, что с ней будет, это еще хуже для всех, чем если бы она умерла. Даже сейчас, вспомнив об этом, Патриция залилась слезами, а тогда она просто обомлела от этих слов. А потом, как ошпаренная, вылетела на палубу. - Значит, я должна умереть, чтобы не мешать тебе? – крикнула она, не совсем понимая, что говорит. – Ты так боишься, что я стану тебе в тягость? Ты не обязан ничего для меня делать. - Она еще и подслушивает! – Пэдди, кажется, нисколько не смутился ее появлением. – Только не приписывай мне, чего я не говорил. Должна, обязан... Причем здесь это. Истеришь ты только потому, что знаешь, никто из нас тебя не бросит. Именно это тебя и раздражает, да? - Меня раздражает, что ты строишь из себя мученика! - Ох, кто бы говорил... Помнишь, как ты злилась на папу и на всех нас, когда он решил, что у тебя это психосоматическое? Обижалась, что мы считаем тебя симулянткой, думаем, что ты смогла бы это преодолеть... если бы захотела... И ты, наверно, думала, что мы слишком много от тебя требуем и просто не хотим вникать в твою проблему? Примерно так она и думала. И не просто обижалась, а подчас кипела от злобы на своих родственников, которые в последнее время принимали как должное то, что ей приходится выступать на концертах, терпя при этом дикие боли, а потом сутками отлеживаться, не в силах пошевелиться. Она всю свою жизнь без остатка посвятила семье и группе, кому как не Пэдди знать об этом? У нее никогда не было времени не то что на бой-френда, но и на обычных приятельниц. Даже на саму себя никогда не было. Все, чем она так любила заниматься в детстве, пришлось забыть, даже на чтение у нее долгие годы не хватало времени. Даже церковь она перестала посещать, хотя когда-то не мыслила себе нормальную жизнь без воскресной мессы. Она не считала все это какой-то жертвой, ни в коем разе, это была ее жизнь, полноценная и насыщенная, она сама ее выбрала. Она была счастлива. Все эти годы. Потому что ей казалось – семья самое важное и святое, и сколько бы сил она ни отдавала ей, все окупится, все вернется сторицей. Но теперь, когда ее болезнь все изменила, когда она уже не состоянии была работать наравне со всеми, когда она сама нуждалась в заботе и понимании со стороны своих близких, она вдруг услышала от них: это психосоматическое! То есть просто заставь себя выздороветь и продолжай работать! Мы верим в тебя и любим, но ты должна оправдать наши ожидания! Видимо, все эти мысли отразились на ее лице предельно ясно. Пэдди усмехнулся. - Ты обижаешься... А тебе не приходило в голову, что для него думать так, возможно единственный способ с этим справиться? И для нас всех... Что проще верить в то, что ты просто придуриваешься и требуешь к себе повышенного внимания, чем принять правду? Как нам принять и поверить в то, что тебе уже ничего не поможет? Так если уж нам все-таки придется жить с этим... Почему бы нам не начать называть вещи своими именами? Сколько можно говорить «у нее просто опять болит спина» или «это скоро пройдет»? - Разве я от вас этого требую? – вспыхнула Патриция. - Притворства? Жалости? Какого-то особого к себе отношения? Если я вам в тягость, почему не высказать мне это откровенно? Почему бы просто не сказать, чтобы я ушла и оставила вас в покое? - Ты прекрасно понимаешь, что этого не может быть. Мы не хотим, чтобы ты уходила – мы хотим, чтобы ты осталась. Только если ты сама примешь такое решение, мы попытаемся тебя отпустить. Но это все равно. Никому из нас не будет покоя, пока ты больна. И никто из нас не сможет быть полностью счастлив. - Значит, я виновата в том, что не даю вам быть счастливыми? – с горечью спросила Патриция. - Ты ни в чем не виновата, - устало ответил Пэдди. - Но я тоже. И я больше не могу. Не могу притворяться, делать вид, что все хорошо, что верю, будто ты поправишься... - Я верю, - сказала Кэти спокойно. – Я это знаю. Господь тебе поможет, Триш, ты выздоровеешь... - Папа тоже так говорил, когда мама была больна, - угрюмо сказал Пэдди. – Я помню. До последнего ждал чуда... *** Да, так было. Отец до самого конца верил в чудо и исцеление. Но тогда, в детстве чуда не произошло. Мама все равно умерла. Так стоило ли надеяться, что оно произойдет теперь? Определенно стоило. Но нельзя было усилием воли просто отменить болезнь, если она существовала, и теперь скрутила ее, как никогда раньше, словно проверяя на прочность. Пожалуй, даже хорошо, что сегодня у нее не будет посетителей, размышляла Патриция. Уже вчера ей было бы все равно, можно или нет принимать кого-то. В последнее время разговоры ее только утомляли. И она даже думала, хорошо бы полежать пару дней вот так, в полном одиночестве и полной тишине, разглядывая потолок, чтобы собраться, наконец, с мыслями и разобраться в себе. Кажется, ее желание осуществилось. На самом деле она понимала, что Пэдди прав, и злилась не из-за того, что ее могли бросить, а из-за того, что понимала: они никогда этого не сделают. И будут страдать вместе с ней, целую жизнь, если придется. И дело здесь не в чувстве долга, или каком-то особом душевном благородстве, или христианском милосердии, хотя этих качеств у ее семейства было хоть отбавляй. А в том, что они просто не могли разлучиться. Разве, будь она на месте любого из них, чувствовала бы иначе? Ведь если подуматься, все те жертвы, на которые она шла во время выступлений, когда, превозмогая боль, поднималась на сцену, разве это было только ради кого-то? Так ли уж нужно было это ее семье или их фанатам? «Нет, - подумала Патриция, – это нужно было больше всего мне. Быть вместе со всеми и не сдаваться. Верить в то, что они и в самом деле не могут без меня обойтись». Если бы не это, она бы давно превратилась в безразличную ко всему наркоманку, перемогающуюся от укола до укола. А если бы она была здорова, а беда приключилась, например, с Пэдди? Ей было невыносимо больно даже просто представить на секунду, что такой подвижный и жизнерадостный юноша может оказаться прикованным к постели. Но ведь такое случается – с ней же случилось. И если бы это случилось с ним, а не с ней, разве она оставила бы его? Как бы ни было ей больно? Она не могла в это поверить. Нет, она бы не просто заботилась о нем, она бы нашла для него причину жить дальше, несмотря ни на что... Она бы сумела убедить его в том, что жить стоит даже так, потому что жизнь это величайший дар Создателя, и ни при каких обстоятельствах нельзя отвергать его... Ни при каких. О, она сумела бы его убедить и спасти его. Но имеет ли она право требовать, чтобы он оказался способен на то же самое ради нее? Ей всегда казалось, что способен, что он любит ее не меньше, чем она его. Неужели она ошибалась? Или он просто еще слишком молод, чтобы найти в себе силы на это? «Может, все дело в этом? - спросила себя Патриция. - Мы привыкли считать его взрослым и зрелым, и во всем, что касается творчества это так, но жизнь – это немного другое. Я пытаюсь думать, что сделала бы я, если бы он оказался на моем месте. Но я не думаю, каково мне было бы на его месте сейчас. Это ведь не одно и то же...» И в самом деле. Ей ничего не стоит представить, как она будет заботиться о младшем брате и поддерживать его в трудную минуту. Она делала это большую часть своей жизни. А если бы несчастье случилось с кем-нибудь из старших? Например, с Джоном? Или с Кэти? Нет, про Кэти ей не удалось этого представить. Она всегда такая деятельная и энергичная, такая исключительно надежная, нет, невозможно было представить ее парализованной на всю жизнь... Ей и про Джона удалось это придумать с трудом. Каково бы ей пришлось, если бы Джон, сильный, спокойный, уверенный в себе, стал вдруг бездвижным и беспомощным. «Я бы этого не вынесла, - думала Патриция. - Я бы страдала сильнее, чем сейчас. Я бы извелась, не зная, чем помочь. Не знала бы, как мне жить с этим. Но потом, возможно, я бы поняла – как. Если бы у меня не осталось другого выхода. И для него нашла бы способ быть счастливым и нужным». Но как может быть счастлив человек, когда смысл жизни утрачен? Кэти говорит, смысл ее жизни - семья и музыка. И у них с Джоном было так же. Музыку не отнять, она все равно будет внутри них… Но все остальное… И вдруг она вспомнила: Джон в последнее время уж не говорил: «когда ты поправишься» или «когда тебе станет лучше». Но однажды сказал как будто между прочим: «Хорошо, что для того чтобы вести дела тебе нужна голова, а не ноги». Вряд ли он на самом деле верил в то, что работа менеджера имеет для нее такое значение. Просто хотел подчеркнуть, как она для них необходима. Даже если это была неправда, он все-таки пытался дать ей повод продолжать ощущать себя нужной. Но разве ей был нужен повод? Забота о семье всегда была смыслом их жизни. Но все когда-то меняется. В конце концов, времена, когда группу и семью на плаву удерживали они, старшие, давно прошли. Они все теперь взрослые. И Пэдди уже давно не малыш, о котором надо заботиться. Если трезво все обдумать, никто не делает для группы столько, сколько он в последнее время. Сейчас он работает даже больше Джона и ее самой. «Они справятся и без нас, что бы ни случилось, - подумала Патриция, и эта мысль не показалась ей печальной. - Наши жертвы «ради семьи» уже никому не нужны. Нам все равно придется скоро искать другой смысл жизни, больным, ли здоровым… И мы его найдем. И я все равно буду счастлива. Потому что сделанное нами уже не отменить, и значит, можно с легким сердцем двигаться дальше. Когда-нибудь и Пэдди это поймет. Поймет, что я не собираюсь страдать всю жизнь, что бы ни случилось. Значит, и он не должен страдать из-за меня. Я не боюсь стать в тягость своей семье, потому что они будут любить меня всегда, какой бы я ни стала, хотя и будут страдать из-за моего положения. Быть источником страданий близких тяжело, и я это знаю. Я бы сама на их месте ужасно боялась. Боялась, что не смогу доказать мою любовь тому, кто в ней нуждается. Не смогу доказать, что этот человек все равно останется близким и нужным, не станет обузой. Я была бы в панике. И если Пэдди сейчас чувствует именно это…» «- Все ли в порядке? - вспомнилось ей. - Нет, не в порядке. Триш больна». За своей обидой и бешенством она даже не запомнила этой фразы, но сейчас снова и снова прокручивала в голове слова Пэдди. На самом деле это и было оно, то самое, что больше всего уязвляло ее – что ее болезнь стала для них чем-то привычным. Они жалели ее и старались помочь, как могли, но они смирились. Для всей семьи ее болезнь была лишь рядом проблем, которые они готовы были преодолевать ради нее, забывая о самой болезни. Они привыкли к ней, подстроились под нее, сжились с ней. Но не она сама. Она не могла сжиться с постоянной болью и тем, что она с каждым днем все больше отдаляется от своих родных. Для нее это было одной бесконечной проблемой, которую невозможно ни преодолеть, ни забыть о ней. Значит, и для Пэдди тоже?.. Патриция закусила губу, сдерживая слезы, но это были уже слезы раскаяния и облегчения, а не обиды или жалости к себе. Теперь она поняла. Нужно было, чтобы и Пэдди тоже понял. Понял, что если это случится, если самое страшное все-таки произойдет, жизнь для нее все же не кончится. Она всегда запрещала себе думать об этом, гнала эти мысли прочь. Теперь же наоборот сосредоточилась на них и представила, как это будет, если все-таки сбудутся самые страшные прогнозы врачей, и она окажется полностью парализована? Не сможет никогда ни ходить, ни бегать, ни выступать на сцене, ни даже просто двигаться? Возможно, будет даже не в состоянии пошевелить руками и приподнять голову. В последнее время тело часто отказывалось ей служить, и она уже успела научиться как-то с этим справляться, но это всегда было временно, потом приходило облегчение, но если представить что, это навсегда? И ей всю остававшуюся жизнь придется провести вот так, лежа и глядя в потолок? Но у нее останется ее сознание, ее личность, ее душа. Это намного важнее всего лишь тела. «Все равно, - подумала она упрямо. – Это моя жизнь. И я больше не уступлю унынию ни дня из нее». Кэти всегда умела убедить ее в том, что нельзя роптать и жаловаться на судьбу, что у всего в этой жизни есть свой смысл и цель, нужно лишь суметь их правильно угадать или понять. Что ж, теперь у нее достаточно времени для этого. Разве, в самом деле, болезнь принесла ей только горе? Разве не было от нее и блага? Она смогла, наконец, отдохнуть от той безумной жизни, которую вела столько лет. Могла читать и размышлять вволю. Оказывается, ей этого не хватало сильнее, чем она полагала. Она могла молиться, могла снова во всей полноте вернуться к своей вере, которая всегда вела ее, но которая в сутолоке последних лет отошла на дальний план. Ей некогда было ходить в церковь, читать Библию, даже с толком молиться. Но она всегда помнила, как важно и приятно ей было в детстве все это. И теперь поняла, что необходимо к этому вернуться. Но она хотя бы помнила, как это было хорошо. А у Пэдди вовсе не было этого никогда, благость практической веры была ему недоступна. Может, поэтому ему так тяжело справляться с внезапным горем. А потом будет и еще тяжелее, если ей не удастся вновь обратить его к Богу. Она была уверена, что он не будет противиться этому. Пэдди всегда быстро воспринимал все хорошее. Патриция вспомнила, как в последнее время он увлекся здоровым питанием, еще с большим рвением, чем она сама. Для нее диета была суровой необходимостью, и она сильно страдала из-за ее строгости. А Пэдди, казалось, искренне получал удовольствие от поедания фруктов, овощей и злакового хлеба. И ей впервые пришла мысль, а может, он это делал для нее? Так он мог быть ближе к ней, хоть в чем-то разделить ее новый образ жизни. Может, он и в самом деле, гораздо взрослее, чем она привыкла думать... Сейчас ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы Пэдди все-таки пришел к ней. Если бы можно было вернуть вчерашний день и попросить Кэти об этом! Она бы сумела убедить его в том, что будет счастлива, независимо от возможности двигаться. Она должна была ему объяснить все то, что поняла сейчас, развеять это случайное недоразумение между ними... Ничем кроме как недоразумением это быть не могло. А может, Кэти все-таки сказала ему? Может, он приходил? Ах, ну почему именно сегодня нет приема? А вдруг он приходил, все же приходил, и его не пустили к ней? А она об этом даже не узнала… А вдруг он решил, что она не захотела его видеть? Патриция даже заерзала на кровати от беспокойства и при этом почти не почувствовала боли. А если ей и завтра не позволят никого видеть? Нет-нет. Завтра ей станет лучше. Непременно станет. И вообще, все самое страшное уже позади. Нельзя усилием воли отменить болезнь, но можно преодолеть ее, если на это есть надежда. А у нее надежда есть, значит, она собирается ее использовать. Ухватиться за самую маленькую возможность стать здоровой и не выпускать. Она нужна этому миру, своей семье, самой себе, своим будущим детям – здоровая. Чтобы ни у кого не было даже повода страдать из-за нее. Особенно у Пэдди. Может, он все-таки приходил? Патриция решила в это верить. Знать это. Для Кэти «верю» и «знаю» всегда были понятиями равнозначными, ее вера делала вещи реальными, значит, и для нее будет так. Она никогда ни у кого не спросит об этом, но про себя будет знать – Пэдди сегодня приходил к ней. И это знание ее вылечит. «Я выздоровею, - сказала она себе тоном приказа. - Непременно. Скоро. Может быть, уже завтра смогу шевелить руками. А скоро смогу пройтись по палате и помахать из окна своим близким. И Пэдди будет там. Я знаю». *** ...Ей вдруг показалось, что она видит на потолке едва заметную бледную тень. Словно птица трепетала за окном. Патриция повернула голову к окну и увидела за стеклом огромный красный воздушный шар в форме сердца. Шар висел ровно и почти неподвижно, лишь слегка колеблясь от ветра и касаясь стекла. Очевидно, кто-то держал его, стоя под окном. На шарике маркером была нарисована смешная рожица и написано: «Улыбнись – ты скоро поправишься!» Патриция рассмеялась, она давно уже по-настоящему не смеялась. Ей бы хотелось смотреть на этот шарик долго-долго, хотелось, чтобы он висел за окном и не исчезал. Но она подумала – не может же тот, кто его держит, кто бы он ни был, держать его вечность. Он и так пробыл у нее под окном достаточно долго, Бог знает, сколько, пока она не заметила этот шар – и на таком холоде! Она хотела верить, что это Пэдди. Пусть это будет Пэдди, а если не он, то пусть она этого никогда не узнает. Шарик слегка задергался и качнулся в сторону от окна. Патриция испугалась, что он все же исчезнет, но шарик не исчез, он просто плавно покачался в воздухе и повернулся к ней другой стороной. Продемонстрировав еще одну надпись, заключенную в ярко-алое сердце: «Триш и Пэдди – навсегда!!!»