christ

      В сто раз переломанном, усыпанном угрями, носу, скопилась непонятная сопливая дрянь, не давая вздохнуть, отзываясь больными спазмами где-то в области черепа. Голова раскалывалась, будто готовясь треснуть. Казалось, стоит Брайану лишь шевельнуться, как отвалятся растопыренные в стороны уродливые уши, выпадут все до единого волосы, а мозговая кость развалится, выпуская из лиловой сети какую-то непонятную, барахтающуюся в вязи, тварь. Время, когда хочется проснуться от всего, что было доселе – настало, но Уорнер не видел лечебного света. В приглушённом моргании болтавшейся на проводе лампочки мелькали пятна. Желтизна превращала ободранные школьные стены в перемазанную грязную рябь, а на затёртый башмаками пол ссыпалась штукатурка, сваливаясь в щели прогнивших половиц.       Вы когда-нибудь слышали, как растут ваши кости? Такой тонкий скрежет под кожей. Перетирающийся порошок костного мозга. Когда вам больно – вы не видите ничего, кроме боли. Боль, боль, боль и одна только боль: вы растёте болью. Вы не можете думать ни о чём: всё ваше естество и каждая жила заняты тем, что вас окружает, пытаясь защититься и оградиться от опасности защитным слоем. Физическая боль имеет свои пределы. Если она становится невыносимой, мозг отключает дееспособность тела, оставляя его в пассивном состоянии. Вы ничего не чувствуете. Вы в оболочке боли, вы видите её, вы вкушаете её, в то время как она произрастает сквозь вас, ваше понятие и вообще сущность человека. Когда вам больно - вы попусту не существуете.       Брайан рвано выдохнул ртом, покачнувшись на ржавом стуле от нового приступа, задержав дыхание где-то в носоглотке, не сумев пропустить его через практически омертвевший нос. Вода глухо громыхала в самой сердцевине мозга, медленными толчками расплываясь по всему телу, набухая в пальцах, пропитывая каждый из двадцати противной влагой, – слишком густой и неощутимой. На языке осталось послевкусие земли и шалфея. Тело предательски ныло от каждого нового, – и то тихого вздоха. Зажмурившись, что есть силы скрипнув зубами, Уорнер, подавшись животом вперёд на покоцанную парту, уткнулся в новёхонькую тетрадь, тяжело выдохнув. Сквозь жирные волосы виднелись полосы света. — Уорнер, - хриплый, будто вычищенный белизной, голос пронёсся по классу, заставив вздрогнуть пару плеч. — Вы так усердно работаете, что я просто не могу не вызвать вас. Что ж, идите к доске, юноша.       Мерзость. Брайан встаёт и слышит, как на другом конце школы поёт школьный церковный хор – ему даже не обязательно слышать его. Чтобы быть хитрецом, не обязательно быть им на самом деле. Был бы тут Чак или бы не было никого, он бы откашлялся. Глотнув песочный воздух, смачно харкнул на бетон, сплюнув всю дрянь, застрявшую поперёк горла: каждый стыд и неудачу, особенно долго пробуя на языке монашку-мать и деда: дабы насладиться их концом в его жизни. Мерзость. Тетрадные листы вспухли от слюны, - как от дворовой псины. Ебаный стыд. Мерзость.       Он сам это сделал. Он сам. Мел крошится и дрожит в руке, тая от пота, перемазывая кожу. И это снова приходит. Осознание, когда заштукатуренный потолок кажется достаточно далёким, класс – чернеющим сбродом мошкары, а учитель сморщенным от старости и злости насекомым. Они не знают ничего из того, что он пережил: ни одного вздрагивания посреди ночи, когда от неровного дыхания развевается сумрак, ни одного скользящего вдоль взгляда, ни того ощущения, когда не видишь собственных пальцев, но зато ногти сияют как десять месяцев. Он ощущал всё. В одиночку ли, в присутствии ли своего психопата деда или матери – он жил этим каждой секундой: и был сильней их всех.       Придурки. Ненормальные психопатные придурки.       Уорнер что есть силы черкал по доске, наслаждаясь, как нещадно печёт руку. Расти всегда больно. И он рос. Обрастал непробиваемым шершнем, взметая вверх прочную стену костей, зарастая внутрь мягкой корки, скапливая между зубов желчь и еле съеденный на утро завтрак. Когда-нибудь он дорастет. Прочная, окрепшая кость прорвёт водянистую кожу, вознесся его наверх, представляя перед всем миром и тому хилому трупу, гниющему на кафеле школьного туалета с мокрым от многообразных жидкостей ртом.       Это уже не будет он. Ничего из этого не будет представлять смерть каждого из тех, кто притрагивался к нему.       Она будет сладкой. Вязкой, заливающейся патокой в барабанные перепонки к каждому светлому помыслу, к каждому кресту и куполу тех святых отцов, что косятся на него. Но они и не подумают. Не додумаются; если вообще еще будут существовать.       Уорнер улыбнулся: самыми краешками губ. Обернулся на многочисленные взгляды, тряхнув жидкими, ровно подстриженными к среде, волосами.       Вам было когда-нибудь интересно,       что будет, если боль пройдёт сквозь каждую клетку, заражая мозг всей информацией, которую только можно знать - если тело станет лишь зародышем для распространения: гнездом для личинки? Что будет, если истерия станет настолько сильна, что прострочит насквозь каждую вену, сделав организм непригодным,       что будет если боль поглотит даже саму себя?       Десятки европейских, азиатских, слепых, сросшихся глаз – моргнули. Брайан тоже моргнул. Зверски зачесалось горло. Маленькая, острая кость приникла к влажной стенке глотки, протыкая её, словно иглой, как целуя. Из образовавшейся дыры с характерными бульканьями потекла тёплая кровь. Растекаясь по полости, желудку, стекая к голеням. Уорнер задумался. Он вспомнил что-то ещё.       Там была не только боль. Она была дальше – глубже, а на поверхности была темнота и обильный, свойственный подростку – пот. Сморщенные простыни, как руки деда. Как у него.       Господи, в руки твои предаю я дух свой.       В горле собрался огромный горький ком. Где-то подо лбом дёрнулась голограмма, стрельнув райским светом – эдемской птицей, запустившись в самодельно сшитый непонятными амбициями череп. Между лопатками пролился пот. Засосало в желудке. — Что ж, неплохо, мистер Уорнер. Садитесь. — Да, сэр.       Ещё. Там была непонятная глухота, застилающая всю комнату, словно обливая мёдом. Неразборчивые, глухие хрипы где-то на уровне глотки, а дальше – до потолка. Жгущие исхлёстанные указкой щёки несолёные слёзы – обычная вода.       Вода к крови.       Неплохая школьная программа.       Уорнер садится за парту. Нагибает саднящее тело, упираясь горбом в металические прутья стула, как тогда в железный угол кровати, беспомощно распахивая искусанные губы, закрывая руками глаза. — Хей, Уорнер, – назад не хотелось даже смотреть, – когда ты сдохнешь, то сильно не волнуйся. Мы помолимся за твою душу.       Гогот, улюлюканье. Старый хрыч в галстуке, что за учительским столом, смеряет его сжатием свинченных пальцев.       Всё, что было с ним в ту секунду - недостаточно. Нужно что-то ещё.       они видят тебя, Брайан.       они видят тебя насквозь.