Молчание

Саймон с Киреном решили прогулять отработку в пустующих рортоновских полях. Поля холмами перекатывались за пределами городского массива, перетекали из одного прилесья в другое, обдувались резвыми ветрами и вообще всячески приглашали провести время с пользой. В любом случае, если установка укреплений по периметру хоть как-то тянула на полезное занятие, то пересадка садовых гномов во дворе какой-то кочерги – уж явно нет, даже по меркам Кирена. Комья зелёной травы — единственной детали, напоминавшей, что сейчас конец лета — послушно сминались под их ногами. Какой бы месяц не значился в календаре, в рортоновском воздухе висел вечный ноябрь со всеми атрибутами: пасмурным небосводом, хлюпающей от влаги обувью и застывшими в одном кадре пейзажами, просто смотреть на которые было холодно. Впрочем, это всё, что у них осталось – чувствовать глазами, мерзнуть воспоминаниями и трогать словами. — Я всё думаю: Эми была бы не в восторге от того, что ты тут погряз в трауре и печали, — говорит Саймон, глядя под ноги. — Я не в печали, — возражает Кирен и рисует сам себе мысленную картину, где он старым добрым испытанным ножом вырезает клубок кровоточащей мешанины из горечи, боли, чувства вины и отчаяния, выдергивает из-под ребёр и развеивает по полевому ветру. — Всё нормально. Саймон скептически вскидывает брови и ничего не говорит. Они останавливаются у широкого коренастого дуба; Кирен жестом останавливает Саймона от намерения сесть на голую землю и приумножить пятен на одежде, затем стаскивает с себя ядовитого фонарного цвета жилет с дурацкой надписью и стелет под деревом. — Надо же, эта бесполезная хрень всё-таки пригодилась, — Монро хмыкает и опускается на импровизированное лежбище, а Уокер приваливается рядом. Кирен не знает, всё ли он говорит правильно, Саймон не знает, всё ли он говорит правильно, и они так и лежат, незнающие и молчаливые, как две полудохлые рыбы – картина маслом, холст, две тысячи тринадцатый год. Крона над их головами медитативно покачивается. — И ты действительно ничего такого не чувствуешь? — нарушает тишину Кирен; видно, вопрос долго и упорно зрел в нём всё это время, и ещё более долго и упорно зрели силы его задать. И тут же напускает на себя сонный вид, укладываясь на саймоново плечо. — Уже нет, — Саймон пожал одним свободным плечом в ответ и запрокинул голову, уставившись в пространство. Через несколько десятков минут ему начинает чудиться, что время во всех смыслах сдувает ветром. — Видишь ли, это у всех случается: приступ эгоизма после потери чего бы то ни было или кого бы то ни было. И длится у кого-то дольше, у кого-то меньше. Это нормально. Потом понимаешь, что не всё в мире происходит так, как хочется, — философски замечает Саймон, покосившись на уже задремавшего на вид Уокера. — Какой ещё приступ эгоизма? — недовольно бормочет ему в куртку Кирен. Саймон изо всех сил пытается удержать на месте уголки губ, рвущиеся изобразить довольную улыбку. — Отчего, думаешь, все проблемы исходят? От желаний. Как захочется тебе чего-то, так страданий оттого, что всё идёт не так, как ты хочешь, не оберёшься. Начинаются жалкие потуги контролировать мироздание и подстроить его под себя любимого. Хочется тебе другого конкретного человека рядом, а не где-то там, и всё тут, а поспорить тебе не с кем, и чем дольше томишься своим желанием немедленно получать, варишься в своей обиде на людей, на обстоятельства, на Господа Бога, – тем глубже уходишь на дно. Но если только сможешь научиться отдавать и принимать всё, что происходит помимо твоей воли, тогда и узнаешь, что нет никакой боли и печали. Есть только принятие и твоя любовь, которую у тебя никто не отнимет. Саймон вещает своим проповедническим тоном — тем самым, который использовал на собраниях восставших — только на этот раз с неподдельным участием, да и слова на первый взгляд не смотрятся, как некая насильно внедряемая в мозг биомасса. Всё, в действительности, резко меняется, просто никто из них ещё не набил руку в умении эти изменения отмечать. — Вот, значит, как это работает. По всему выходит, что я – тот ещё эгоист. — Кирен поднимает голову и смотрит на Саймона белыми глазами, хмурясь, — Но ведь всё, чего я хочу, — это чтобы Эми могла наслаждаться дарованной жизнью подольше. — Хочешь. А ещё жалеешь, что чего-то не сделал, винишь себя за то, что что-то сделал не так. Ведь это-то и не даёт покоя, правильно говорю? — Саймон тянет руку и разглаживает напряженную складку между его бровями. Кирен медленно кивает и укладывается обратно. Он чувствует себя опустошённым, будто все эмоции откачали шлангом и заменили сплошным смущением — смущением от разговора о собственных душевных передрягах, которым определенно не стоило придавать такого уж значения. Саймон, с другой стороны, явно тащится — видать, всё-таки совсем ему недостаёт вечеров пропаганды, когда была возможность лепить из умов десятков восставших, что хотелось. — И зачем ты понесся меня спасать тогда? Разве это — это не эгоистично? — Чертовски эгоистично, — улыбка у Саймона, как всегда, кривая, с поджатыми губами — как будто выпустить наружу свою радость по его собственным законам кажется самым тяжким преступлением. — Проповедник из тебя так себе, — говорит Кирен, и сам того не замечая, помогает Саймону быстро стереть следы довольства с лица: тот почти натурально оскорбляется: — Почему это? — Слова разнятся с действиями — разве это дело? Не очень-то просветленно. Саймон тихонько пихает Кирена локтём. — По крайней мере, я нисколько не жалею и начинать не планирую. — Ну, а дальше что — пойдёшь преподавать йогу на отработке? Не Моисей, так Будда? — Кирен уже в открытую веселится. — Придётся поразмыслить о такой идее, — серьёзно говорит Саймон, и непонятно — подыгрывает он или действительно призадумался. — Не перегрузись тут от размышлений. — Однажды уже перегрузился — больше не повторится, капитан Уокер. Кирен позволяет себе улыбнуться, пока Саймон не видит; Саймон позволяет себе улыбнуться, пока Кирен не видит. Превратить в шутку, нарваться на одинаково горький опыт разного прошлого и всё замять, не сказав главного — пока что всё, что у них есть в арсенале умений. На окрестности ложится мягкая тень; серые скопища облаков будто выкручивают контраст на полную мощность, и из однотонной массы постепенно выделяется их узорчатый рельеф. Они находят в этом какое-то извращённое успокоение: Кирен позволяет Саймону вещать, как радио, и заглушать свои зверски надоедливые страхи и сомнения его уверенным всезнающим тоном, Саймон позволяет Кирену редко кивать и собственнически оккупировать его личное пространство. Всё это действует, пока слишком многозначное, нависающее Дамокловым мечом молчание о вещах, о которых они так и не смогли и слова вымолвить, вытесняется за пределы их островка спокойствия, искусственно созданного общими стараниями. — Идём в дом, — говорит Кирен, вскакивает и старательно отряхивается — он никогда не любил возиться, когда ему что-то взбредало в голову. — Хорошо, — Саймон, уже давно отметивший для себя эту деталь, спешно собирается и вытряхивает оранжевый рабочий жилет от грязи, травы и веток. Пока они бредут по ветреным склонам, Кирен раз за разом прокручивает в голове вопрос «Каково это — отправить свой мозг в отставку с помощью химии?» и не задаёт его; Саймон несколько раз открывает рот, чтобы что-то сказать, но не произносит ни звука, только с преувеличенным интересом вглядывается в полевую даль. Вместо этого он снимает свою тёплую куртку и, молчаливым испытующим взглядом вымолив не менее молчаливое разрешение, набрасывает её Кирену на плечи. Хочется посмеяться над тем, как это бессмысленно — какой, к чёрту, холод и тепло извне, когда ты полумёртвый — но с чего-то же нужно начинать, когда пытаешься развеять холод внутренний. Отшучиваясь и по капле наполняя молчание содержанием, они будут работать над этим.