Швы

Финчу снились кошмары – это Джон понял сразу. Это было написано огромными красными буквами для тех, кто умел читать, а Джон умел и очень хорошо. Мешки под глазами, руки дрожат сильнее обычного, длинные паузы между словами, хотя, конечно, самым очевидным был стаканчик чёрного кофе вместо привычной сенчи. Джон даже мог примерно рассказать сюжет: беспомощность, страх и болезненная надежда, которая оборачивается крахом. Только за это Рут стоило бы убить. За то, что из-за неё Финчу приходится проходить через это. И за то, что где-то очень глубоко в душе, в тайне даже от самого себя, Джон завидовал ему. Завидовал тому страху и отчаянью, которое может пережить Финч, столкнувшись со злом, тому беспокойству, которое настигает его, когда нужно сделать выбор, даже тому, как он бледнеет от вида крови или мёртвых тел, как вздрагивает от рокота пуль. Джон не чувствовал этого очень, очень давно. Так давно, что забыл то время, когда ещё был человеком вместо инструмента убийства. Он был Франкенштейном, сшитым из нужных его родине кусков. Вместо совести – долг, вместо страха – решимость, вместо сомнений – приказы. Идеально подогнанные друг к другу детали машины, выстроенной из живой плоти и того, что когда-то было его жизнью. Чувства – это лишнее, надежда только мешает, а всё будущее, что у него было – это будущее его народа, но не его собственное. А затем появился Финч. Скрытный, нервный и настороженный; гениальный, добрый, немного наивный, верный, ведомый своим идеалом. Воплощавший всё, ради чего Джон когда-то отдал себя под нож. И рядом с ним его швы – ныли, полыхали огнём, словно его перекраивают заново. Словно он сам сдирает с себя многолетние наросты лжи, в которой потерялся, в которой его заставили потеряться, и вытаскивает наружу больное, слабое и живое, - настоящее. И это самое прекрасное, что он когда-либо чувствовал.