И останется пепел

Языки огня лижут обгорелые ветви, ползут вверх все выше и выше, щедро разбрызгивая раскаленные добела искры в стороны, когда пламя встречает на своем пути хоть сколь-нибудь влажную древесину. Ссохшаяся кора и пучки соломы вспыхивают почти мгновенно, исчезая в столпах ярких оранжевых вихрей, жадно тянущихся к небу. Подхваченный ветром пепел, вытанцовывает, кружась, а потом медленно оседает на землю чуть поодаль, точно снежные хлопья, гонимые морозной стужей. Разрастаясь, кострище поет, не громко, но все же… Слышно легкое потрескивание, шипение и иногда едва различимый свист, что можно уловить, если подойти почти вплотную. Но жаром пышет настолько, что едва ли кто-нибудь посмеет приблизиться. Завораживающее представление. Завораживающее и страшное в своей неконтролируемой ярости, готовой пожрать все, до чего сможет добраться. Такое смотрят до конца, не отворачиваясь, даже если совсем невмоготу. Что-то приковывает, манит, будоража сердце, оттого здесь собралось столько людей, ведомых единым порывом, что не сосчитать. Мужчины и женщины, молодые и дряхлые старики выстроились полукругом, плотно теснясь. Кто-то надрывно кричит, всхлипывая, а быть может, так смеется – трудно разобрать в нарастающем гуле. Тут же в пекло подбрасывают еще пару крупных сучьев едва ли не в пол обхвата каждое. Пламя резко взмывает ввысь, вытягиваясь длинной свечой. Отовсюду доносится довольное улюлюканье. Маленькие ручки бессильно сжимаются в кулачки, а ноготки впиваются в ладошки с такой силой, что еще чуть-чуть, и пойдет кровь. Взлохмаченная запыхавшаяся девчушка, еще совсем дитя, оцепенело наблюдает за взбесившейся толпой и таким же сумасшедшим пламенем. Народ беснуется, и ее невольно подхлестывает общая истерия, заставляя податься вперед, совсем немного, но и этого хватает, чтобы ощутить пылкое дыхание костра, накатывающее волнами. – Сжечь ведьму! – гуляет гулкое эхо. – Спалить чертовку! Малышка привстает на носочки, старательно вздергивая запачканную грязью мордашку, проталкивается сквозь встревоженно гудящий люд, цепляясь взором за мутное видение. Где-то там, в огне, извивается силуэт, дрожит и отчаянно трепыхается, как бьется мотылек, пронзенный иголкой – не оставляя попыток, но тщетно. От прогорклого дыма и невыносимо резкого запаха болят глаза, такое чувство, будто в них песка насыпали, и теперь тот медленно шевелится под веками. Сжимается горло, душа раздирающим кашлем. Очередной зевака налетает на ребенка, едва не сбив. Незнакомец, спотыкаясь, ругается сквозь зубы. Девочка глядит на него затравленно из-под пушистых ресниц и робко протягивает упавшую шляпу с широкими полями. Дорогая вещь, которую она и не думала себе присваивать. Рослый конопатый парень на миг замирает, что-то молчаливо решая, потом оборачивается на кострище, куда уставляется и кроха. – Интересно? – охрипше интересуется он, забирая оброненное, и, взлохматив и без того спутанные волосенки малышки, усаживает ее себе на плечи. Нет ничего удивительного в том, что дети охочи до зрелищ совсем также, как и взрослые. – Гляди. У пылающего столба брыкается несчастная, бывшая не давеча, чем вчера обычной цветочницей. Кожа лопается и слезает пластами, обнажая голые мышцы, все равно что раскрывшиеся бутоны, продаваемые ею с такой любовью. Малышка широко улыбается, да так, что сводит скулы от спазма этой неестественной судорогой. Серые глазенки, не ведавшие слез, блестят, но и только. Ребенку страшно до того, что не пошевелиться, настолько безумно, что не знает, как вести себя и почему тело столь странно реагирует. В силу возраста и пока еще не полной испорченности, что навязывает общество, ей не понять всю прелесть царящего кошмара. Пока не понять. Ведьма издает поистине ужасающие вопли, рычит раненым зверем, рвется, выворачивая суставы до хруста, что лишний раз убеждает ее палачей в том, что перед ними вовсе не человек. – Была б обычной – давно бы сдохла, – шепчут где-то справа. – Проклятое сатанинское отродье. – Дьяволова шлюха. – Нечестивая блудница. Отовсюду летят плевки и глумливые скабрезности. Были б камни, в ход пошли бы и они. Какая жалость, что спешка была превыше всего этого. – Правильно, так ее! – кажется, у впереди стоящих все же завалялась щебенка в карманах, которую они с радостью пускают в дело. Малышка нервно улыбается этой натянутой улыбкой, больше похожей на сумасшедший оскал, и мелко трясется, когда уши начинает закладывать от рвущего на части крика. Плоть осужденной грешницы плавится, бугрится и расползается. Обугленные участки, растрескавшись, отваливаются по кусочкам, открывая вид на еще кровоточащие раны под запекшейся коркой. Капли шипят не хуже змей. Кроха продолжает улыбаться даже тогда, когда звуки смолкают, а взрослые в отвращении кривятся. Больше не пахнет могучим костром, а воняет паленой жизнью. Затихает и ведьма, обвисая сломанной куклой на чудом еще держащих ее веревках, что совсем скоро окончательно догорят и осыпятся серой пылью. Вот и все, люди нехотя разбредаются. Толпа заметно редеет по мере того, как затухает пламя. Очищающий факел полыхает чуть дольше, возможно будет чадить еще несколько дней кряду, но причин для волнения нет, скверна уничтожена. – Это исчадие ада больше никого не тронет, не беспокойся, – ссаживая наземь, вяло подбадривают ребенка и легонько подталкивают в спину. – Иди скорее домой, там, поди, заждались. Малышка сглатывает и мотает головой, уголки ее губ ползут вверх. Она не плачет, даже наоборот, кажется, что вот-вот звонко захохочет. Незнакомец принимает это как должное. В конце концов, его не касается, что будет с этим чадом. Он лишь вздыхает: «Смелое, стойкое дитя». – Смелая, – повторяет ребенок, как заклинание, набирая в ладони пригоршню золы и растирая ее тонкими пальчиками. Еще теплые песчинки ласково греют в стремительно холодающих сумерках. На центральной площади более никого не осталось, одергивать и хаять ребенка некому, даже если бы и были желающие, и девочка это чувствует, оттягивая прощальный момент с костром до последнего, потупив взгляд и спрятав вымученную улыбку туда, где и пролитые слезы, невидимые чужому глазу. Невидимые никому, кроме души, сжавшейся до размеров игольного ушка. – Я смелая, – в спутанных прядях мелькают уже пожухлые лепестки сирени, – мамочка.