Семь лет

      Давящая тяжесть на груди заставляет меня в ужасе распахнуть глаза. ОН нашел меня. Столько лет спустя, ОН смог узнать, где я живу, только лишь для того, чтобы закончить начатое. Сердце бьется, как ненормальное, и я оглядываюсь по сторонам, вглядываюсь в темноту, пытаясь разглядеть неясный силуэт в темноте комнаты. Тщетно. Разумеется, его там нет. Семь лет, как ОН гниет за решеткой. Семь лет, как на улицах этой страны стало на одного маньяка меньше. Семь лет… как я не могу спокойно спать. Спокойно спать, есть, пить. Дышать.       В темноте мелькает что-то. Мэрилин, маленькая негодница, решила снова провести ночь в моей кровати, устроить лежбище у меня на груди. Ей нравится спать со мной рядом. А мне – нет. Семь лет, как я не терплю прикосновений к своему телу, пусть даже и кошачьих. Говорят, кошки ложатся на больное место. Моя лежит всегда на моей груди, заваливаясь на левый бок. Серьезно? Лечишь мою душу, мое сердце? Глупый зверь, там нечего лечить. Разорванную на миллиарды кровоточащих кусков материю, в которую обратилось то живое, что некогда было во мне, уже не склеишь во едино, сколько бы кошек ни старались. Заведи домашнее животное, говорили они семь лет назад. Поднимет настроение. Будет любить тебя. «Ты меня любишь, маленький дьявол?» - мысленно спрашиваю я, встряхивая животное за шкирку. Она недовольно шипит, и размахивает когтистой лапой, пытаясь располосовать мое лицо. Глупенькая, думаешь меня это пугает? Думаешь, моему телу есть дело до очередного шрама? Думаешь, мне есть дело до моего тела? До жалкой оболочки, и так изуродованной, измученной, загрязненной донельзя? Шрамы, царапины уже не пугают меня. Длинная кошачья лапа достает до оголенной ключицы, вспарывая кожу. Это уже даже не больно. Кошка свободна, она своей цели добилась. А я?       Провожу пальцами по ране. Разорванную кожу щиплет, и боль приводит в чувство. Помогает осознать, где я и с кем. Поднимаю руку и пытаюсь разглядеть алые разводы на пальцах. Не видно. Нужно бы включить свет, но нельзя будить Софи. Мою Софи. Если она проснется, то непременно начнет щебетать что-то о моей безалаберности, постарается намазать чем-то эту глупую царапину, а то и вовсе поднимет панику, набирая номер скорой. Так уже было, четыре месяца назад. Как же она испугалась, увидев, как нож вспарывает кожу на моей щиколотке. Милая, это лишь тело. Не бойся за него, моя любовь, совсем скоро оно отправится гнить под землю. Нам недолго терпеть осталось.       Выхожу на кухню, включаю свет там. Теперь кровь видно лучше, хотя я не понимаю, зачем мне это нужно. Я просто опускаюсь на холодный пол около подоконника, пялясь в пустоту. Мэрилин прибегает ко мне вновь, выпрашивая прощение, а может требуя еду; трется о оголившееся из-за неудобной позы бедро, давит мягкими лапками на давно зажившие, первые, нанесенные ИМ шрамы. Семь лет назад. Я отшатываюсь. Кидаю в кошку так кстати подвернувшимся под руку полотенцем. Ты должна знать, что я ненавижу прикосновения к бедрам. Прикосновения вообще. Иди к Софи. Она покормит тебя, приласкает. Не я.       Чувствую, что по щекам бегут слезы. Как давно я плачу? Не знаю, кажется, уже около семи лет. Без остановки. Это не отчаянные рыдания, не выход бурных эмоций, это не паника, как это было вначале. Страх. Усталость. Бесконечная боль. Не знаю, закончится ли это когда-нибудь. Перестану ли я видеть в лице каждого мужчины ЕГО лицо? Перестану ли вздрагивать от каждого шороха? Перестану ли бояться темноты за окном и силуэтов в ночи? Они говорили, пройдет около месяца, двух, трех, и ты сможешь жить прежней жизнью. Снова стать веселой и беззаботной девочкой. Прошло семь лет. Не смогла.       Сколько я уже сижу здесь? Минуты? Часы? Дни? Не знаю. Вижу краем глаза, что в комнате щелкнул выключатель. Зажегся свет. Софи, моя солнечная Софи, должно быть, удивлена, что меня нет в кровати. Хотя нет, не удивлена. Она привыкла. Скорее всего она вздыхает и встает с кровати. Снова. Вот она уже стоит на кухне и смотрит на меня. В ее руках не пойми как оказывается стакан с молоком, теплым и успокаивающим, как она сама, который она протягивает мне. Гладит меня по руке, и я не отшатываюсь. Ей можно. Она своя. Софи садится рядом, грустно, с долей жалости смотрит мне в глаза, которые я старательно отвожу. Слезы – это часть меня, но не та часть, которой я горжусь. Ей не нужно это видеть, иначе… иначе я увижу ту ее часть, которую видеть не хочу. Жалость. Безмерная жалость отражается в ее глазах, и я ненавижу это. Любовь моя, ты самый счастливый человек, если не знаешь, что чувствуют, когда тебя запихивают в багажник, заткнув твой рот грязным носком. Не знаешь, что чувствуют, когда чьи-то руки без позволения трогают тебя… везде. Не знаешь, что чувствуют, когда человек, которого ты любил больше всего на свете бросает презрительное «сама виновата» и уходит навсегда. Когда все провожают тебя взглядом, исполненным жалости. Жалость – это не то, чего я хочу. Софи знает, но не может ничего поделать. - Снова он? – зачем-то спрашивает она. И так все понятно, но моя милая Софи никогда не могла терпеть тишину в такие моменты. Кривая улыбка появляется на моих губах. Софи ее ненавидит. Софи любит искренние чувства, а не фальшивые маски. Она проводит рукой по моей щеке, губам, всему лицу, стирая с него эту гримасу. - Да.       Я отставляю стакан с молоком, к которому так и не притронулась. Софи знает, что я терпеть его не могу, что я все равно его не выпью, но упорно наливает мне стакан в такие моменты. И мы молчим. Я молчу, и она молчит. Но каждая из нас кричит. О злости, о ненависти, о том, как мы обе устали от этого. Нам не нужно произносить это вслух. Мы знаем мысли друг друга. Мы близки, как никто. Я не знаю, как это случилось, как я нашла человека, который терпит меня со всеми моими трудностями, заскоками и психозами, с моим багажом. Человека, которому я могу доверить себя после всего, что случилось. Но моя Софи здесь, рядом со мной. Держит мои руки и целует мои губы. А я обнимаю ее. Чувствовать ее сердцебиение под своей ладонью, ощущать ее дыхание на своей коже – это все, что мне нужно. Она и есть моя жизнь. Постепенно, ее дыхание выравнивается. Сидеть вот так чертовски неудобно, но я сижу. И просижу всю ночь, пока Мэрилин не растолкает нас, или не зазвонит будильник в дальней комнате.       Это не первый и не последний раз, когда мы спим вот так, в неудобной обстановке, неудобной позе, прижимаясь друг к другу. У Софи есть целый мир, а у меня всего лишь она. Но пока я держу ее в своих объятиях, целый мир мне не нужен.