* * *
Шестьдесят седьмой. Девятое октября. Дверь кабинета распахивается и с недюжинной силой прикладывается о стену, удар тут же отправляет ее в обратную сторону. В кабинет бьет солнечный свет из окон, высвечивая тонны ленивой пыли, высвечивая каждый долбаный предмет, начиная от заваленного папками и бумагами стола и заканчивая трубкой, лежащей на тумбе около софы. Чертова трубка: вдруг кажется, что это его трубка. Чертова военная куртка на крючке около двери. Чертовы вырезки из газет на прибитом к стене стенде - кажется, будто на всех фотографиях одно и то же лицо, или, может быть, так и есть? Может, Лорена не преувеличивала, рассказывая всем про манию преследования, шизофрению, биполярное аффективное и еще пес знает какое расстройство сеньора Фиделя Кастро? - Команданте! - кричат из-за двери под топот ног. Да она не заперта. Идиоты. - Команданте! - кричат из-за двери, но что сказать своему команданте - не знают. Может быть, Лорена была права насчет недугов сеньора Фиделя Кастро, может быть, сеньор давно должен был наведаться к доктору, но он не любил докторов - только один доктор его устраивал, и с ним они не виделись уже одиннадцать месяцев, и сейчас, девятого октября шестьдесят седьмого, сеньору кажется, что он видит эту чертову трубку, а никакой трубки нет. Кажется, что видит куртку, а это его китель. Кажется, что болен астмой, а это состояние аффекта. Он - Фидель Кастро - узнал о случившемся по радио. - Команданте! У него в голове разрывные бомбы поднимают осколки выбитых окон, выбитых зубов, разбитых сердец в самую стратосферу. Мимоходом он прикидывает, сколько миллионов предложить тому, кто доставит ему этих ублюдков живыми и невредимыми, чтобы он мог единолично, собственноручно нарушить их целостность, в полной мере, как того требует справедливость, как требует его ошалело колотящееся сердце. Свет из окон: как будто солнце расстреляно очередью из карабина М-2. Солнце в агонии извергает потоки кровавой лавы из самого ядра, обливает кровавым светом и жаром все, что вокруг него. Это последний солнечный день в жизни сеньора Фиделя Кастро. Он обнаруживает перед глазами узор лакированной столешницы - стоит, опираясь обеими руками и опустив голову. Он оборачивается и вдруг видит троих людей, которые смотрят на него испуганно и молчат. Он слышит свой отвратительный, кашляющий, резкий приказной голос: - Я вас вызывал? - Команданте, что сказать людям? - робко спрашивает самый смелый из них. - У нас там паника, - посмелев, продолжает другой. Они имеют в виду, что сказать людям о смерти Гевары. И Фидель Кастро отворачивается обратно к столу. Одним размашистым движением сшибает с него разом все, что там было. Новая Куба танцует и поет задорные испанские песенки. На новой Кубе все безмятежно счастливы. Новой Кубой командует сумасшедший. Из солнца толчками льется кровь температурой в тринадцать миллионов градусов Цельсия. И пока она льется, сеньор Фидель Кастро стоит у стола, опираясь обеими руками, и держит глаза закрытыми, чтобы не утонуть в этом море. Последний светлый день в его жизни. Он слышит свой ровный, охрипший голос: - Я все скажу сам. Он скажет все сам. Напишет речь так, как это принято. Так, как заведено, когда гибнут революционные лидеры, герои войны, народные идолы. На площади соберется половина мира, другая будет смотреть эфир по телевидению. И там один политический лидер будет ораторствовавть о смерти другого политического лидера. Давайте скорбеть! Давайте помнить! Давайте мстить! Крик, срывающийся с уст народа, борющегося против железного кулака интервенции: Родина или смерть! Под возгласы рыдающих, разбитых, влюбленных, оставленных в мире с расстрелянным солнцем, погрязших в кромешной тьме: Родина или смерть! Сеньор Фидель Кастро - пламенный революционер, лидер повстанцев, новый диктатор Кубы, освобожденной от диктатуры, сумасшедший, погрязший во мраке, фигурка на черно-белом экране, вздернутая сеткой помех: Родина или смерть! Мы победим! Не дадим же сгинуть идеям, в которые так верил наш всеми любимый Че, наш родной Че, которого мы между собой делили. Эфир окончен, все расходятся, рыдающие и разбитые отправляются по домам, отправляются кричать и собирать воедино свои осколки, а их сумасшедший лидер отправляется к себе домой и требует, чтобы его не беспокоили. Это первый-последний раз. Он требует, чтобы ему не звонили, не приходили к нему, не приносили новостей с передовой. Этот раз - единственный. Солнце скрылось за горизонтом девятого октября шестьдесят седьмого, с тех пор солнце никто не видел. Сеньор Фидель Кастро девятого октября напивается в своем доме. Ожоги от лавы, пролившейся с погибающей звезды, совсем свежи на нем, он хлещет вермут из горла, почти ничего перед собой не видит, почти ни о чем не думает. Идиотские, идиотские картины в его голове: последняя встреча. Шестьдесят шестой. Он смотрит в глаза Геваре. Тот скоро покинет штаб и исчезнет на одиннадцать гребаных месяцев. Навсегда. Фидель смотрит ему в глаза и говорит: - Я знаю, ты хочешь уйти. Его голос неестественный, каким бывает во снах: тянется медленно, через силу, не стыкуется с объективной реальностью. - Я знаю, ты хочешь продолжать революцию. Этому не бывать. В воображаемом шестьдесят шестом он сжимает предплечье Гевары, передавив сухожилия, и говорит: - С Кубы ты никуда не денешься, пока я за рулем. Будь осторожен. Я не могу тебя потерять. Последнее он говорил тысячи тысяч раз. Каждый раз Гевара чуть улыбался, в его глаза было тепло смотреть, он был совсем рядом, так, как и положено: рядом с Фиделем, так, как и должно было быть в течение следующей тысячи тысяч дней. - Не кидайся под огонь. Не иди первым в колонне, - Фидель сжимает его плечо, смотрит в глаза, он мастер убеждения. Смотреть в глаза Гевары тепло и хорошо. Они говорят тебе: не бойся. Обещают: все будет в порядке. Со мной, с тобой. Со всеми, кроме наших врагов. Я позабочусь. И ты веришь, забывая, что он - человек. Рыдающие и разбитые считают его вторым Иисусом. Ты, фигурка с черно-белого экрана, тоже уверовал. В его неприкосновенность - человека, шагающего под пулями. Человека с бесконечно теплым взглядом. Отдающего последний кусок хлеба. Всегда самого ответственного, самого сильного, самого рассудительного, живого, лучшего. У тебя было много дел. "Его не возьмут пули", - подумал ты в настоящем шестьдесят шестом и просто дал ему уйти из-под твоего надзора. Идиот. В октябре шестьдесят седьмого Фидель напивается в своем доме и мечтает, чтобы в этот самый момент кожа слезала с него живьем. Чтобы у него, измотанного голодом, жаждой и отсутствием сна, было два пулевых ранения, а рядом валялись тела товарищей. Чтобы на него направили дуло и очередью сбили с ног, а он бы не умер. Пришлось бы стрелять по-новой. Он мечтает почувствовать, как лезвие распиливает его руки. Как ветер открывает ему глаза. И они - не видят. Как он уходит в царство вечного белого света, лишенное несправедливости, империализма, войны, криков, крови, дерьма, голода, пьяни. Уходит в вечность кристального благоденствия пустоты, оставляя мир позади во мраке. В кромешной тьме. И его давний друг и верный соратник, неприкосновенный бог его народа - встречает его своей теплой улыбкой, собирающей лучики вокруг ласковых черных глаз, и обнимает, хлопая по спине. И раны - всего лишь узор на теле. Он не болит. И смерть - всего лишь освобождение. И рука об руку с ним - тот, кто должен быть. Фидель просыпается в темноте своей спальни. Пахнет вермутом, пролитым из бутылки, закатившейся под кровать. Тишина звенит. Минута кажется вечностью. Тело кажется парализованным. В голову просачиваются мысли о повседневных делах, медленно, неукротимо выкуривая образы сновидений. Тьма за окном рассеивается, громоздкие тучи наполнены бледным светом, вечно-осенним и вечно-измотанным, таким, словно жизнь кончилась. Лучи робко касаются улиц, оглаживая грунт и бетон, целомудренно целуя холодный дерн, так, словно глупо себя обманывать. Но он обманет. Таковы правила, дисциплина и революция не оставляют выбора. Победа - или вражеская пуля в голову, родина или смерть. В жизни лидера нет места сентиментальщине. Мертвых - к мертвым. Живых - к живым. Мелкое, размером с пятнышко меланомы, бельмо поднимается на востоке. Холодный воздух циркулирует по улицам, заглядывая в дома подобно худощавому трусливому вору. И начинается новый день.* * *
Пятьдесят пятый. Фидель не привык цепляться за кого-то взглядом, черпать вдохновение от людей, находящихся на одной земле с ним, обедающих за одним столом. Это его прерогатива – быть источником вдохновения, обителью идей. По правилам жизни Фиделя не он смотрит на других, а другие – на него. Он знакомится с исключением из своих правил в пятьдесят пятом, в доме мексиканки Марии Антонии, будущем штабе будущих участников операции на «Гранме». Этому парню двадцать восемь, а выглядит он на двадцать: среднего роста, щуплый, ничего примечательного, кроме темных глубоких глаз. Первое впечатление. Рауль представляет его: Эрнесто Гевара, аргентинский доктор, по конкурсу получивший место в кардиологии главного госпиталя Мехико. Фидель пожимает ему руку, и аргентинский доктор улыбается. Фидель машинально улыбается в ответ. Ночью они оба не могут заснуть – в доме слишком много народу, матрасы расстелены на полу, где не улягся, тебя окружает то храп, то присвистывающее дыхание, то невнятное бормотание. Фидель поднимается и, пытаясь не наступить никому на голову, выходит из темной комнаты в освещенный коридор, а оттуда – в столовую. Аргентинский доктор сидит там за столом, слегка сутулясь, и, вроде бы, ничего не делает. Место занято, но спать все еще не хочется, поэтому Фидель заговаривает с ним. Эрнесто Гевара улыбается ему еще раз. Впечатление второе: помимо глаз, у него есть улыбка, располагающая к себе настолько, что ты теряешься. Чувствуешь себя тонущим в чужом обаянии, перестаешь быть хозяином положения. Той ночью Фидель так и не сомкнул глаз. Этот парень заставил его сердце вырываться из груди, как будто ему снова четырнадцать и он пишет глупое письмо мистеру Рузвельту. Фидель никогда не нуждался в дополнительной мотивации, дополнительном вдохновении к тому, что рождалось в его вечно зудящем энергией нутре, но этот парень из Аргентины не спрашивал разрешения – он говорил, и Фиделю казалось, что никто и никогда не понимал его так кристально точно, даже лучше, чем он сам понимал себя. Еще несколько ночей, и он начинает думать, что сможет все. И – что никогда не видел таких людей. На борту «Гранмы» у всех восьмидесяти добровольцев, кроме Фиделя и Эрнесто, начинается морская болезнь. Все они рассыпались по каютам и блюют с перекошенными лицами. У Гевары проблема похуже – вода спровоцировала тяжелый приступ астмы. Но он не лежит в койке, упиваясь мучениями и стеная от боли. Он ходит от каюты к каюте и оказывает помощь страдающим от тошноты. Фидель косо наблюдает, и ему это не нравится. Не нравится, что бойцы принимают его помощь, как должное. Не нравится, как они удивленно оглядывают его, когда он оказывается от их лиц в сантиметрах, и сквозь шум качки и голоса до них доносится его хриплые, кошмарные вдохи. «Приляг». Вдох. «Тебе не стоит пить воду». Вдох. «Попробуй заснуть». Он делает вдох, а они отводят взгляд, ни о чем не спрашивая. Он перевязывает их запястья эластичным бинтом, его руки не дрожат, хотя капли пота катятся по лицу. Делает вдох. В этот момент, как бывало не раз и раньше, Фиделю кажется, что во всем его отряде есть лишь один человек, достойный быть в нем. Он гонит эти мысли, потому что их не должно быть в его голове – марксиста, лидера грядущей революции, борца за всеобщее равенство. Но Гевара, с его образом жизни, с его воззрениями и отношением к людям, не оставляет места сомнениям. Когда уходит в свою каюту, он пошатывается, опирается на стену и дышит так, что Фидель думает об асфиксии, он выбирает двоих бойцов из тех, что на вид поздоровее, и отправляет их к нему. - Он сказал, ему не нужна помощь, - сообщает один из бойцов через пять минут. Фидель затягивается сигарой, размышляет и пожимает плечами. Кивает, и бойцы отправляются к себе, должно быть, продолжать блевать. Фиделю не нравится много чего еще. Ему не нравится, в первую очередь, как до дури много отваги в характере Гевары, непрошибаемой, бездумной, рвущейся наружу подобно льву, запертому в грудную клетку. Революционный потенциал в этом улыбчивом аргентинце так огромен, что Фидель, подавляя внутреннее восхищение, чувствует, что когда-то не сможет его удержать. Не под силу ни ему, ни кому-то еще прямо посмотреть в эти черные глаза и сказать «хватит» так, чтобы быть услышанным. Пуля меж этих глаз – единственное средство против души, которой хватило бы, чтобы вытащить из геенны весь этот чертов мир. И если бы Фидель знал, чем все закончится, он бы принял меры еще тогда. Если бы Фидель знал, то еще в Мексике сказал бы Эрнесто, что он им не подходит. Прости, аргентинский доктор. Мы занимается серьезными делами, а не мечтаниями о свободе. Еще тогда, когда встреча с Геварой казалась ему судьбоносной и ценной столько же, сколько решение о революции, Фидель сказал бы ему: ты не сможешь. Гевара был лучшим на боевых тренировках, лучшим по чтению, лучшим по точным наукам, лучшим по медицинской подготовке, лучшим во всем, за что брался; он был совершенен от походки до каждой прекрасно сформулированной мысли, с головы до ног, в этом его заношенном кофейном костюме, и Фидель сказал бы своим людям на борту «Гранмы», когда Гевара отбывал свой короткий срок в тюрьме: «Мы не будем ждать его. Это невозможно. Мы уходим без него». Дело сложилось так, что он сказал: «Отправки не будет до тех пор, пока Гевара не заступит на борт». Если бы он только знал. После первых боев на Кубе Эрнесто получает ранение, и Фиделю приходится едва ли не криком заставить его оставаться на месте в течение одного дня. Этот день Гевара проводит, обрабатывая зачервивевшие раны друзей и врагов, перевязывая стонущие тела и поднося стаканы воды к хрипящим от боли ртам. Его рубашка темнеет пятном крови, но никто не обращает на это внимания. Тем же он занимается после боев за Уверо и каждый чертов раз, когда рядом оказывается кто-то с перебитыми костями и прошитыми пулей тканями. Мастерство в бою, мастерство командира, мастерство в управлении ниткой и иглой, шприцами и антисептиком: и Фидель приказывает ему отныне подписываться «команданте». Отряд боготворит своего команданте, его начинают звать «Че», сочиняют о нем песни, а он спасает операцию в Лас-Вильямсе, когда у врага такой численный перевес, что это кажется фантастическим. И в очередной раз, когда после болот, через которые он вел своих людей под снарядами авиации, его подкашивает астма, Фидель не выдерживает. Гевара ходит из угла в угол, хрипло откашливаясь, вскрывая тишину кошмарными вдохами, подхватывает ящик аптечки, выходит, и Фидель молча идет за ним. «Че», как они его теперь называют, идет к своим раненым, и те встречают его с благодарностью и облегчением. Он садится на корточки рядом с лежащими на матрасах, расстеленных прямо на полу. В этом деревенском доме почти полный мрак, только горят свечи, руки Гевары дрожат, как от мороза, и он матерится, задерживая дыхание, чтобы зашить чей-то разорванный живот. Он тихо, хрипло ругается, не в силах сдержать гримасу боли, заставляя себя замереть, приказывая своим рукам не трястись. Очередное спасение очередной жизни словно значит для него весь мир. Может быть, это стресс, может, это астма, может, это потребность искупить грехи. Люди в помещении не смеют даже заговорить со своим команданте. - Ты не можешь, - Фидель говорит вполголоса, но достаточно громко, чтобы слышали все. – Не можешь в таком состоянии зашивать раны. Тебе самому нужен врач. - Я - мой врач. - Убери иглу, пока не проткнул собственную руку. Видит бог, или кто бы там ни был – Гевара отдал бы эту руку на отсечение за пять минут хорошего самочувствия, чтобы спасти своего бойца. Но зашивание бессмысленно, как и перевязка, и пенициллин, когда в брюхе прободное отверстие размером с печень. Кровь перестает литься из раны. Грудь перестает вздыматься от дыхания. Руки Гевары трясутся, он вдруг отшвыривает иглу, вскакивает, едва не спотыкаясь, и выметается из дома. Все молчат, никто не решается заговорить, а Фидель следует за Че, как какой-нибудь телохранитель, приглядывающий за подвыпившей знаменитостью. В доме, в котором обустроился, Эрнесто открывает ящик стола и начинает рыться в нем, но его дыхание так плохо, его дрожь и слабость доходят до того, что он заваливается на бок. Это момент, в который дружелюбному Че не нужна твоя компания, даже если ты – лидер новой Кубы, но Фидель не может развернуться и выйти, видя, как он осел на пол, задыхаясь хрипом. Черт дери, у него и мысли о том, чтоб выйти, не возникает. Он в пару быстрых шагов оказывается рядом и подхватывает, обхватив подмышками, волочет к постели. Кое-как укладывает. И негромко говорит: - Когда-нибудь я добьюсь для тебя премии Дарвина и десятка медалей. Ты почувствуешь себя лучше? Шутка плоская, как серое осеннее небо, и Гевара не улыбается. Фидель смотрит в его лицо вблизи впервые за много дней. Восковая бледность, черные тени под черными пропастями глаз, до крови потрескавшиеся губы. Гевара дает войне жрать себя больше, чем кто-либо. - Это шестой, умерший на моих руках, - говорит он хрипло, и делает вдох. - Я в таком виде, что не могу ничего для них сделать, - он ищет что-то мутным взглядом и просит: - Фидель, подай мне сумку. Фидель вынимает из его сумки лекарство. Набирает в шприц и выпускает воздух. - Давай, - Гевара требовательно приподнимает руку. - Ты только что потерял сознание, - говорит Фидель. - Я сам сделаю тебе чертов укол. - Ты не умеешь. - Не помнишь, как учил меня? - Фидель промокает его кожу спиртом. - Не бойся, амиго, я хороший ученик. То, что он вкалывает - это адреналин. И сейчас у Гевары здорово поднимется давление. Сердце будет тарабанить, как телефон в штабе, но приступ астмы пройдет. Че сонно наблюдает за тем, как Фидель давит на поршень. Когда в шприце не остается ничего, Гевара прикрывает глаза. Его дыхание становится чуть менее страшным. Морщина на лбу разглаживается. Фидель чувствует неподдельное, искреннее и какое-то на редкость идиотское счастье от осознания, что астма оставляет Че в покое. Гевара приоткрывает глаза, и хотя их взгляд едва ловит фокус, Фиделю кажется, что он собирается опять встать и куда-нибудь ринуться. Поэтому Фидель кладет руку ему на плечо, придавливая к постели. - Я здесь, - говорит он, - я обо всем позабочусь. А ты спи давай. Девять часов здорового сна. Это приказ. - Я же под адреналином... - Не спорь с команданте. - Здесь я команданте. - А я команданте на Кубе. Мы на Кубе? Не выебывайтесь, док. Гевара чуть усмехается, и его лицо вновь освещено добродушной, кривоватой улыбкой. Когда видишь ее - хочешь, чтобы она не исчезала. Хочешь, чтобы у ее обладателя всегда был повод вот так улыбнуться. Фидель иногда думает, что у него едет крыша. Иногда Че полушутливо называет его чокнутым. - Скоро будет пять лет, - бормочет Че, - как это продолжается. - Что продолжается? - Ты бегаешь вокруг меня, как мамаша. - Само собой, - Фидель пожимает плечами. - Вокруг остальных бегаешь ты. Я о них и не думаю. Вокруг кого мне остается бегать? Че хрипло смеется. Этот смех Фидель хотел бы записать и носить в нагрудном кармане, чтобы всегда чувствовать то, что он чувствует сейчас, в этот момент. Ему не хочется уходить, но дел на новой базе по горло, а Геваре действительно нужен сон.* * *
Шестьдесят первый. Они сидят на складных стульях на берегу океана. Освобожденная Санта-Клара. Холодный апрельский прибой пропитал воздух, размеренно накатывая шумными волнами на стылую землю. Гевара откусывает кончик сигары и прикуривает - Фидель протянул к нему зажигалку. Если то, как Че курит - не произведение, мать его, искусства, то Фидель ничего не смыслит искусстве. А ведь он сам научил Че. Научил курить сигары, научил вести революцию. Гевара из тех учеников, которые превосходят своих наставников, и из тех наставников, до которых не дотянуться ученикам. Сейчас апрель шестьдесят первого, и Куба отвоевана. Это стоило "Гранме" тысячи литров крови, но сейчас наступает время, близкое к мирному, и можно позволить себе просто отдыхать на набережной, не обращая внимания ни на что, кроме прохладного ветра, шевелящего волосы, забирающегося под рубашку. Ни на что, кроме человека рядом с тобой - с прищуром глядящего в океанскую даль. Гевара видел добрую часть мира, от самых прекрасных уголков до самых омерзительных, и все еще находит горизонт, где пересекаются небо и водная гладь, чем-то невозможно прекрасным. Это видно по его лицу. Фидель устал от океана. Устал от красоты и мерзости. Устал от войны - хоть никто об этом ни сном, ни духом. Че неспешно рассказывает ему о социалистическом реализме. Называет поэтов, художников. Зачитывает одно из своих стихотворений, глядя в сторону и улыбаясь краем рта, потому что всегда кажется себе нелепым, когда делает это. Но читать стихи ему нравится. И Фидель бы его успокоил: нелепо это не выглядит. Сейчас апрель шестьдесят первого, и Фидель находит силуэт сидящего рядом человека более занимательным, чем грядущее строительство социализма и Атлантический океан. Хоть никто об этом никогда не узнает. Дочитав, команданте Че Гевара оглядывается на Фиделя и смущенно, как юнец, улыбается. Кастро улыбается в ответ - это не в его власти, губы просто растягиваются, на душе просто хорошо. - Прочитай еще что-нибудь. Смущенная улыбка превращается в ироничную. Че затягивается и щурится, выдыхая дым. - Тебе нравится? - А я когда-то это отрицал? Фидель помнит то стихотворение, написанное еще в Мексике, посвященное ему. Ему, как лидеру. Ему, как строителю нового мира. Ему, как персональному богу. С тех пор много воды утекло. История обернулась почти на сто восемьдесят, но стихов Фидель Кастро не пишет.* * *
Некоторые считают, что астма мешает ораторским способностям команданте раскрыться по-настоящему. Шестьдесят черт знает какой год. Он стоит перед отрядом в две сотни бойцов и громко выговаривает свое обращение. Рамиро замер в шаге с винтовкой в руках, только он и слышит, как Гевара пытается подавить приступ. Всегда пытается – не прослыть слабым в глазах солдат, врагов и своих собственных. Замирая после каждой реплики. Это не интонационная пауза, чтобы речь была повыразительней, это две секунды для стиснутых зубов. Неглубокого, тяжелого вдоха, в легкие, которые словно водой наполнены. Некоторые считают, что астма мешает его таланту, Фидель уверен, что у него нет этого таланта. Ораторство – это Фидель. Стоит ему начать говорить, как это превращается в представление. Его пламенная речь – нематериальное произведение искусства. Вы начинаете слушать, нехотя вникаете. Смотрите на него. Влюбляетесь. Ораторство – это грязный танец, призванный возбудить сознание зрителя. Не трогайте интеллект - будоражьте сознание. Целью ораторской речи является убедить массы людей в правоте единственного человека, пробудить чувства, которых нет. Астма не мешает Геваре быть хорошим оратором. Он попросту не из тех, кто оголяет душу в грязном танце с миллионами. Вот вам разница между оратором и революционером. Для Че нет ничего важнее революции. И, когда Фидель говорит ему, что, пожалуй, пора бы осесть на Кубе и заняться превращением утопической модели общества в реальность, Че отвечает: - И какой тогда был во всем этом смысл? Он хочет сказать: в Латинской Америке больше квадратных километров, чем составляет площадь Кубы. Он напоминает об Африке. Третьем мире. Революционный потенциал этого улыбчивого аргентинца так велик, а у Фиделя такой загруженный график, что он просто проебывает свой шанс предотвратить катастрофу. Он проебывает все с концами. Их последняя встреча - это посиделки в баре для узкого круга. Они сидят рядом, бок о бок, в шумном полутемном помещении не понять, чьим дымом дышишь. И сейчас, в этом чертовом баре, Фидель не чувствует толики беспокойства. Он так привык к разносторонним талантам Гевары. Поэзия. Высшая математика. Ходьба под пулями. Стрельба из автомата при сломанной руке. Пересечение неизвестной местности с отрядом в пятьсот человек - с пулей, застрявшей в стопе. Фидель так привык, что иногда Че появляется перед ним с перевязанной рукой. Прихрамывая. Бледный до синевы. Он прошел десятки километров, опираясь на винтовку, прислоняясь к деревьям через каждые двадцать шагов в попытке не потерять сознание. Дело в том, что Гевара никогда не жаловался, никогда не просил о помощи, и со временем его раны обрели эффект невидимости в глазах окружающих. В этом чертовом баре Гевара вдруг чуть наклоняется к Фиделю и говорит, выдохнув дым в сторону: - Выйдем на минуту? Фидель кивает, он все еще смеется с анекдота, рассказанного замом-министра промышленности, поднимается, прихватывая зажигалку и портмоне, и выбирается из-за столика. Они выходят на улицу - узкий переулок в глубине Гаваны, и Че долго не может начать говорить. Они просто стоят и курят, и Фидель думает, что у Гевары, должно быть, вдохновенное настроение, и он хочет обсудить живопись эпохи Возрождения или прочитать новые стихи. После пары стопок виски Кастро готов побыть весьма благодарным слушателем, поэтому он просто курит и ждет. Че заговаривает, и его голос звучит так, будто астма сегодня душит его. - Хотел сказать спасибо за то, что ты принял меня на борт. Фидель с легким непониманием оглядывается на него. - Что за глобальные темы? - Не глобальные, - усмехается Че, - просто подумал и понял, что так и не поблагодарил. - Не стоит благодарности, амиго. Это всего лишь бизнес: я увидел лучшего бойца и лучшего человека - я его заграбастал, - признается Фидель. На самом деле, он просто хочет еще раз посмотреть и послушать, как Че смеется. Фидель немного пьян, и оказывается, что, видя и слыша это на нетрезвую голову, рискуешь потерять лицо. Гевара вдруг кажется ему настолько потрясающим, светлым и родным, что он делает шаг навстречу и сгребает его в охапку. Ей-богу: давно хотелось. Ей-богу: больше, чем трахнуть за раз трех девиц - китаянку, негритянку и белую. И будь он проклят, если трахнуть трех девиц окажется лучше. Нет. Не окажется. Гевара почти машинально обнимает его в ответ, хлопая по спине, и Фидель - то ли потому что пьян, то ли потому что сумасшедший почти-со-справкой - кладет ладонь ему на затылок. Ей-богу: давно хотелось. Потрогать эти чертовы волосы. Кастро тихо ржет в шею Че, потому что сейчас он - одна из тысячи леди, влюбленных в команданте. Как не влюбиться. Если вы не влюблены, вы с ним незнакомы, или вы империалист, которому он уже отстрелил яйца. Это объятие продлевается несколько дольше, чем совместимо с сохранением лица, но Гевара его почему-то не отталкивает. У Фиделя достаточно времени, чтобы запомнить каждое долбаное ощущение, и чтобы убедиться в своих проблемах с душевным здоровьем, и чтобы облапить все доступные сантиметры тела, что выше задницы. Спустя прорву времени он отстраняется, оставляя левую руку лежать на плечах Гевары, и ведет его обратно в бар. - Что-то подсказывает мне, что ты маловато выпил, - вздыхает Кастро. - А мне - что тебе уже хватит, - парирует Че. Но не пытается восстановить дистанцию. И его волосы, которые на ощупь, как мягкий шелк, щекочут Фиделю шею. Фидель так привык, что Гевара рядом, что бы там ни было, сколько костей бы в нем ни было сломано, что не задается вопросом, почему же все-таки Гевара не оттолкнул его. Фидель так привык, что не заметил, как с ним прощаются.* * *
Девяносто второй. Ты открываешь глаза в обычное сентябрьское утро. Секунду-другую они видят плохо, тусклый рассвет кажется им ослепительным, а сам ты пребываешь в мутном, нетвердом беспокойстве, которое холодно и неуловимо щекочет тебе сердце, как гусиное перо. Ты привык не вспоминать в течение дня. Ты дисциплинировал свое сознание. Подсознание отказывается подчиняться приказам, и каждая вторая ночь выбрасывает тебя из твоего отлаженного мира в прошлое, буйное, громыхающее, заполненное чувствами, будто перемешавшимися дорогими духами. И чаще всего в мыслях скользят образы, которых ты никогда наяву не видел. Картины сновидений тянутся в тылу воображения, пока ты просыпаешься, вдыхая свежий осенний воздух из приоткрытого окна. Ты видишь мерзлую ночь в боливийском лесу. Вальегранде, неподалеку от деревеньки Ла-Игера. Неподалеку от той самой взлетной полосы. Взлетная полоса. Очередь карабина. На призрачной границе яви и сна ты видишь черные радужки под приоткрытыми ветром веками. Растрепанные грязные волосы. Пропасть внизу, под полозьями вертолета: земли колонизированного народа, как выяснилось, не достойного спасения. Как будто видел сам. Непрошеным дополнением к картинам из сна приходит воспоминание об улыбке. Улыбка была таким же неизменным атрибутом повседневной жизни, как сигара в нагрудном кармане кителя. Улыбка такая, что, даже если в этот момент он стоял на трибуне в зале Генеральной Ассамблеи, зал подхватывал, зал улыбался, словно это собрание кретинов, а не мировых гос-деятелей. На мгновение тебе кажется, что ты можешь вспомнить каждую, каждую увиденную тобой улыбку – из тех, что бывали на его лице. На мгновение ты позволяешь своим глазам намокнуть. Тебе хочется отправиться в прошлое и попросить его больше никогда не улыбаться. Чтобы сегодня, спустя годы, воспоминания не драли тебе душу в семь часов утра. Ты дружески хлопнул бы его по плечу и сказал: - Завязывай с этим. Людям хватит и того солнца, что висит в небе. Ты бы улыбнулся своей простой, заслуживающей быть забытой улыбкой и добавил: - Однажды настанет перманентное затмение, и все эти бедняги останутся жить в кромешной тьме. Глаза привыкают, и утренний свет не слепит их. Изжелта-бледный, будто на последнем издыхании пытающийся охватить твою спальню. Паркет из красного дерева. Одеяла, набитые пухом редких северных птиц, в сатиновых чехлах; дорогие вазы; два "Ролекса" на прикроватной тумбе. Вот так ты живешь. Любитель дайвинга. Можешь себе позволить. Несколько летних костюмов из стопроцентного хлопка. Несколько спортивных костюмов. Официальных. Костюм для особых случаев из полезной для кожи верблюжьей шерсти. Когда-то у тебя было три или четыре сменных формы майора кубинской армии темно-оливкового цвета, так же, как у человека, которого ты когда-то знал, а затем вычеркнул - мертвого, списанный материал, но он иногда возвращается к тебе в видении о боливийских лесах, об этой паршивой Ла-Игера, о паршивой взлетной полосе, о здании школы, в котором ты никогда не бывал, в котором, как ты знаешь, как ты помнишь, видел на фотографиях, как будто был там сам... Ты гонишь это дерьмо из своей головы с той же яростью, с какой решаешь все, что тебя действительно беспокоит. Забыть к чертям. Вырезать из памяти, как мертвый плод из материнского тела, как опухоль из легкого. Вышвырнуть. Мир нарыдал достаточно слез. Жизнь продолжается. Резь в груди заставляет морщиться, и ты закрываешь глаза. Вспоминаешь о самодисциплине и проговариваешь мысленно всю брехню, которую сочинил для себя вместо лекарства. Мертвых к мертвым. Живых - к живым. Утренний воздух прогоняет образы из твоей головы. И ты все еще следуешь правилам. Тянешь лямку. Хромаешь к финишной полосе, за которой - ты и не помнишь, что, а может быть, никогда не знал. Просто уверовал в бога, как сотни тысяч других, рыдающих и разбитых. И ты идешь. Это по правилам. А может быть, по привычке.* * *
Жизнь продолжается.