Танец злобного гения

Я вожу взглядом по чернильным строчкам ветхого пергамента. Передо мной — пасьянс безликих слов, тоскливо утонувших в океане мнимости и фальши. Кровавый блеск исписанных листов до боли и слёз ослепляет уставшие глаза, воспалённые и пьяные бессонницей. Мне хочется плакать, но я смеюсь; я упиваюсь собственной бездарностью! Меня захватывает безглагольность добровольного отшельничества. Проходит час, и два, и десять, но ни единый звук не жаждет проломить оплот безбрежной тишины. Я один — всегда и везде. В гуще многолюдной толпы и в покое четырёх стен своей обители. В глубоком мраке полуночного часа и в знойных искрах солнечных лучей. Я раб, прикованный к собственному одиночеству. Я невольник, одержимый своими рукописями. — Слабый-слабый, безнадёжный, трус, сопляк и гений ложный… Надо мной, скалясь в немое пространство, нависает пустая тень. Уже четыре дня она распевает за моей спиной какие-то глупые, назойливые серенады. Оживший тёмный силуэт их сочиняет сам. Вертит на языке острые ноты, как иглы, пронзающие рассудок и интеллект. Пугает, устрашает, дразнит. Прежде чем придумать новую рифму, моя тень подолгу повторяет старые, растягивая их над ухом снова, и снова, и снова, пока бесхитростные слова не отпечатываются клеймом на моём изнемогающем мозге. Я готов её ненавидеть. — Оставь меня в покое! — кричу. — Исчезни, прекрати, не надо! Перо дрожит в моих руках и оставляет тёмно-багровые капли краски помеж исписанных строк. Нарочно не хочу смотреть на перепачканную бумагу. Я презираю собственное творение. — Ты презираешь даже собственное творение! — хрипит тень, передразнивая мой голос. — Ты ненавидишь себя, ненавидишь мир, ненавидишь меня — а ведь я-то всего лишь хочу тебе помочь! Но мне не нужно никакой помощи! Уходи, замолчи, оставь мне мою тишину! Я жажду обыденности житейских мелочей. Грежу избавиться от этой рукописной мешанины. Я готов сжечь всё, что писал так долго и трепетно, хочу уничтожить каждое слово и каждую фразу, каждую букву и каждый звук! — Бесхребетный, — замечает отголосок моего сознания, проплывая силуэтом по стене. — Я ведь могу и обидеться, милейший. И улететь навек, внимая вашим просьбочкам-с. Но человек, увы, не может просто так лишиться родной тени. Иначе, представьте, каков бы был сей бренный мир: то там, то тут разгуливают личности, лишённые полутонов. Ой-йо-йой! Я запустил чернильным пером в назойливую тень, заливающуюся мерзким хихиканьем. Тень отлетела в сторону и замерла у треснувшего зеркала. Мир замер вместе с ней. А она вдруг затихла и пылко начала манить меня к себе. Гипнотизировала, завораживала, притягивала, оглушала... Мимо меня проплывали свечи и гасли блики лунной тропы, растворяясь единым светом в моем воображении. Я встал и прошёл по упоённой дорожке повелительной тьмы незнания. Усыплённый, убаюканный, я повернулся к собственному отражению. По ту сторону зеркала на меня смотрела моя тень. — Теперь ты видишь? — спрашивала она. Я видел. — Мы больше, чем просто неразлучны. Мы едины. Я наткнулся на прямой взгляд зеркала, смотрящий мне в лицо. Отражённые, лукавые, ухмыляющиеся глаза будто похищали мою душу по кусочкам и парализовали мой кровоточащий ум. Тень — отголосок моего таланта. Мой дар, моё бремя. Я — не я. Я — всего лишь своё отражение.