***
Я с детства был эмоциональным и чувствительным ребенком. С годами меняется многое, но далеко не всё. Сейчас меня обвивают всполохи темного тумана. Уже вполне осязаемые. И они несут в себе страх. Я парализован и скован, не могу пошевелиться. Ведь вокруг меня бушует целый бестиарий. Сами по себе твари не больно-то ужасающи на вид — среднестатистический фильм ужасов будет на голову выше. Проблема в том, что я ощущаю каждое прикосновение омерзительных созданий, которых на самом деле здесь нет. Оно научилось не только подсоединяться к моему эмоциональному фону. Оно окрепло и выросло, это ощущается сразу же, стоит только вспомнить, каким оно было вначале. А еще оно теперь умеет воздействовать на все мои органы чувств. Фигуры, напичканные кривыми наростами, когтями, вытянутыми корявыми конечностями, не блещут реализмом внешне. Но их можно коснуться и ощутить скользкую бугристую поверхность, местами сочащуюся вязкой черной жижей. Я знаю, что до сих пор не сошел с ума от ужаса лишь потому, что оно уготовило мне иной исход. И вся внешняя неказистость несуществующих тварей — лишь намеренный способ поддерживать во мне уверенность в том, что это всё — иллюзия. Не более, чем порождение того, что приходит ко мне каждую ночь уже два года. И самое забавное, что оно лучше меня понимает: осознание нереальности происходящего не спасёт меня от ужаса. Я, внутренне холодея, непроизвольно содрогаясь, лежу на мокрых и липких от пота простынях и испытываю жгучее желание исчезнуть. Раствориться, не чувствовать. Мама, мне страшно.***
Я прекрасно знаю, что ему нужно. За два года я изучил его настолько подробно, насколько смог. Оно питается моими эмоциями. Самое яркое, самое сильное оно берет себе, упивается этим. Оно растет и крепнет, становится сильнее. Ценой моих сил. Наверное, можно подумать, что я ничего не пытался сделать. О нет, очень даже пытался. Но каждая моя попытка донести до родителей, знакомых и докторов информацию о том, что со мной творится, заканчивались неудачей. Я не знаю, не знаю, не знаю, почему, но я не мог напрямую сказать о нём. Это лежало за гранью моих возможностей. Каждый раз всё сводилось к тому, что я элементарно не мог даже слова вымолвить. На мои глаза накатывались слёзы, тело били истерические судороги, но я не мог промычать ничего, что могло бы дать понять окружающим, что именно приходит ко мне каждую ночь. Написать? Я пробовал. Пробовали писать левой рукой, когда всю жизнь писали правой? А теперь представьте, что пальцы сводит судорогой и они толком не сжимаются — ручка попросту вываливается при соприкосновении с бумагой. Такое бывает, когда отморозишь себе руку. Нетрудно догадаться, насколько подобное поведение встревожило всех моих близких. Знаете, что сделали родители? Они отмазали меня перед психиатрами, так что те только закрыли глаза на моё содрогающееся в рыданиях тело и прописали какие-то лекарства. Стоит ли говорить, что они не очень помогали. Хотя… как посмотреть. Лекарства давали чудесный эффект безразличия ко всему. Вот только оно всё лучше и лучше подбирало ключ к моим эмоциям. Хотя, казалось бы, куда уж лучше… А ведь всё это произошло по моей вине. Я слишком долго тянул с этим. Только подумайте — сначала я считал, что это свойства моего сна. Оно приходило не тут же, как я укладывался спать, да и далеко не сразу перешло к таким активным действиям. Каждую ночь в течение двух лет я наслаждался всеми мыслимыми ощущениями удовольствия, ничего не желая менять в своей жизни. Это будоражило, щекотало нервы, пусть после этого и оставалась тяжесть апатии, которая, впрочем, держалась недолго. Так что самое жуткое началось буквально в последние несколько дней. Когда я дошел до мысли о том, как вредно себя обманывать, было поздно. Сначала оно могло лишь легонько касаться моих эмоций, незначительно корректируя фон в нужную сторону, почти всегда положительную. Я самолично совершал большую часть работы, фантазируя и додумывая. Теперь же дело обстояло совершенно иначе. Оно могло заставлять меня видеть и чувствовать то, чего нет. Оно добралось до моего восприятия, стало играть на более звонких струнах, достигая результата не прямо, зато гораздо более эффективно. О, как же то, что ты можешь почувствовать, стимулирует твои эмоции! Поразительно еще и то, что с самого начала я не сделал совершенно ничего. В самый первый раз, когда зазвенел тревожный колокольчик, и по стенам поползли тени. Оно к тому моменту уже выросло и ощущалось взглядом как еле заметная дымка. Словно бы настолько переполняет свою нематериальную, — но от того не менее ощутимую форму, — что переходит в мир, где всё можно увидеть и пощупать. Тогда меня сильно напугали эти тени, но я и не подумал говорить о них родителям. Своего еженощного гостя я воспринимал как некую уникальность, чуть ли не избранность, и не пристало мне, такому неповторимому, проверяться у психотерапевта. Великолепно, не думаете? Сейчас я более чем уверен, что это было его работой, я всё же не считаю себя настолько толстолобым кретином... Хотя сейчас это значения не имеет. Никакого. Считай, не считай — всё одно. Я поддался. Я пустил его в себя и к себе. Я открыл ему всё, что только мог открыть. Я проиграл еще до начала игры. Да и не приглашали меня играть. Меня всё это время лишь оповещали о предстоящем. Играло лишь оно. А я… а что я? Я покорно принял свою роль. Сейчас всё как в тумане. Даже нет. Всё в тёмной и холодной дымке, из которой то и дело доносятся звуки существ, которые не могут, не должны существовать на самом деле. Иногда дымка расступается, я чувствую, будто путы слабеют. Но это лишь продолжение его игры. Оно очень жадное. Оно пользуется малейшей возможностью вызвать во мне сколько-нибудь сильные эмоции. Сейчас оно не чурается никаких методов. Ведь у меня просто уже нет никакой возможности скинуть с себя этот невесомый, но безмерно отягощающий груз. Я — лишь покорная марионетка. Я — кормушка для него. Сейчас оно уже не уходит, наигравшись. Сейчас оно проводит со мной круглые сутки, слегка ослабляя хватку, когда я показываюсь на глаза родителям или когда изматываюсь, чтобы ещё больше усилить её, когда я окажусь один и с хоть немного восполненными силами. Я не могу трезво и адекватно мыслить, оно будто ставит барьер, и все мысли в моей голове словно отделены толщей мутной воды. Я лишь могу обозревать, вновь и вновь анализировать своё бессилие, оно лишь радуется этому. Каждое эмоциональное движение внутри оно встречает с жадностью, тут же напитываясь им, отбирая у меня зарождающиеся крупицы жизни. Когда оно ослабляет хватку, толща воды становится тоньше, и я даже могу попробовать что-то придумать. Но меня хватает лишь на то, чтобы забиться в угол и уснуть. А затем вновь проснуться от леденящего прикосновения, уже в который раз вжаться в стену, ощутить смрадное дыхание, почувствовать на своей коже царапины, которых нет, от когтей, которых не существует. И снова, и снова, и снова... Это и странно, и понятно одновременно. Я могу достаточно здраво оценить, насколько глубоко я погряз во всём этом дерьме… Но не могу даже помыслить о том, как мне из него выбраться. Моего сознания хватает лишь на то, чтобы раз за разом бессильно биться о понимание безвыходности своего положения. А может, оно кажущееся и навязано им? Если и так, это всё равно не имеет значения — мои мысли могут свободно двигаться только в направлении, оставленном им.***
Говорят, человек привыкает ко всему. Уверен, это не так. Мне никогда не привыкнуть к тому, что происходит. События заставляют чувствовать себя мухой, запертой в банке, которую трясёт маленькая девочка — яркий образ беспомощности, сохранившийся с раннего детства. Тогда у меня, кажется, даже были друзья… Сейчас же я имени своего вспомнить не могу. Я потерял ощущение времени. Я могу лишь попытаться, зацепившись за обрывок образа, вспомнить хоть что-то, что у меня было с ним связано. Единственное, пожалуй, что не забывается мной, не теряется и не покрывается пеленой забвения — это образ родителей. Они заботятся обо мне даже сейчас, даже при моём нынешнем состоянии. Я это знаю. Мне чужды образы людей — всех на свете, кроме моих родителей. Иногда я сталкиваюсь с ними, блуждая по неузнаваемо исказившимся комнатам нашей квартиры. Комнат ненормально много, и все они наполнены чем-то жутким, пугающим, вызывающим ужас и отвращение. Но всякий раз, когда я наталкиваюсь на маму с папой, наваждение немного спадает. Хотя сомнительно то, что ещё могу отличить действительность от навязанного им образа. Тем не менее, когда за пеленой слёз на глазах я вижу полное боли лицо мамы и невозможно постаревшее и покрывшееся морщинами лицо отца, меня словно пронзает чувство действительности, устанавливая опору, стержень — словом, то, за что я могу попробовать зацепиться и всплыть из пучины болезненного и ужасного во всех своих проявлениях бреда. Родители — светоч надежды, символ защиты и заботы, возведенный со временем в абсолют. Я начинаю лепетать какие-то извинения — бессвязно, путано, запинаясь. Всё заканчивается тем, что я сворачиваюсь в калачик на диване подле рыдающих отца с матерью и умиротворенно засыпаю. Сон, который я встречаю таким образом, восстанавливает и стабилизирует меня лучше всего. Позволяя ему еще больше напитаться моими эмоциями и силами. Я ненавижу себя за то, что всякий отдых лишь делает его сильнее с каждым разом. И да, эту ненависть оно тоже чувствует. Она — лишь корм для него, как и всякая другая моя эмоция. Оно с жадностью впитывает всё, что я только могу почувствовать и ощутить.***
Я вновь просыпаюсь. И вновь мир вокруг меня неузнаваемо изменился. Окутанный серым туманом ад из скрученных и переплетенных обломков того, что я помню как свой дом. Пока еще помню. До тех пор, пока оно может это использовать. При всём желании, я не могу понять его настолько, чтобы объяснить каждое действие. Я лишь знаю, что ему достаточно только захотеть, и я забуду всё, что угодно. И «вспомню» всё, что угодно. Уверенность в этом прочна и непоколебима. Я знаю, что оно может делать со мной всё, что только пожелает. Ведь я уже когда-то поддался. Мир на краткие мгновения меркнет перед глазами, чтобы вновь пред ними предстать, но уже измененным. Пока что оно развлекается только на этом поле, и я не вижу вокруг себя всей той разнообразной нечисти, которую оно обычно порождает. Но хорошо знаю, что она скоро появится, а мне вновь придется забиться в угол и трястись. А пока я отдаюсь движению в пространстве сюрреалистических переплетений сложных и многогранных конструкций, в изгибах которых теряется взгляд. Движение расслабляет: не нужно бесконечно блуждать взглядом по спиралям и изломам на поверхностях переплетений — они размеренно плывут мимо, оставляя перед глазами легкую рябь. Попутно я чувствую движение на своей шее. Это оно, я знаю, и я даже не думаю что-либо сделать. Зачем? Я движусь среди мешанины форм и фигур, выбирая направление наугад, время от времени натыкаясь на очередное нагромождение линий, складывающихся в режущую глаз картину. Нагромождение шершавое, иногда скользкое, редко — липкое, но почти всегда словно резиновое. Надавишь — оно поддастся, с неохотой, обвивая руки обжигающими всполохами серого пламени, иногда приобретающего цвет всевозможных кислотных оттенков. Если продолжить нажим, то поверхность — точнее, множество поверхностей, — подвергнется стремительным метаморфозам, отращивая шипы и отвратительные массивные наросты, обвивающие и стремящиеся поглотить всё, что попадет к ним. Я ни разу не смог вытерпеть это до конца, поэтому всякий раз мне оставалось лишь отшатнуться от подобного ужаса и направиться куда-то по мгновенно образовавшемуся тоннелю, представляющему из себя словно какую-то животную полость. Всё это или беззвучно, или сопровождается каким-то потусторонним гулом вперемешку с отдалёнными криками, которые нарастают, после чего обрываются на пике громкости, оставляя после себя звенящую тишину. В мгновение ока всё преображается. И вот, будто ураган прокатился по наслоениям пересекающихся поверхностей. Вместо них — вновь мой дом. Всё так, как мне помнится. Но все же немного по-другому. Необъяснимый ужас разлился вокруг. Я почувствовал на своей шее заметное давление, ощущение которого тут же растворилось в подступающем ужасе. Всё вокруг словно выцвело и словно вытянулось до предела. И всё вокруг дышит угрозой, смертельной опасностью. Нужно бежать, прятаться. И я бегу. Бегу, не разбирая дороги. И хотя я бегу, всё вокруг движется так, словно я очень медленно иду, спотыкаясь на каждом шагу. Заворачиваю за угол. Впереди, в конце бесконечно длинного коридора, сочащегося мглой, я увидел знакомый силуэт. Точнее, два. Слёзы наворачиваются мне на глаза. Сквозь пелену, которой покрыта значительная часть моего сознания, я чувствую, что уже близок момент моего кратковременного и столь сладостного спокойствия. Со всех ног бегу по всё вытягивающемуся коридору, с каждым мгновением понимая, что родители не только не становятся ближе, но и отдаляются, в то время как сочащаяся из стен коридора мгла начинает обвиваться вокруг меня, сплетаясь в омерзительные и ужасающие формы. Хочется вырезать себе глаза, чтобы не видеть подобного кошмара. Я разеваю в беззвучном крике рот, из которого начинают выползать, царапая глотку, вызывающие отвращение членистоногие, бесконечно длинные, бесконечно противные. Падая на колени, задыхаясь, я вижу, как длинная, обвившаяся вокруг моей шеи многоножка подбирается к уху… Картина окружающего кошмара поплыла, лоб обожгло прохладой мягкое прикосновение ладони. Даже не поднимая опухшие веки, я понимаю, что это матушка. Я хочу расслабиться в её убаюкивающих объятиях, чтобы через несколько минут спокойствия почувствовать нисходящий на меня сон… но не могу. Изнутри меня царапает какое-то постороннее чувство. Острое, не дающее смириться со своим существованием. Будто сороконожка скребется в черепе. Сквозь бьющие меня судороги ужаса и отвращения я всё же открываю глаза и понимаю, что стою около кухонного стола. Рядом мать и отец. Наваждение, как ему и положено в такие моменты, значительно отступило. Я обвожу взглядом полные мук лица родителей. Сколько уже длится этот кошмар? Начавшись с обрётших плоть монстров и превратившись в бесконечный и бессмысленный ад, в котором теряется какое-либо ощущение времени и пространства, он мог длиться уже несколько дней кряду. Родители не могли не заметить ухудшения моего состояния, просто не могли. Возможно, сейчас решался вопрос моей отправки на длительное лечение — решение, которое нужно было принять уже давно и с которым нужно просто смириться. Как бы я ни мог осознавать ситуацию, в которой оказался, я понимал, что это осознание имеет место быть лишь по его воле. Очевидно — для извлечения из меня как можно более сильных переживаний и эмоций. Но как же я устал… Кажется, что я уже практически перегорел и нахожусь на грани. Еще немного — и никакие его старания не принесут результатов. Поглощенный этой всплывшей в моём до крайности воспаленном мозгу мыслью, я внезапно начинаю чувствовать всё нарастающую злобу на родителей. Эти люди могли сразу отдать меня психиатру. Быть может, он смог бы что-то сделать с этим, что-то изменить, исправить, и мне не пришлось бы так страдать сейчас! Царапанье в голове усиливается. Меня словно пронзает озарение. Значит, я в забытьи мечусь по кошмарному, искаженному дому, а родители лишь наблюдают за мной? Обводя их затуманенным взором, замечаю на них будто клубы той самой черной дымки. Я знаю! Это оно! Оно и до них добралось, вот в чём дело! Моё лицо искажает гримаса ненависти. Голова будто сейчас разорвётся изнутри. Только не их! Не смей трогать моих родителей, мразь!!! Мне под руку, словно сам собой, попадается нож. Отчего-то я прекрасно знаю, что если этим самым ножом располосовать темную омерзительную дымку на них, то оно оставит их в покое. Обязательно оставит. Я должен это сделать. Почему-то движения родителей стали такими медленными. Это всё его проделки! Но ничего, сейчас я всё исправлю…***
Пустота. Долгожданная первозданная пустота. В ней мне самое место. Не хочу её покидать. Голова будто бы очистилась. От всего. Впервые за долгое время я не чувствовал ничего — ни подступающего со всех сторон ужаса, ни давящей усталости. Отдаюсь ощущению спокойствия и, погрузившись в обволакивающую атмосферу гармонии, мерно плыву по течению. Недолго, правда. Вскоре органы чувств начинают приходить в норму. После чего? Ах, если бы я помнил… Наверное, нужно открыть глаза. Как же больно! Словно песку насыпал кто. Но сейчас важнее увидеть, что же сейчас происходит вокруг меня. И почему так отвратительно скользко и липко.